ХОРАЛ ЯЛТИНСКОЙ «КОРОНЫ»

«Хорал ялтинской «короны» — «человеческий документ», написанный нашим автором Евгением Переверзевым, едва пережившим ковид. Возможно, знакомство с этим весьма жёстким (а только таким он и должен быть) текстом спасёт кому-то жизнь. Итак, об авторе… Переверзев Евгений Игоревич — филолог, журналист, политтехнолог, действительный муниципальный советник, государственный советник Волгоградской области, путешественник, член Союза журналистов России. Родился в 1966 году. Живёт в п. Городище Волгоградской области. Окончил факультет журналистики Волгоградского государственного университета. Лауреат литературной премии журнала «Отчий край» имени В. Б. Смирнова (2020). Автор документального романа-странствия «Обратная сторона океана» (в настоящее время текст публикуется в журнале «Отчий край»).

— Мужчина! Держитесь за жизнь! Держитесь за жизнь! Больше мест в реанимации нет! Держитесь! Ваша жизнь в ваших руках! Держитесь за жизнь! Слышите?! Вы меня слышите?!

Надо мной человек пять-шесть медперсонала, облачённых в костюмы космонавтов. Они пытаются вернуть мне дыхание, которое закончилось несколько секунд назад. Я перестал дышать. То есть совсем перестал дышать. Двое из реанимационной бригады молотят кистями своих рук по моей спине, чтобы лёгкие вздрогнули и задышали снова. Кто-то из них опять призывно повторяет эти же слова, которые я уже не так чётко слышу, они затихают и расплываются.

Я – это именно я. Переверзев Евгений Игоревич, которому 21 ноября должно исполниться 55 лет. Сегодня 14 октября. «Должно» или «должно было» исполниться решается именно сейчас в эту минуту в Ливадийском ковидном госпитале на втором этаже в восьмой палате. В палате, потому что места в реанимации все заняты. В реанимацию — очередь.

В Ялту я приехал семьёй отдохнуть. И вот теперь лежу в 400 метрах над Ливадийским дворцом, местом встречи в 1945-ом лидеров трёх стран Иосифа Виссарионовича Сталина, Франклина Рузвельта и Уинстона Черчилля. Тогда здесь решалась судьба будущего мироустройства, теперь, вот, моя. А ещё здесь в  октябре (!) 1894 года умер Александр-III. Их бронзовые копии сидят совсем рядом…

Я нахожусь над ними и в состоянии секундной близости от короткого временного отрезка, когда сознание отключится совсем и будет ждать остановки сердца. После этого фиксируется сама смерть. Отрезок этот опасен для людей, вернувшихся обратно, стремительным отмиранием клеток головного мозга. Чем дольше пройден отрезок, тем сильнее изменения, происходящие с человеком. В худшем случае, он перестаёт узнавать окружающий мир совсем, не понимает до конца своей жизни кто он такой.

Чтобы говорить об этом и быть услышанным, не нужно прикрываться фиговым листком. Так через меня вы в большей степени почувствуете себя. Никогда бы не стал рассказывать о своих болезнях и избежал бы всей натуралистичности описания их протекания в любых иных случаях, но в этом рассказе откровенность дорогого стоит, поскольку речь идёт о ковиде, вирусе, выкашивающим людей по всей планете. Возможно, именно моя откровенность кому-то поможет справиться с болезнью в лёгкой форме, кому-то не заболеть вовсе, а кому-то спасёт жизнь. И понять! Понять и своевременно принять правильные решения, чтобы всем нам выжить! Именно для этого я и взялся за этот рассказ, и «раздеваюсь» исключительно ради вас, дорогие мои. Наверное, вы думаете, что это вступление к нему? Нет. Его повествование уже идёт. Рассказ о человеческой жизни в условиях ковидного госпиталя в Ялте.

К истории начала болезни необходимо добавить то, что за три дня до появления вируса в моём организме, из него пошёл камень. Шёл жёстко («каменщики» поймут меня), но за двенадцать часов сумел-таки самостоятельно выйти. Не успели толком закончиться все урологические последствия, как прилетел ковид. Выход камня, безусловно, подорвал здоровье, но, как хорошо, что он успел выйти за несколько дней до госпитализации. Чуть опоздай, и вы бы точно не читали этих строк.

Местный участковый терапевт бегал от меня три дня. Три дня после вызова врача на дом, то есть на съёмную квартиру, в регистратуре поликлиники говорили, что ждите, врач сегодня обязательно придёт, но он не шёл. Приезжала выездная медсестра с мазками на ковид, которая через три дня сообщила о положительном тесте, а ещё по секрету добавила:

— По Вам развернулась целая война в поликлинике, врач отказывается идти, говорит, что вы не из их района.

На всякий случай «скорую» вызывать не стали, мало ли… Сын сам отвёз в ковидный госпиталь. Там после КТ и осмотра врача получил нагоняй: «что же Вы так затянули?!» К концу дня госпитализации действительно понял, как «я затянул». Ещё бы полсуток и всё. Всё – это совсем всё.

Как стремительно меняется самочувствие. Какой-то час назад размышлял об отсутствии в больнице горячей воды и душа, о крохотном таком неудобном умывальничке, о том, как буду мыть в нём голову, которую уже не мыл целую неделю, потому что провалялся с температурой от 39 и выше, о двух на весь коридор далеко не стерильных туалетных комнатах с незакрывающимися дверьми, где только по одному унитазу, и прочих бытовых неудобствах, теперь же вся важность этого набора приоритетностей в новой больничной жизни рассыпалась карточным домиком. Стремительно вселяющийся ужас шквалистым ветром разбросал «карты», как пушинки, и заключался он в том, что в моей такой широкой грудной клетке с каждой минутой оставалось всё меньше и меньше воздуха. Как такое могло происходить?! Вбираю его носом и ртом уже одновременно, а воздуха как бы нет! Ах, зачем тратил его, когда знакомился с двумя соседями по палате Михаилом и Филиппом и поддерживал с ними  какие-то темы. Зачем?!

Музыка. Я слышу музыку! Было не понятно, почему другие её не слышат.

— Вы не слышите никакого звучания? – обратился к соседям ещё во время знакомства с ними.

Те молча посмотрели на меня и пожали плечами.

— Ну, скрипки с духовыми? Откуда-то идёт музыка… Не слышите?

Взгляд сопалатников стал более  внимательным. Чтобы недоверие не переросло в тревогу за мою адекватность, решил с вопросами больше не приставать. Только выглянул в коридор и прислушался к звукам из приоткрытого окна. Отовсюду слышна музыка, и её слышу только я один! Скрипки, много скрипок, играющих в унисон одну партию, немного духовых национальных, сопровождающих филигранным фоном, и мягкие тарелки, задающие особый, непохожий ни на что ритм. Не сразу понял, что звучание тарелок образуют кислородные аппараты. Они как бы накапливают воздух, а потом делают два мерных выхлопа. Эти два выхлопа одного аппарата, сочетаясь с выхлопами других из соседних палат и коридора, в котором тоже лежат люди, и создают свой особый ритм удивительной музыки. На этаже целый цех по производству воздуха, насыщенного кислородом. У аппаратов особый звук, похожий именно на мягкие тарелки, то есть игру на них не жёсткими палочками, а очень мягкими щётками. Но откуда скрипки и национальные духовые рожки? Как записать, отсканировать, отцифровать эту тончайшую мелодию, создающуюся где-то в горах? Именно в горах, простирающихся от мыса Айя в окрестностях Балаклавы на западе до мыса Святого Ильи у Феодосии на востоке. Оркестр, конечно, облюбовал одну из пещер-впадин самой высокой горы Крыма Роман-Кош на Бабуган-яйле, и с высоты полутора километров накрывает своим звучанием склоны, ведущие к самому Чёрному морю. А на склонах: сине-фиолетовые ирисы, шалфей и лаванда, весёлые пёстрые фиалки, нежно-голубые веронички в тон цветочкам мяты, которые оттеняет приглушённая, мягкая зелень крымского лимонника, тонко передающего ароматы цедры, салютная россыпь белых таволог среди пахучей душицы, перебивающего её насыщенного чабреца, иглицы, ладанника, заманихи, каперсов, молочая, хрупких колосьев податливой лёгкому дуновению овсяницы. Они первыми откликаются на звучание, которое обволакивает каждый тончайший колосок и потом по склонам всё дальше и дальше, подключая шелест и запахи всего разнообразия крымского маквиса с особым можжевеловым сладковатым привкусом. Журчание Учан-Су, Дерекойки, Аванды, Демерджи, Алуштинского и Восточного Улу-Узеней, как и других трёх десятков горных речушек Южного Берега Крыма, вливается в смешанный оркестр своей чистотой и прозрачностью. Музыкальный шедевр добирается до моря, вбирает в себя звуки набегающей волны и скользящей за ней гальки, крика чаек и достигает абсолютной гармонии и божественного умиротворения. Что же это за оркестр?! Что же это за музыка, впитавшая красоту самой природы?! Музыка, ритм которой создают кислородные аппараты… Как же мне, единственному носителю, её передать людям?! Наверное, все музыкальные шедевры были посланы кем-то свыше записавшим их композиторам. Жаль, что не могу быть одним из них.

Воздушное пространство такое пахучее елями, можжевельниками, лавандой и морем, такое большое удивительное крымское пространство в одночасье сморщилось и перестало существовать в моих лёгкий. Его место заняла трясина с тонюсенькими межкамышовыми тропинками-прогалами, зарастающими на глазах. Ещё немного и моя голова уже не могла оторваться от подушки. Постепенно за окном исчезли прекрасные кипарисы, скрывавшие крыши Ливадийского дворца и море. Я их перестал видеть. Они и подпирающие их какие-то корявые лиственные неказистые деревья стеной заграждали, как говорят в Крыму, всё видовое пространство со стороны окна в палате. С другой стороны коридора окна выходили на почти вертикальное возвышение, невпопад основательно переплетённое дикорастущими кустарниками вперемежку всё с теми же корявыми деревьями. Осеннее красочное великолепие крымского расчудесья подпирала опорная стена из дикого камня, вплетающаяся в бесконечную цепь других таких же стен, опоясывающих весь ЮБК. Госпиталь спрятался на отведённом ему пятачке, спрятав и мучения людей, попавших сюда.

За стеной палаты кому-то тоже плохо. Мучения человека, издававшего громкие хриплые стоны, вызвали сочувствие и паузу в оказании помощи мне самому – не стал привлекать к себе внимание. Слышу, как того, который через стену, уже куда-то покатили, и только потом обращаюсь к соседу, чтобы он позвал кого-нибудь из медперсонала. Пришла сестра и сразу убежала за врачами. Надо мной уже целая бригада, человек пять-шесть. Ещё пару десятков секунд и воздух совсем перестаёт попадать в лёгкие.

— Мужчина! Держитесь за жизнь! Держитесь за жизнь! Больше мест в реанимации нет! Держитесь! Ваша жизнь в ваших руках! Держитесь за жизнь! Слышите?! Вы меня слышите?!

Успеваю подумать, что сам уступил место в реанимации совершенно незнакомому мне человеку. Взял паузу. А ведь если бы попросил о помощи на три-четыре минуты раньше, то теперь уже находился в зоне поддержки мощного реанимационного оборудования, а не четырёх рук, барабанивших по моей спине, и этого: «ваша жизнь в ваших руках!»

Меня колотят по спине. Так пробивают лёгкие от липкой слизи. Такова реанимация на больничной койке в палате.

Снова слышу:

— Мужчина! Держитесь!

Но эти и последующие «держитесь за жизнь!» уже не из этого настоящего, которое можно потрогать руками, а далёкого, нереального, растворяющегося в безграничной неизвестности. А ещё кто-то там сказал, что в каких-то баллонах заканчивается кислород. Ну, это, братцы, совсем зря. Зря сказали! Ты пытаешься, сопротивляешься из последних сил, а тебе тут такое. Впрочем, баллоны с их такой важной необходимостью ещё каких-то пять-десять секунд назад очень быстро растворяются во всё той же нарастающей безграничности… И, вдруг, когда сознание решило навсегда распрощаться, в тот момент, когда рубильник должен был кто-то отключить, в лёгких пробили брешь. В рот вывалилась медуза. Это не была соплеподобная слизь, это была плотная медуза, заполнившая всю полость рта. Язык сразу почувствовал её упругость и уступил место. Мои глаза широко открылись, а лёгкие в своём естественном желании захватить как можно больше спасительного воздуха через эту брешь,  образовавшегося узкого «камышового прогала»,  сделали свистящий глубокий вдох, который утащил эту медузу обратно в меня. Хорошо, что в желудок, а не на её прежнее место. Успел её проглотить.

— Он задышал! Так, теперь не шевелиться! В памперсы и не шевелиться! Лежать только на животе! Никаких боков! Маску плотнее!

Понимаю, что часть этих чётких команд относиться и ко мне. «Не шевелиться! Только на животе! Никаких боков!». «Памперсы!» — эта команда не ко мне, но именно она почему-то самая страшная. Какой ужас – меня облачают в памперсы. Теперь я – овощ. Команда «памперсы» исполняется стремительно. Едва успеваю сделать знак рукой, показывая растопыренными пальцами пять минут. Не могу произнести этих слов, на это нет воздуха. Что же это за такой маломощный аппарат?! Он, вообще, работает?! Могу показать, как могу, что мне бы нормализовать дыхание, и что постараюсь уложиться в эти пять минут, и что если вы начнёте одевать в них меня сейчас, то на движения, необходимые для смены гардероба, дыхания никак не хватит, и я попросту задохнусь.

— Никаких возражений! Быстро в памперсы! – какой губительный командный голос…

Снова показываю свои растопыренные пять пальцев левой руки.

— Мужчина мне сорок лет! Чего я там не видела?! – уже другой более мягкий голос.

Милая барышня сорока лет, ты моя красавица-«космонавтша»! Неужели ты думаешь, что в этой ситуации меня заботит то, о чём ты сейчас говоришь?! Пожалуйста, приведи с собой две бригады самых любопытных «космонавтш», принесите с собой хорошее освещение и самый мощный микроскоп, рассмотрите там всё то, что вас интересует, но только через пять минут! Через пять таких нужных мне минут.

— Нет, нет! Смотрите! Он просит пять минут!

Боже мой, я понят! Беззвучный поток моих мыслей услышан! Ах, какой приятный женский голос! Его хозяйка меня поняла! Какая умница! Какая умница!

Через пять минут я — овощ. Вот, теперь я – овощ! Теперь мне предстоит ходить под себя. Как хорошо, что почти сутки ничего не ел. Как хорошо! Позывов в желудке нет. Работает только мочевой пузырь, пропуская через себя все лекарственные препараты, вливаемые флаконами через капельницу, и те глотки воды, что пью. Кружка стоит на углу стола, придвинутого к грядушке кровати. Туда ребята-сопалатники подливают воду. Мне же остаётся только медленно, чтобы не сбить дыхание, дотянуться до неё левой рукой, так же медленно поднести к губам и сделать два-три глотка. Больше нельзя, можно опять же сбить дыхание. Во рту горечь и сухость. Два-три глотка воды справляются с ними на несколько минут.

Сознание никак не приживается с жёсткой реальностью зависимости твоей жизни только от тебя самого, а точнее от того ритма крохотных глоточков воздуха, который ещё нужно суметь организовать, без звука и шевелений. Любое шевеление – это сбой ритма и неизбежная остановка дыхания. Произношение звуков – увеличение потери воздуха в несколько раз с такой же неизбежностью. Количество жизни оставалось в крохотной невидимой пиалочке миллилитров на двадцать пять-тридцать из детского набора игрушек для кукол, расположенной между ртом и носом. Какой-то маленький кукольный крошка-сосуд поддерживает сейчас мою жизнь… Сделаешь глоток меньше – задохнёшься, больше – задохнёшься, увеличишь ритм – задохнёшься, замедлишь – без вариантов. Нужно было не только настроить систему дыхания с полнейшей минимизацией кислородного потребления, но и нервную систему, заставить свой мозг правильно работать в условиях постоянной угрозы жизни. Это – самое сложное! Не каждый человек сможет с этим справиться. Не каждый. Поверьте.

Пришли врачи посмотреть на меня. Медленно по слогам тихо спрашиваю:

— Как вас вызвать, если что?

Ответ окончательно взорвал мозг:

— Кричите, — сказал один из «космонавтов», — кнопок вызова в палатах нет. На худой конец обращайтесь к соседям.

Худой конец!

Часа через три после первой реанимации снова остановка дыхания. Опять по моей спине бьют, возвращая жизнь. В этот раз сознание не успело далеко уйти. Медузы не было, была слизь. Понимаю, что третьего раза просто не выдержу, не хватит того особого внутреннего резерва сил, который проявляется у человека в особых случаях. Где найти в себе столько воли, чтобы справиться, преодолеть и не допустить этого третьего раза?! Как настроить свой разбитый в хлам организм на «пиалочку»? Как?! Вспоминаю, что жена собрала в больницу целую аптечку. Хорошо, что она на расстоянии вытянутой руки. Осторожно нахожу тюбик с таблетками валерианки, флакончик с ней же в жидком состоянии и корвалол. Очень медленно проглатываю содержимое тюбика, запивая содержимым флакончика, высасываю половину корвалола и запиваю тремя глотками воды. Это помощь и надежда, чтобы не сорвало от перенапряжения голову. Поможет ли?! Очень хочется верить… Нужно верить! Нужно максимально быть спокойным, вогнать себя в какое-то особое состояния полного покоя, обеспечивающего чёткий контроль за потребляемым воздухом, которого фактически нет. Как можно обеспечить сочетание этих двух жизненно важных функций, находясь в моём положении?! Покой и контроль, покой и контроль, покой и контроль. Еле заметный вдох – равномерный выдох, такой же незаметный вдох – выдох, вдох – выдох, вдох – выдох. Держаться! Нужно продержаться как можно дольше! Но как долго можно быть в таком состоянии с полным пониманием, что тебя, скорее всего, больше не отобьют, не смогут отбить?! Час?! Два?! Ночь?! Сутки?! Я продержался почти шесть суток.

Сатурация. Это слово становится главным в лексиконе. Если нет приступов, то её измеряют два раза в день на утреннем и вечернем обходах. Не знаю, какой она была, когда переставал дышать, сейчас опустилась ниже 90. Это не критично, но почему-то не хватает воздуха. Очень не хватает. Уровень кислорода в крови и количество воздуха в лёгких – это два разных показателя. Наверное, всё дело в степени их поражения. Теперь я это чётко понимаю. Смерть от удушья – самая подлая и жестокая. Когда сознание остаётся с тобой, а кранчик, подающий  воздух в твои лёгкие, кто-то медленно перекрывает, — это ужасно. Лучше бы сразу — раз и всё, но не медленно. Ты – молчаливая рыбка, выброшенная на берег, принимающая смерть в фактическом беззвучии. И принять её, смерть, нужно ещё и с достоинством без лишних трепыханий, не бить бессмысленно и судорожно, неподобающе мужчине, рыбьим хвостом. По сути, уход человека из жизни от удушья делится на три этапа. Первый – именно этот, и он самый ужасный, – до момента, когда человек полностью перестаёт дышать, второй – от момента остановки дыхания до полного отключения сознания, и третий – кома — до остановки сердца, то есть фактической смерти.

Как мне повезло с соседями, понял значительно позже. Михаил, простой сорока семи летний уральский парень, про себя назвал его как-то «уральским самородком», у которого в жизни всё было просто и правильно. Просто, потому что он не любил усложнять то, что действительно было простым, а правильно, потому что решал свои вопросы по писанным и неписанным правилам человеческого бытия. От того он был основательным и крепко стоял на ногах. Миша построил своё дело на перегонке под заказ подержанных, но свеженьких авто, которые через несколько лет аккуратной эксплуатации новые владельцы могли перепродать за большие деньги, чем купили. Он – гарант, он оказывает услугу под ключ. Территория поиска машин – от Калининграда до Владивостока. Практика – двадцать пять лет. Ему нравится прыгнуть в самолёт и лететь к забронированной для него машине, а потом за руль, потом в автомастерскую с заменой всего нужного по ходовке и лишь затем подготовленную машину с ключами под окна радостному заказчику. За время своей практики он изучил все особенности всех машин лево и праворуких с учётом их периодических модернизаций.

— А если прилетишь, а машину продали? – спросил я при знакомстве.

— Значит, не моя была, — с не деланной лёгкостью ответил он.

Миша не думает о деньгах, а думает о деле. Деньги сами находят его. Гонит машину из Владика с обязательным заездом к заграничным соседям на китайские распродажи. Набивает машину ликвидным товаром по бросовым ценам, который уходит у нас в несколько раз дороже. Бывает и такое, что вырученные деньги за машину намного уступают прибыли с товара. Сейчас строит трёхэтажный гостевой дом над Ялтой. Коронавирус прервал заливку крыши.

— Она будет плоской, и на ней будут расти пальмы, возможно, посажу газон. Хочу удивить. Рою бассейн шесть на четыре…

В своём слове он твёрд, как камень, и крепок на руку, которую всегда готов протянуть для помощи. Пару лет назад на трассе подобрал сбитую кем-то собаку, отвёз в Москву, где ей сделали протез, себе машину сменил на такую, чтобы собаке было удобно в неё залезать. Теперь он помогает мне, даже с памперсами.

Второй сосед по палате раньше работал спасателем, а после аварии и полученной травмы ушёл охранником в тихое место. Ему чуть за пятьдесят. Родители оставили после себя «трёшку» в центре Ялты, родители жены «двушку» в районе рынка. Сами живут в своей, третьей, квартире. «Трёшка» несёт «золотые яйца» под отдыхающими, из «двушки» сделали магазинчик, которым в своё удовольствие занимается жена. Главное занятие в его жизни — посещение спортзала за тысячу двести в месяц с неограниченным временем пребывания и организация правильного здорового питания. Он очень серьёзно думает о том, что нужно съесть до и после качалки, чтобы его бицепс был нужного 45-го сантиметрового размера. Сильно переживает, если тот уменьшается до 43-го. Точно знает по именам всех торговцев, у которых берёт нужные продукты, знает, кто эти продукты поставляет и когда. Покупает только свежее, подсчитывая калории. В госпитале обсуждение сбора продовольственного пакета-передачки – главная тема каждого проведённого в нём дня.

— Лена, — говорит он жене по телефону, — у тёти Сони, которая справа от Сашки торгует, спроси, когда Андрюха завёз тот сыр, который я беру. Поняла какой? Пожарь мне свежей ставридки, её к десяти подвозит дядя Вася. Знаешь же где его точка? Только не опоздай – её быстро разбирают.

И далее по списку. Есть у Филиппа ещё одна страсть – компьютерные игрушки «стрелялки-убивалки» для подростков двенадцати-четырнадцати летнего возраста. Он полностью отдаётся им на работе и дома. Теперь здесь в госпитале. Его ноутбук стоит на столе в полуметре от моей головы. Он не может играть без извлекаемых звуков убийцы монстров. Теперь эти звуки убивают меня, человека, страдающего от нехватки воздуха. Звуки чудовищного животного, пожирающего жутким пронзительным нахрапом всё живое вокруг себя.

Долго терплю, набираюсь сил и обращаюсь к Филиппу по слогам:

— До-ро-гой мой че-ло-век, вы-клю-чи звук, по-жа-луй-ста!

— Сейчас, сейчас! Сейчас уровень заканчивается. Сейчас, секундочку…

Он давал мне свой градусник, наливал воду, ходил для меня за медсестрой и санитарами. Он был очень добрым и хорошим человеком, но не мог справиться с маниакальной зависимостью от какой-то компьютерной игрушки, звуки которой в буквальном смысле душили рядом лежащего тяжёлого больного.

Мой скелет принёс дополнительные страдания. Точнее его смещения из-за смены обычного положения. Плюс расшалился остеохондроз. Пару раз меня обезболивали, хотя это можно было делать в разы чаще. Возрастные кости, к сожалению, не такие эластичные как в молодости. Почти шесть суток моим питанием стали те самые мерные глотки воды из лёгкой металлической кружки. Как хорошо, что она была лёгкой из тонкой нержавейки, а не керамической тяжёлой, которую можно было бы не донести до рта совершенно ослабшими трясущимися руками. Такая малость! Стал привыкать к катетеру – игле, вставленной в вену с двумя пластиковыми выходами с закручивающимися маленькими крышечками. Всё время опасался как-то сильно задеть их перемещением руки. У меня катетер розовый. Он с самой толстой иглой. Это хорошо. Не так быстро забьётся от четырёх пузырьков капельницы, висящих над тобой два раза в сутки. А это значит, что прокапывание будет более быстрым и смена катетера не частым. Из-за того, что в мою кровь вливают много жидкости, кровь меняет свою плотность, потихоньку предательски просачиваясь сквозь бинты, которые не успевают менять, да и их запас не бесконечен. Из другой руки берут кровь через сутки или двое. Анализ крови определяет курс лечения. Что-то крови в последнее время моей жизни стало как-то много. Вот, и на подушке, и на простыне…

Через пару дней музыкальные инструменты уступили хору из нескольких десятков мужских и женских голосов, поющих так же в унисон, как и игравшие инструменты. Из инструментов остались только ударные – задающие ритм мягкие выхлопы кислородных аппаратов. Необычайная сила голосов хора заключается не в желании заглушить всех своими децибелами, а в протяжности длинного выдоха, при котором певцы не выдавливают из себя звуки, а как бы выдыхают их, и в этом выдохе гораздо больше силы, чем в самом громком акцентном звучании. Они распевают под мелодию, заданную уже неслышным оркестром, гласные. Пока их три: «а», «э» и звук смешанных «э» и «о».

Бородатый, такой же как и я, мужчина, только греческого типа, нарисовался на бежевом в крапинку линолеуме. Крапинки как пиксели создали портрет человека у левой, ближней ножки стола, придвинутого к грядушке кровати. Теперь он сурово смотрит на меня, а я на него. У грека из-под увесистых бровей взгляд строгий, не признающий никаких слабостей. Правильно так и нужно. Надо же, он, человек на линолеуме, может остаться, а я нет. Интересно, что он там себе думает? Смотрю в его глаза и держусь, мерно расходуя воздух из пиалочки. Никакой паники – иначе смерть. Ни один нерв не должен дёрнуться, иначе цепная реакция. Это тоже смерть. Через трое суток, самых чёрных суток моего пребывания в госпитале, грек исчез, растворился в крапинках, из которых был создан. Грек исчез, а я остался. Остался жить!

Лежать на животе, лежать на животе. Это не приговор. Это образ жизни. Это единственное спасение. Только в таком положении можно избежать застоя в лёгких, накопления слизи с последующим отёком. Лучше это и для кровотока. Так он может с большей эффективностью перераспределится, у крови появится дополнительная возможность добраться до трудно достигаемых зон лёгких. Мне запрещено лежать даже на боку. Сменить позу и перевалиться на бок в моём случае – роскошь, о которой лучше и не думать. Для лёгких больных и среднетяжёлых такое разнообразие доступно. Как это много! Правильный бок здесь – это когда тело завалено в сторону живота, а не спины.  Та нога, которая сверху, выбрасывается якорем сразу вперёд, чтобы вдруг неосознанно больной не перевалился на спину. Верхнее плечо должно так же нависать над кроватью. Пусть так. Так правильно. Так будет потом. А пока — живот!

Сердобольная разносчица на каталке завтраков, обедов и ужинов по палатам все дни моего памперсного лежания плескала руками:

— Уже сутки ничего не ест!

— Трое суток ни крошки! Может, милый, тебя покормить?

Я только каждый раз поднимал кисть руки и махал, делая знаки отказа.

— Пять суток без еды. Как же так можно?! Нужно кушать, обессилишь совсем.

Один из санитаров при смене памперса вдруг сказал мне:

— А у меня две недели назад внук родился, Женей назвали.

Увидел табличку, которую с опозданием на три дня прикрепили на стене у кровати. На ней фамилия, имя, отчество, дата рождения и дата поступления. Что-то эта табличка напоминает…

В ответ еле слышно ссохшимися губами по слогам произнёс:

— По-здра-вля-ю…

За всё время критического состояния пробовал свыкнуться с памперсами, которые надели на меня впервые в жизни. Шестисуточное их наполнение к большой радости  ограничилось содержимым мочевого пузыря. Не обосрался! Обосрался – это, может быть, раньше за стенами ковидного госпиталя звучало грубо и резало слух. Здесь же это слово означает продолжение жизни и воспринимается совсем по-другому. И всё же, я не обосрался. Не превратился в больничный овощ в полном смысле этого слова, что было бы намного физически и эмоционально тяжелее: без движения, воздуха и в говне!

Вазомоторный ринит в обычной жизни – не болезнь, а так, сущий пустяк, требующий сосудо-расширительного спрея. Прыснул в нос – вот и вся болезнь, к которой успеваешь привыкнуть за пару десятков лет. В условиях кислородного голодания лёгких этот ринит превращается в очень опасный довесок к процессу, обрывающему жизнь человека. Несколько раз искренне хотел, чтобы мне пробили или просверлили нос с внешней стороны, чтобы освободить носовое дыхание. Не просил, конечно, не мог, только хотел. Очень хотел.

Конечно, наполнение пиалочки постепенно росло, очень медленно, но росло. Концентраторы постепенно делали своё дело. Концентраторы, кто ещё не знает, — это не ИВЛы. Они используются при кислородной терапии, подавая кислород в более высокой концентрации, чем в атмосферном воздухе. Они засасывают воздух палаты, пропускают его через фильтры, затем через цеолитовые колонки, которые задерживают азот, и выдают для больного высококонцентрированную воздушно-кислородную смесь. Их мощность зависит от количества выдаваемого продукта в минуту, как правило, это три, пять и восемь литров. Для тяжёлых три – это не о чём, лучше сразу восемь. Оставшиеся газы аппараты, пыхтя, будто бы устали, свободно выпускают обратно в палату.

На утреннем обходе начала шестых суток моих страданий кто-то из врачей предложил:

— А давайте выстрижем ему бороду!

Ничего себе предложение! Просверливаю снизу вверх уголками своих недовольных глаз глаза инициативной «космонавтши». Если бы оно возникло на первые сутки, то, может быть, и было бы уместно, но на шестые!.. После таких преодолений!.. Нет уж! Теперь как-нибудь справлюсь. Хотя, казаки, признаюсь: если бы знал, как всё будет и был бы шанс сбрить бороду заранее, то сделал бы это. Волосы ещё отрастут, если тело останется живым…

К вечеру этого знаменательного дня оторвал голову от насквозь мокрой от пота подушки, дополнительно душившей своими испарениями, попробовал сесть на кровать, потом снял кислородную маску, почувствовал дыхание без неё и с большим трудом добрался до умывальника. В зеркале с трудом себя узнал. Оставленная борода и усы, успевшие за неделю дополнительно отрасти, превратились в мочалку, беспорядочно покрывшую осунувшееся болезнью лицо, из под которой торчали удивительно большие измученные глаза. Лоб, нос, провисшие щёки — всё в солевой маске многослойно застывшего пота. Такое белое солёное измученное волосатое лицо… Призрак Ливадийского замка! Странное ощущение света вокруг себя на расстоянии двух-трёх десятков сантиметров. Не просто ощущение, я его вижу! Свет озарения и лёгкости, чистоты и сопричастности к до селе невиданному. Как может человек видеть вокруг себя свечение?! Я стал видеть.

Умылся. Борода так и не легла до конца на своё привычное место – слишком долго её «укладывали» иначе. Теперь нужно отдышаться на животе под аппаратом и дойти до туалета. Мне нужно осилить маршрут не только ослабевшими и  непослушными ногами, но и, прежде всего, правильно распределённым дыханием без аппарата. От моей кровати до входной двери в палату десять коротких шаркающих шагов, от палаты до туалета – двадцать восемь, от туалетной двери до унитаза – пять. Всего сорок три шага в одну сторону и сорок три в другую. Какое огромное расстояние!

В коридоре кто-то из «космонавтов» в спину бросил:

— Вы посмотрите! Он встал!

Добираюсь до унитаза. Прямая кишка делает один шлепок. Это та самая медуза, только вся в крови. Она пролежала в желудке шесть суток!

С трудом, но самостоятельно (!) возвращаюсь к кровати и быстрее на живот, опять кислородную маску, с которой успел срастись, на привычное место – дыхание похождением всё-таки конкретно сбил. Кое-как восстанавливаюсь. Всё! Я – не овощ! Я могу вставать, кушать и ходить в туалет! Санитары дали мне прикроватный писсуар, что-то типа бутылки с широким горлом, чтобы мои сорок три шага на первых порах были только по большой нужде. Так значительно легче.

Постель мокрая и, к сожалению, не только от пота, как мне думалось будучи прикованному к ней! Все шестисуточные старания с малыми порционными выделениями из мочеточника с прижиманием краёв памперсов оказались малоэффективны. Спрашиваю о возможной замене пастельного белья и получаю отрицательный ответ, мол «слишком большой поток больных, поэтому с бельём напряжёнка». Понимаю и стелю под себя одеяло, которое тут же промокашкой впитывает в себя влагу махровой простыни, прорезиненной снизу. Но так лучше. Пористость одеяла позволяет проникновению воздуха, значит, процесс просушки будет идти быстрее. «Быстрее» заняло трое суток. Запасные футболки ушли на пелёнки-промокашки. С этим, а точнее в этом нужно тоже как-то жить. Главное, что кризис миновал, и сатурация подросла, если, конечно, не случится резкого обострения… Об этом лучше не думать! Я и не думаю. Только я его точно не переживу. В комнату залетела муха и начала виться над моей кроватью. А над чьей же ей ещё виться?! У неё же нет ковида и с обонянием всё в порядке – мои запахи для неё куда приятнее. Не муха, а целый ворон. Тварь! И вьётся, и вьётся… над моею головой.

— Мальчики! Животики!

Это пришла медсестричка Олечка. Она делает утром и вечером уколы в живот от тромбозов. «Весёлый колокольчик» с удивительно лёгкой рукой. Её приход был всегда маленьким праздником. Утром она словно птичка залетала в нашу «клетку» и своим «мальчики, животики» как бы говорила, что ночь мучений прошла и наступает новый день, а вечером подбадривала перед предстоящей ночью новых испытаний. Справился с ней, в палату показались первые лучики ещё закрытого Землёй Солнца, и сразу по-другому дышится. Что-то не так с координацией — «перехватываю» у сестрички ватку после укола выше на сантиметров десять.

Звонки близких, когда жизнь висит на волоске, за который ты уцепился зубами, могут стать причиной смерти. Именно их огромное желание услышать больного может попросту убить его. На четвёртый день памперсного состояния, когда уже подумал, что найду силы ответить кратко, одним предложением, на звонок страждущего друга, внезапно перехватило дыхание и начался третий процесс стремительного уменьшения воздуха в лёгких до критичного уровня. Даже не знаю, как удалось продышаться и самостоятельно прекратить его. До этого «общения» я пользовался только СМСками. Сначала вообще одной СМСкой: «живой». Получатель – ближайший родственник. Именно он должен стать информатором состояния здоровья для всех остальных и все остальные должны это понимать и помочь своим неучастием в воскрешении больного. Вбил ещё слово «всё», которое планировал отправить при задыхании нажатием одной кнопки, если успею, конечно. Потом подумал и «всё» удалил. Какая разница от кого семья узнает про «всё». Даже лучше, если позвонят из госпиталя. Позже узнают – меньше расстройств хотя бы на несколько часов.

Позже разработал алгоритм действий человека, попавшего в подобную ситуацию и  его близких. Пусть он поможет вам, если, конечно, ни дай бог, такое случится. Когда ваш близкий человек, находясь в больнице, скажет, что действуем по ялтинской схеме (условное название моего совета), то вы уже будете чётко представлять, что нужно делать без лишних пояснений того, кто их уже не может, по сути, дать. Итак, запомните три правила:

Первое. Больной должен сам определиться со своим доверенным лицом, с которым на сегодняшний день у него сложилось максимально полное понимание. Этот человек должен стать единственным контактёром для больного с внешним миром.

Второе. Передайте больному кнопочный телефон с новой симкой. Новый номер должен знать только контактёр. Свой основной телефон больной должен выключить.

Третье. Выполняйте только просьбы больного. Никаких собственных инициатив по его обеспечению.

У контактёра несколько основных задач: буквально слизывать с губ все просьбы совсем немногословного больного и оперативно решать обозначенные им проблемы, не допустить извне никаких контактов с больным других лиц, через себя организовать поток информации и предложений родных и близких к больному.

Родные и близкие должны понимать, что больной находится в том особом (!) состоянии, когда любой лишний контакт может принести ему смерть при ответах на вопросы: «родной (милый мой, зайка, дружище и т.д.) как ты там? Чем я могу помочь? Какие лекарства тебе дают? Ты сегодня кушал?».  Ваша заботливость приведёт только к плачевному результату. В лучшем случае, больной не ответит на них, в худшем, отдаст свой последний воздух на удовлетворение Вашего любопытства или соучастия в проявляемой Вами заботе. Вы должны помочь контактёру, а не лезть впереди него.  С кем нужно и когда нужно связаться больной решит сам, когда сможет, конечно. Для этого нужен кнопочный телефон, который в отличие от сенсорного намного легче и меньше, что очень важно для особого (!) состояния. Сенсорный «кирпич» может оказаться попросту неподъёмным. Кроме того, мокрые от пота и трясущиеся руки затруднят обращение с ним. Стоит ли говорить, что одежда у больного должна не сковывать движений.

Когда начинаешь кушать, то начинаешь не только выздоравливать, но и стоять в туалетной очереди. В туалете только присядешь, уже кто-то стучит. Это в лучшем случае. Для некоторых включённый свет и плотно прикрытая дверь совершенно не являются поводом для стука. И что мне потом ваше «ой!»?! Сосед Миша сказал, что ходит в туалет только по ночам. Но и по ночам желающих предостаточно. «Аккуратность» посещений большинства – слёзы санитаров, которые физически не успевают поддерживать туалетную чистоту. К этой беде ещё и один унитаз на туалет. Здесь легко уместились бы два  с символической перегородкой между ними. Вот вам увеличение посадочных мест в целых два раза! То же самое сделайте в туалете за стеной, а на дверях напишите «м» и «ж». Это же так просто и недорого, но какое кардинальное решение вопроса! Так нужно было сделать ещё вчера. Теперь же при зашкваливающем потоке коронавирусных больных перекрытие на время ремонта одного из туалетов – просто катастрофа! «В ковидном госпитале жизнь стала налаживаться: морг расширили за счёт туалетных комнат верхних этажей». Это — с ходу родившаяся шутка, которая почему-то не понравилась моим соседям.

На десятые сутки кто-то плеснул в горящие лёгкие «керосина». Что это?! Там уже нечему гореть! Выжженная степь! На какие-то жалкие остатки – новый огонь. Грудь полыхает. С дыханием хуже, душит глубокий кашель, готовый в любую секунды вырвать изо рта остатки лёгких. Паники нет, мозг трезво оценивает ситуацию и делает неутешительный прогноз. Неужели зря столько мучился? Неужели зря?

Как хорошо, что закрывают глаза на  запрещённые кипятильники! Горячий чай! Это и лекарство, и возвращение к той жизни, из которой тебя унёс ковид. Чай на передвижной раздатке – это не чай. Он всегда холодный и не имеет вкусовых признаков самого чая. Моя большая кружка-термос с двумя пакетиками чайного мусора здесь в госпитале — волшебный эликсир к мёду и прочим полезным вкусностям, которые по моему списку заказов передаёт семья.

На кипарисе появилась белочка. Какая же она юркая. Сколько движения, сколько жизни! Прилетели две красавицы сойки. Моя кровать придвинута к стене с окном. Половина её буквально стыкуется с подоконником, половина уходит вдоль стены в глухой угол. Из угла тоже видно окно, но он утоплен, он в каменном мешке. Какие два разных конца кровати для дыхания. У окна свет, пространство с кипарисами, сойками и белочкой, в углу – удушье. Даже жутко подумать, как сейчас в нём вообще можно находиться. Только от одной мысли сразу заканчивается воздух. Гоню её прочь. Белочка, белочка – всё внимание к ней! Да, да, лучше следить, как она перепрыгивает с одной ветки на другую. Она там, где много света, воздуха и жизни. И я тоже буду там… с ней.

Оркестр становится прелюдией хорового без сомнения литургического пения. К гласным уже добавились согласные, образуя нехитрые слоги.

— Эвва, эвва, эвва, эвва, эвва, эвва, э-э-ва, э-э-ва, пэн-дэ, пэн-дэ, пэн-дэ, пэн-дэ, и-и-я, и-и-я, я-я-я-я-я-я-я…

Благодаря хоральному звучанию, распевы из нескольких звуков, не имеющие никакого лексического смысла, наполнены глубочайшим проникновением. Нужно время, чтобы понять их воздействие. Организм принимает их и, корректируясь, сливается с ними. Они подобны древнерусским аненайкам и хабувам в знаменном пении или византийским кратимам. Хорал! Конечно же! Это он! Глубокая пещера с высокими сводами создают храмовый звук. Тебя то ли отпевают, то ли возрождают. Пока не пойму. Лечили же несколько столетий тому назад музыкой, и рецепты эти были утеряны. Может быть, то, что постоянно слышу, и есть фонетическое лекарство по одному из них? Знаете, нет в этом звучании ничего панихидного. Пение возвышенное и величественное.

Лёгкие горят, и их постоянно хочется чем-то смазать. К сожалению, пять таких мизерных граммов сливочного масла на завтрак не всегда дают.

— Отпустите меня отсюда. Я хочу домой! Мне здесь плохо! – это голос бабушки. Видимо, она вышла из своей палаты и жалостно просит «космонавтов».

— Вы к нам пришли сами. Вы находитесь в ковидном госпитале, выход только после излечения. И почему Вы вышли без маски?!

— Я не хочу здесь больше быть!

—  Зайдите в палату и лягте на живот на кровать.

Бабушка зарыдала:

— Выпустите меня! Я умру лучше дома!

— Лягте лучше сами на кровать. Или Вам помочь?!

Только на тринадцатые сутки снял кислородную маску. Снял не для потребления еды и похода в туалет, а снял в принципе. Не надел её после ужина и попросил на вечернем обходе спать сегодня без неё. Мне разрешили с условием, что если дыхание будет затруднительным, то сразу на исходные позиции. Когда лежишь лицом в подушку, а между ними нет силиконовой прокладки, прилегающей от глаз до подбородка – это праздник, дорогие мои! Это свобода! Нет и гибкой трубки от маски, не нужно постоянно думать о её свободном положении. Чуть повернулся, а она уже как поводок у собаки тянет к хозяину-концентратору. Как-то ночью она умудрилась обвить шею удавкой. Если что, могла бы получиться нелепая смерть от удушья кислородным аппаратом.

Разнылась вторая смена сокамерников – хотят домой. Если тяжёлые мечтают о том, как выжить, то лёгкие и больные средней тяжести ждут не дождутся выписки. Так было с Мишей и Филиппом, теперь эти же страдания наблюдаю с Алексеем и Владимиром.

Алексею, инвалиду-диабетику второй группы,  – тридцать семь лет. Он под метр девяносто и весом около шестидесяти килограммов. Говорит, что весил и меньше пятидесяти. Его передвижения на своих палочках-ножках, которые в икрах меньше в диаметре, чем предплечья моих рук, похожи на движения кузнечика, или горной козочки, вздрагивающей одной лапкой, будто бы она наступила на какую-то колючку, попавшую в копытную расщелину. Художник-самоучка. Созерцатель-пессимист. Своей семьи нет. «Да куда мне…» — как-то признался он. Считает крымчан обиженными людьми (про «обиженных крымчан» приходилось слышать и раньше ещё до госпитализации). Делает свои привычные, как диабетик, укольчики и отрицает ковидное лечение.

— Колют как баранов, кровь постоянно берут и ничего не говорят, а мне плохо!

Ему действительно плохо. Бледный, постоянно тошнит… Успевает подставлять под рот свою обеденную тарелку. Только её сполоснёт, и опять… Но у него нет никаких внешних признаков поражения лёгких. Он упорно лежит на спине и не хочет никого слушать.

— Скоро диабетики на Земле будут жить дольше, чем все остальные? – то ли шутит, то ли серьёзно говорит Лёша.

— Почему?

— Они каждый день вынуждены следить за своим здоровьем, когда другие его попросту не ценят и прожигают. Знаете, сколько я перехоронил своих сверстников?!

Алексей был совсем не материальным человеком, от того глубоко симпатичным. На сегодняшний день такие люди становятся большой редкостью. Он пишет картины в своей особой технике очень тонкой кистью, что занимает значительно больше времени, хотя что-то для продажи можно написать за пару часов широкими мазками. Но он себе не изменяет. Он до крайности минимизировал своё потребление из внешнего мира, и это его вполне устраивает. Как-то случился казус — Лёха прибрал в свою тумбочку общие яблоки, оставшиеся после вечерней раздатки, которые сердобольная разносчица занесла в нашу палату, наверное, памятуя о моём длительном голодании. Яблоки, то есть по яблочку в руки, здесь давали редко, поэтому два десятка вкуснейших крымских плодов были праздничным подарком. И, вот, этот подарок, спустя сутки общего пользования, перекочевал к Лёхе. Но, сделал он это как-то по особенному трогательно: ножкой, ножкой и к себе, чем вызвал больше умиления, чем молчаливого возмущения. Скорее всего, именно так защищается слабый организм, используя все возможности выжить, с подбиранием под себя всего необходимого на расстоянии вытянутой руки – инстинкт самосохранения инвалида-диабетика. В то же самое время он не был жаден, как-то предложил мне яйцо, которое не захотел есть за ужином, и пару раз кусочки масла. Он следил за моими заканчивающимися капельницами и всегда старался вызвать медсестру, даже не смотря на мои возражения. Лучше подождать, чем видеть, как Лёша из-за меня прыгает за ней на своих тоненьких ножках.

С яблочками мог сработать и крымский синдром, смачно пропитавший местное сообщество «обиженных» людей, хотя к Алексею, думаю, он относится в меньшей степени. Если коротко, то его можно определить словом «дай!». Большинство крымчан очень требовательно к «материку» и его жителям, при этом они ничего не желают изменить к лучшему своими силами. Именно они, живущие здесь, в первую очередь превращают полуостров в загаженное место.  Ужасающий вид домов палубного типа, напоминающих места социального приюта для падших людей, батареи мусора из пустых водочных бутылок и банок из-под пива вдоль заборов-рабиц детских садов – это, дорогие мои, дело рук не отдыхающих. И это нужно признать, хотя бы для того чтобы исправить. Во что превратилась Солнечная тропа, ведущая к Ливадийскому дворцу, в местах прилегающих к ней населённых пунктов?! Шаг в сторону и ты рискуешь наступить на битое стекло всё от тех же водочных бутылок или в человеческую органику. Где пьётся, там же и рвётся, там же и ср-тся… Печально. Если вы хотите изменить этот несправедливый мир, а почему-то вы решили, что он не справедлив только к вам, то прибегните к давно существующему рецепту: начните с себя. Вы же не тяжёлые больные в памперсах?! Надеюсь на понимание той части крымчан, которая с такой же болью в сердце смотрит на падение «обиженных» земляков.

Владимир, 66-летний минчанин, когда впервые входил в палату, посмотрев на меня, прикованного к кровати, поздоровался:

— Здравствуйте, батюшка.

К такому обращению из-за внешнего сходства я уже привык. Но то было где-то на улице, в транспорте или общественных помещениях. Теперь же я в памперсах лежал лицом вниз. Неужели и теперь похож?

— Здравствуйте, — ничего не объясняя ответил новосёлу.

Новый постоялец приехал на малую родину, в Ялту, похоронить отца. Теперь он с сестрой – в ковидном госпитале, тело отца, 89-летнего старика, —  в симферопольском морге. Владимир – технический директор на одном минском предприятии с литовскими хозяевами. Получает достаточно, чтобы путешествовать по миру и заниматься экстримом. Экстрим, конечно, остался уже в прошлой жизни, а в этой: казан-мангал, шумные бани с друзьями и дорогие коньяки всех мировых брэндов в тёплом уюте своего дома. Он переболел легко. Хватило и десяти дней. В Минске, который он считает самым лучшим городом мира, на предприятии им сделали китайские прививки. Сделали, потому что не было российских. Его сестра лежала этажом выше и всегда через санитаров передавала ему вкусняшки из своих передачек от родственников, а он из своих ей. Получалось очень трогательно.

— Ларочка, солнышко, может тебе хамсички свеженькой завернуть? Жирненькая, малосолёненькая с чёрным хлебушком…У меня хурма хорошая. Может пару штучек? А виноградику?

— Володюшка, как ты там? У меня котлеток вкусненьких много. Давай я тебе их передам… За меня только не волнуйся…

Он очень сожалел, что потерял в госпитале десять дней своей жизни. При прощании заметил ему:

— А может, Вы здесь всё-таки что-то приобрели?

Он посмотрел на меня совершенно удивлёнными глазами, махнул рукой и вышел из палаты с собранными вещами, так и не поняв смысла вопроса и каждой минуты дарованной жизни.

Сегодня ровно две недели, как  в ковидном госпитале и три, как болею этой заразой. И сегодня на утреннем обходе мне сказали, что анализ-мазок пока положительный. Стараюсь пропустить эту информацию через голову, как через сито, просто приняв к сведению. Хотя на сите всё равно что-то остаётся! Да и как не остаться, если в груди всё выламывает, дышать тяжело, дикая слабость, трясущиеся конечности, плавающий взгляд и не проходящая никак сильная заложенность головы, только для которой требуется отдельный курс лечения у ухо-горло-носа по полной программе. Наши анализы-мазки на ковид делаются в Симферополе. Именно там находится единственная в Крыму специализированная лаборатория, работающая без выходных. Анализы после отправки приходят только на третий день. То есть мне ещё находиться здесь, как минимум, целую неделю.

Жена с продуктами передала рисунок внука. На нём горы, лес, море и яхта. А ещё слова: «Деда, я тебя люблю и жду!». Рисунок повесил около своей таблички. Потом подумал и сразу же снял. Нельзя показывать и тем более создавать зоны своей уязвимости. Нельзя позволить войти в себя даже минутной слабости. Здесь — нельзя! Здесь – другая зона. Зона борьбы за жизнь.

На этаже сейчас – сто двадцать человек. Он больше не вмещает с учётом размещённых в коридоре, кому не хватило мест в палатах. Ординаторские давно отданы под койки для больных. Мозговой центр с компьютером, где вбиты сведения о каждом из пациентов с полной динамикой протекания болезни и назначаемых препаратах, находится в коридорном проёме у окна, который каждый раз прохожу по дороге в туалет. Там главные «космонавты» и определяют курс лечения каждого с поправкой на последний анализ крови. Врачи сосредоточены, они – в экране компьютера и ужасно недовольны любым отвлечением. А желающих отвлечь своими вопросами – более ста человек. Впрочем, меньше, лежачие не в счёт. Те пристают на местах при обходах. Если каждому отвечать только в коридоре, то рабочий день на этом может попросту закончится. Я это понимаю, но всё равно так хочется спросить…

С вопросами и ответами здесь очень строго. Никакой лишней информации! Заправляющая капельницу в твой катетер сестра не знает что в пузырьках, потому что наполняли их другие сёстры. Но и не эти, и не другие никогда не скажут что там. Трафаретный ответ один на всех: «всё по назначению врача, все вопросы к нему». А к врачу на обходе лучше и не приставать. Круг «вопрос-ответ» замкнулся.

Зашла медсестричка с процедурами, решил разговорить:

— Скажите, а кого сейчас привозят больше: мужчин или женщин?

— Семьи, — особо не задумываясь, ответила она.

Реально побаиваюсь новой волны поступающих – организм слишком слаб, чтобы добраться до берега с дополнительной, привнесённой ими, нагрузкой. И печально то, что не случится быстрого «выстрела в голову», а всё будет по той самой жуткой схеме в три этапа. Уже закал жене пару флаконов валерьянки и точно знаю,  когда их нужно выпить одним залпом. Нужно быть готовым к любому развитию событий, ведь запасов сил у организма всё меньше и меньше, и других препаратов в госпитале, скорее всего, нет. Если мои флаконы капельниц, в которых побывало только четыре вида антибиотиков, не справляются, то где взять другие?!

Блуждающий палатный сон – это когда по очереди похрапывают больные, прерываясь на отливные дела (вместе с лекарствами нам через катетер вводят небольшой шприц мочегонного), потом долгие переворачивания в поисках нужной позы, и так по кругу с эстафетной палочкой. Пока ни разу за ночь мне не удавалось уснуть более чем на два, два с половиной часа. Ночь – это основное время борьбы с болезнью. Ночь – время удушья. Ночью больше доносится звуков из соседних палат. Вот опять ставший уже привычным голос старика:

— О-ой! О-ой! А-а-а! Суки! Умираю! Скорую! Умираю! Суки! Б-ть! О-о-ой! – последнее «о-о-ой» звучит более хрипло и особо страдальчески, но уже обессиленно с затуханием. Обычно, очередная серия его криков длится минут десять. За сутки он «прокручивает» серий по пять. Его творчество наиболее ярко в отличие от других громко говорящих и до предела утрамбовано всем понятной и не нуждающейся в переводе лексикой. Потому-то оно легко узнаваемо из прочих «сериалов».

Утром спрашиваю медсестричку:

— Как там ночной дед? Живой?

— А бунтарь из четвёртой? А что ему будет?!

Бунтарями здесь называют всех тех, кто, конечно, страдает, но не настолько, чтобы показывать это всему этажу, как они, бунтари, это делают. А ещё к бунтарям относят некоторых пациентов, побывавших в реанимации. Говорят, что у них сложный процесс восстановления работы головного мозга, и их поведение иной раз совсем не адекватно. Может и хорошо, что я два раза не был в реанимации?!

— Вера, ты где? — слышится в коридоре.

— Я тут симпатичному мужчинке из восьмой систему ставлю.

— Ну, вот, — улыбаясь, поддерживаю разговор, — ещё вчера был мужчиной, а стоило чуть заболеть и попасть к вам, как мой рейтинг сразу понизился – из мужчины превратился в мужчинку…

— Да. Болезнь не красит…

Признаюсь, ждал другого ответа. Значит, «мужчинка» — это всё-таки в большей степени констатация, чем доля шутки.

Сразу после выписки Владимира и приборки его кровати привезли деда в памперсах, наверное, до этого лежавшего в коридоре.  Оказывается, не всегда хорошо, когда к тебе возвращаются запахи… После ухода медперсонала, поймал взгляд вновь прибывшего, спрашиваю:

— Давно лежите?

Он посмотрел на меня туманным взглядом воспалённых глаз, потом отвернулся, так ничего и не сказав. Зашла нянечка, положила деда:

— Если ещё раз встанешь, то привяжу! Понял меня!

Тот кивнул.

— Мужчины, если он опять будет вставать, то уложите его или вызовите кого-то из медперсонала. Он после инсульта, если упадёт, то переломается.

— А с чем лежит-то?

— Даже не знаю.

До больницы слышал в Крыму разные истории о том, как «сердобольные» родственники распихивают своих стариков на сезон по больницам, чтобы на освободившихся квадратах делать деньги на отдыхающих. Если этот старик из этих несчастных, то его сын, дочь, племянницы и племянники просто негодяи. «Оформить» старика в больничку под пригляд коронавирусных больных! Верх цинизма. Разговорился на эту тему с Алексеем.

— Да, так делают, к сожалению. Деньги затмевают человеческий разум.

Теперь, после выписки Владимира, Лёша становится моим единственным собеседником, таким же, как и я для него. Хотя «разговорился» и «собеседником» — это слишком громко сказано для человека, которому очень тяжело дышать.

Новый сопалатник был похож на старого моряка, выброшенного судьбой на берег в жалкую покосившуюся от штормовых ветров лачугу, в которой его добили нужда и дешёвый заменитель рома. Надень на него старую обвисшую тельняшку, потрёпанные матросские совсем уже не белые штаны и давно выгоревшую на солнце фуражку с якорем на потёртой кокарде и треснувшим пополам козырьком – вылитый старый морской волк. Без морской атрибутики на кровати лежал брошенный всеми инвалид.

Нянечка, делавшая очень качественную уборку в палате, с передвижкой всех предметов и всей возможной мебели, приставила к окну общий обеденный столик, тот самый, который был придвинут к моей кровати. С её точки зрения так лучше. Если бы я был на её месте, то подумал бы точно так же. Столик, придвинутый к окну, занимает немного меньше места в ограниченном палатном пространстве. Но для меня этот столик, а точнее его выпирающий на каких-то десять сантиметров угол, стал символом жизни. Именно на нём стояла кружка с водой, под которой у круглой блестящей металлической ножки смотрел грозный «грек». Теперь этот угол стола не актуален, стол, конечно, можно задвинуть. Но разве можно «задвинуть» символы самой жизни? Тем более, когда с болезнью ещё не покончено. Утром обязательно верну столик на прежнее место!

— Гена, бабуля в шестой обосралась опять. Зайди, – это одна из медсестёр в коридоре обращается к санитару. Привычное разноголосье нашего второго этажа.

У крымчан особый певучий голос. «Гена» с двойным ударением на «е» и «а», и этот «а» более ударный и протяжный, чем «е».  Так что, «Гена-а, бабуля-я обосрала-ась» звучит как песня.

Всю ночь кружил с дедом-инсультником. Около часа он всё же свалился на пол. Еле успел к падению головы. Теперь держу туловище на руках. Еле хватило сил по частям забросить его обратно на кровать: сначала голову и руки, потом подтянуть таз, потом забросить ноги. Чуть не задохнулся. Сижу на полу рядом с дедом и не могу встать – нет сил, ноги не слушаются. Через минут десять вышел в коридор и позвал «космонавтов». Они привычно в режиме ночи занимали свободные лежачие места в коридоре, иногда, как сегодня, по двое на одной кровати. Один раз видел и троих: тот, который по центру, лежал валетом.

— А что ж Вы сами? Сразу нас нужно было звать.

Интересно, как это было возможно в создавшейся ситуации?! Деду принесли лавку со спинкой и приткнули к кровати. Уже через несколько минут он стал пролезать между спинкой и сидением лавки. Какая целеустремлённость! Только этой цели не видит никто, пожалуй, даже сам «старый моряк», рвущийся куда-то за горизонты нашей маленькой палаты-кубрика. Затащил его ноги обратно. Вышел в коридор – никого. Сел рядом с ним.

— Отец, — подумалось, что именно такое обращение к этому беспомощному старику с перебитой переносицей и лбом (видимо, он уже вставал  в коридоре) и блуждающими диковатыми глазами будет самым правильным, — тебе нельзя вставать. Давай-ка ложись. Нужно поспать. Скоро утро, будет новый день. Будет хорошо. А сейчас нужно поспать.

Он соглашается, ложится и опять встаёт:

— Отец, ты устал от этой болезни, давай, дорогой, отдохнём. Давай поспим вместе.

Он опять смотрит на меня безумными глазами и… кивает головой. Ложится. Поскольку точно понимаю, что второй «штанги» мне уже не поднять, не отхожу от него, глажу по плечу и опять уговариваю, уговариваю и уговариваю, пока тот не закрыл глаза и не ушёл в безмятежный сон. Как сладок бывает человеческий храп! Время – четвёртый час. Заварил себе чаю для восстановления. Уснул с рассветом до уколов в живот. То есть на полчаса. Утром почувствовал ухудшение – опять в грудную клетку плеснули керосина! Да кто там только подносит эти канистры?! От новой смены медсестёр узнал, что старика зовут Юрой.

— О! Смотрите! Да это же наш Юра из коридора! Юрик, теперь ты в палате! Тебе хорошо?

Тот как-то подумал и замахал одобрительно головой. Две санитарки окружили деда материнской заботой. Сменили памперсы, почистили его, подстелили новые пелёнки, накормили из ложечки, положили и накрыли одеяльцем. Через каждый час – заботливый уход. Обед – опять из ложечки. После обеда деда выписали, за ним приехали родственники! Значит всё-таки он не из числа тех несчастных стариков. Как хорошо, что это так! А, может, пришло время забирать? На дворе-то конец октября… Во всяком случае, уже хорошо, что сегодняшняя ночь будет не такой, какой была. Утром медперсоналу предложил сделать своими руками кроватную перегородку для деда из полипропиленовых труб, сказав, что для этого нужно.

— Принесите только. В течение дня будут готовы даже две. Ночью всем будет спокойнее.

На меня посмотрели как на ненормального.

— Мы его сегодня вечером лучше уколим, чтобы спал.

Слова, «а почему этой ночью нельзя было сделать то же самое?!», застряли в горле.

Теперь же Юра живо реагировал на слово «домой». Оно ему явно нравилось.

— Юрок, ты опять свой писюн вытащил, опять мимо памперсов хочешь?! Напоследок решил нам всё тут залить! – деда опять почистили, одели, посадили на каталку, собрали его личные вещи в большой пакет и увезли.

Ещё со вчерашнего дня на этаже запустили аудиозапись Божественной литургии, которая продолжалась целые сутки. «Электронный батюшка» читал и читал молитвы. Наверное, дела совсем плохи…

Вдруг затрясся Лёшка со своим сахарным диабетом. Быстрее за врачами. Полчаса «космонавты» приводили соседа в чувства. Хорошо, что вовремя увидел его приступ. Нескончаемую череду православных молитв неожиданно меняет лёгкая эстрадная музыка, как всегда с незамысловатым набором словесного мусора, собранного в такие же незамысловатые рифмы. Мусорный чай в пакетиках, мусорные тексты… Как много стало вокруг нас мусора! Если не вслушиваться в слова песен, то мажорное исполнение, как воздух, которого не хватает. Почаще бы его подавали «гарниром» к концентраторам и лекарствам в задыхающиеся палаты. Хотя и часто нельзя – получится какое-то легковесное весёлое фоновое издевательство над страданиями людей. Нужно искать «золотую середину». Но кому? Сегодня пятница – особый день для наших «космонавтов». В выходные они расслабятся дома в кругу своих семей, оставив нас на дежурную небольшую бригаду. А ещё сегодня большая выписка и девяносто человек на этаже, а это совершенно другая нагрузка. Это тоже праздник. На улице солнце и прекрасный чистый лечебный воздух ЮБК, залетающий в наше открытое на проветривание окно. Проветривание – единственный способ выгнать болезнь из палаты, а за одно и углекислый газ, выдыхаемый концентраторами. Три раза в день мы с полным пониманием всей нужности процесса это делаем.

Пошла кровь из носа. Наверное, результат сегодняшней ночи. А ещё, после своей медузы, упавшей в унитаз, я постоянно хожу кровью. Врачам пока не говорю. Здесь конвейер по спасению человеческих жизней. Всё отточено до мелочей. На обходах только два «выстрела» из температурного пистолета в голову и прибор для измерения сатурации — на палец. Всё! Здесь нет длинного листа с историей болезни на каждого, нет особого личностного внимания. «Откройте рот, покажите язык, закройте рот, раздевайтесь, давайте я вас послушаю» — это история не для ковидного госпиталя. Даже редкий вопрос «как Ваши дела?», по сути, не требует никакого ответа. Он лишний. Он не вписывается в схему работы конвейера, тормозит его. Тормозить конвейер недопустимо! А тормозить хорошо организованный за два года борьбы с ковидом механизм — смерти подобно. Свои хотелки нужно засунуть куда подальше и не мешать медперсоналу массово отправлять людей через парадное крыльцо, а не через «холодильник» в чёрных пакетах. Почему-то была уверенность, что с кровью организм справится. Он справился через две недели. Надо признать, что своей скрытностью в данном случае я рисковал. Но, как говорится, пронесло.

Нового соседа ждать не пришлось. Он зашёл в палату вместе с женой. Пожилая почтенная пара. Сразу над кроватью появляется табличка. Гордею Гордеевичу, так звали нового постояльца нашей восьмой палаты, через два месяца исполнится девяносто лет! В отличие от Юры он крепко стоит на ногах, сохраняя хорошую не по годам осанку высокого человека. Маленькая жена хвостиком за ним, и умоляющий взгляд в нашу сторону:

— Можно я буду приходить к вам? Я буду потихонечку стучаться…

Врачи отправляют её в свою палату:

— Вам нужно находиться на своём месте. Здесь нет необходимости в Вашем присутствии. Соблюдайте госпитальный режим.

Она опять умоляюще смотрит на нас, склоняясь в каком-то японском поклоне, отчего становится ещё меньше, и медленно послушно уходит. Я знаю, что на этаже находится три совершенно незнакомые друг с другом человека, которых заразила одна женщина в районе ялтинского рынка, где она бывает часто, четвёртый лежит в «холодильнике» здесь же в полуподвале. А ещё знаю, что у Ирочки, медсестрички, которая кроме работы успевает учиться на врача невропатолога, первым ребёнком будет девочка. Всё это — продолжение истории с появившимся свечением вокруг меня. Правда, пока не понимаю, что с этим делать. Но чётко понимаю, и это никак не относится к появившемуся дару, что именно эта милая пожилая очень добрая и по-матерински сверх заботливая дама может стать проблемой, как для нас, так и для себя самой, совершенно не осознавая этого, с болью в сердце и состраданием умоляющих глаз. Во-первых, она попросту может занести в нашу палату внутри коридорную инфекцию, во-вторых, спровоцировать своей «свежестью» нового больного новую волну (кто знает, какой у неё штамм?), в-третьих, нужен ли ей, женщине, которой далеко за восемьдесят, дополнительный набор к её вирусу? Два раза она всё-таки приходила… И опять её взгляд… Вот! Именно выражение глаз у женщины с рынка и этой милой старушки очень похожи. И эта материнская заботливость!..

Новый дед чувствует себя лучше на третий день лежания в госпитале, чем я на третью неделю. Он не был тяжёлым больным, он оказался тяжёлым  человеком.

— Гордей Гордеевич, смотрю по табличке, Вам через два месяца – девяносто! Кем же вы трудились, что так сохранили своё здоровье? – решил его раскрепостить в новой для него обстановке и как-то поддержать.

Сделав значительную паузу, за которой уже сложно было ждать ответа, он с неприятным одолжением произнёс:

— Давно это было…

— Ну,  ничего. Скоро вылечитесь, потом сядете с родственниками за большим праздничным столом и отметите весело свой юбилей.

— Какой это праздник?! Это – наказание!

Поговорили… Гордей Гордеевич выдавливал из себя слова по слогам со скрипом старой телеги, которая не хочет проворачивать ни одним колесом.  Он не говорил,  а искорёженно-ядовито скрежетал. Пожалуй, единственным человеком, который с ним мог общаться, был его сын. Поскольку телефон у деда громкий, то мы с Алексеем были свидетелями безграничной заботы об отце. Его сын находил и нужные слова, и тональность, и был в курсе действительного положения дел с отцом.

Для всех остальных дед снова и снова недовольно скрипел по любому поводу. Это касалось медперсонала, разносчицы еды, той самой сердобольной женщины, звонящих родственников, кислородного аппарата, своих волеизъявлений в палате. При его появлении тут же предложил ему весь спектр своих услуг с кипятильником в придачу, на что он недовольно пнул ногой в недопитую бутылку с водой, оставшуюся после Юры, и простонал:

— Что это здесь стоит?! Нужно убрать! —  и посмотрел на меня, не успевшего отойти со своим спектром, таким же искорёженным, как и его голос, лицом.

Подумав, нагнулся, взял бутылку и отнёс к урне у умывальника. Не нужно нарушать гармонии палаты, подумалось мне, дед старый, возможно что-то с головой, ему можно простить. Простить требование к больному, переносящему тяжёлую форму ковида, убрать чужое прикроватное пространство. Такое здравому человеку вряд ли пришло бы в голову! Но на этом в общении с дедом решил взять паузу. Человек же на следующий день ни с того ни с сего назвал меня Карлом Марксом и особо скрипуче по слогам добавил:

— На-экспе-ре-мен-ти-ро-ва-лись тут…

Из чего понял, что у него ко мне уже есть претензии как минимум в вопросах, поднимаемых «Капиталом». Снова решил промолчать.

Зато вечером не промолчал Лёшка, делавший строго по часам свои укольчики, когда дед после туалета взял и выключил свет в палате. Он уже дня два до этого недовольно кряхтел, начиная с восьми вечера, закрывая голову полотенцем, давая понять, как мешает ему включенная потолочная лампа. Теперь же решил наступать решительно, взял и выключил.

— Что вы делаете?! – буквально закричал Лёша, склонившись со шприцом в руках к своим ногам, куда и должен был быть сделан укол. – Вы же не один в палате! Вы знаете, что такое диабет?! Возьмите и почитайте!

Гордей Гордеевич включил свет обратно. Посмотрел на Лёшу и опять скрипуче:

— Всё. Замечание получил. Понял, – сделал длинную паузу, — извини Лёш, не знал…

— Если не знаете, то спрашивайте, — уже мягче сказал Алексей, — я младше Вас, но так же нельзя!

После того, как инцидент затих, был ещё вечерний обход и укольчики. Раньше них свет в палате до этого никогда не выключался. Свет! Чего стоит только один свет! Это в прошлой жизни включённая лампочка мешала спать. Здесь для людей, страдающих нехваткой кислорода, уже само нажатие клавиши выключателя, и резкий переход из света во тьму – некоторое потрясение: только что пространство, наполненное воздухом, было видно, а теперь нет, оно исчезло. Только одно наличие света может кому-то спасти жизнь. И если на чашах весов с одной стороны будет помеха сну, а на другой чья-то жизнь, то демонстрировать своё недовольство включенным электричеством просто бесчеловечно. Если раньше в палате взаимоотношения между людьми основывались на взаимоподдержке, то, после появления Гордея Гордеевича, нужно было бороться за свою территорию выживания. Он не только за всё время не предложил никому маломальской помощи, но и своим скрипуче-ядовитым недовольством залезал на личное пространство соседей, так необходимое для выздоравливания. Не уверен, что когда почти шесть суток неподвижно лежал в памперсах на животе, цепляясь за жизнь зубами, а ребята, Миша и Филипп, подливали мне в стакан воду, что это же самое сделал бы Гордей Гордеевич. Скорее, он плюнул бы в этот стакан, отвернулся на бок, налил бы желчью, как всегда, своё лицо и проскрипел про себя:

— Чтоб ты сдох быстрее. Спать мешаешь.

Да, что-то старик меня эмоционально пробил. Здоровья от этого, кстати, совсем не прибавилось. Плюнуть бы, конечно, не плюнул, но отвернулся бы точно!

Грудная клетка полыхает четвёртую неделю. Интересно, её когда-нибудь потушат?! Ну чему там ещё гореть?! В пять утра по дороге в туалет задержал взгляд на одной из палат, потому что увиденное через открытые двери вряд ли кого-то могло оставить безучастным. Все события происходили на ближайшей к выходу кровати, на которой лежала пожилая дама. По подушке металось искорёженное ужасом её лицо с больше звериным, чем человеческим оскалом. Седые растрёпанные волосы то обвивали его, то открывали. Только тонкие черты говорили, что некогда это была очень интересная и красивая женщина. Теперь же передо мной находился обезумевший одичавший пещерный человек в припадке беспомощной агрессии. Тело билось в конвульсиях, руки и ноги невпопад то поднимались и опускались на кровать с удивительной силой, то падали совершенно обессилено. Она не плакала. Она ревела, хрипела, стонала и выла! Ужасающее сочетание этих звуков наполняло палату, коридор и заходило волнами в другие палаты. Кто-то, не видя происходящее, мог бы подумать, что женщину пытают, разрезая на части. Вызывающая боль и сострадание старушка не обращала внимания на скомканную на ней одежду, обнажившую спину, живот и ноги выше колен, она с удовольствием разорвала бы её, будь на то силы. Мощнейший срыв изнемождённого болезнью человека. Она устала от мучений, возможно, от концентрата этих усталостей и показывала волей или неволей всю невозможность своего дальнейшего существования. Без двойной дозы успокоительного укола там не могло обойтись. Остальные сопалатницы, свесив ноги со своих кроватей, безмолвно и несколько обречённо наблюдали за происходящим, пока врач с медсестрой пытались что-то сделать. Бабушка эта уже проявлялась подобным образом на моей памяти. Как это здесь? Бунтарка!

У проходящего мимо санитара спросил лишнее одеяло. Моё, высохшее от мочи, разлезалось подо мной клочьями видимо от старости. Повезло — нашлось одно лишнее. Утром рассмотрел на уголке пришитую бирочку: «Санаторий им. Чехова». Надо же, здесь одеяла кочуют по заведениям ЮБК. Ироническая ухмылка уступила пониманию практичности и хозяйственности, ведь таким одеялам из советского прошлого сносу нет. Даже хорошо, что их не стали утилизировать. И мне одно досталось!

— Девочки, в третьей уже «господи» кричат!

По тому, как люди дышат в своих палатах, как кричат, как зовут на помощь, я, не выходя из своей, восьмой, могу определить степень опасности для каждого. Если звук из горла, то человек страдает, мучается от ломки, тяжести, приступов дикого кашля, болей, но он не находится в критическом состоянии. Если же звуки идут в себя, то у врачей есть повод как можно быстрей заглянуть к больному.

Сейчас хор под аппараты поёт «Пэндемия». Буквально вчера была «пиндемия». Люди в хоре не хотят произносить «а». Такое ощущение, что они хотят изменить, сломать фонетику болезни. Преобразовать её, излечить. Хор постоянно в моей голове. Он пел и во время «батюшки», и во время «эстрады». Он поёт круглые сутки. И это не сводит меня с ума. Я к нему привык.

Решился на повторную просьбу о смене простыни к «чеховскому»-то одеялу, и был на удивление услышан.

— Только сами смените.

— Конечно, конечно!

Старая простыня с огромным рыжим пятном по центру и прежнее одеяло, накрывавшее её в два слоя, были свёрнуты и подготовлены на вынос. Наконец-то опять лежу на чистом белье и с новым, в смысле для меня новым, одеялом. Свежесть больничного бриза!

Вчера  вечером врачи в коридоре услышали мой кашель и сделали дополнительную капельницу с ингалятором. Стало легче. Не понимаю, почему два дня назад отменили таблетки от кашля и никак не хотят возвращать их, не смотря на все просьбы-намёки.

— Вам всё нужное вводят внутривенно.

Может быть, конечно… Но, почему тогда усиливается кашель?! Ко всему прочему ночью из кожи ручьём бежит вода. Что это?! Меняю за ночь по три футболки, которые промокают до состояния выжимания. Три, потому что нет четвёртой. Имелась бы ещё одна, была бы такой же. Только её уже сушить негде. Её заменяет махровое полотенце, свёрнутое в четыре раза, которое кладу между грудью и третьей футболкой. Оно успевает также насквозь промокнуть. И не за ночь! А до трёх ночи. Потом уже традиционно пью восстановительный горячий чай с дополненным АЦЦ, мёдом и облепиховым аптечным маслом.  Мой ставший постоянным джентельменский ночной эликсирный набор. Хорошо! Простыня мокрая, подушка – с двух сторон, ну и  футболки 58-го размера, висят большими парусами, сушатся. Картина Айвазовского «Дрейф одинокого мачтового корабля в ковидном океане». Главное – не потерять верный курс, даже дрейфуя!

Самый сладкий отдых с пяти до шести утра, до укольчиков в живот. Такому ночному расписанию есть и ещё одно объяснение с точки зрения тибетской медицины: если человек не спит с трёх ночи до пяти утра, значит у него проблемы с лёгкими. Ведь в это время активизируется именно их деятельность, а энергия «Ци» подталкивает больного к пробуждению. В госпитале я никогда ещё не спал именно в это время.

Какая сила у этой «Ци»! Наверное, она подняла и мужчину, который только что в коридоре упал и разбил себе голову об огнетушитель. Хорошо, что рядом оказался крепкий лифтёр, он помог хрупкой медсестричке. Голову обработали и забинтовали. Обошлось. Все работники госпиталя готовы к взаимопомощи. Здесь так принято. Смена имеет один отдых за сутки. «Космонавты» заходят в специально отведённое помещение, снимают с себя свои «наряды», кушают, кто курит, тот наслаждается про запас в сторонке никотином, посещают впрок туалет, дышат всем телом и опять в белые одежды и маски. Кто-то на свои очки надевает защитные, а сверху ещё защитный экран. На руки – двойные резиновые перчатки. И только на час за сутки они имеют право всё это с себя снять. Только на один час!

— Девочки, в шестую зайдите!

— Сестрички, в четвёртой закончилось!

— Девчата, седьмая!

— В девятую!

Это обычные переклички больных во время массовых капельниц. Сестрички бегают, но не успевают. Если над тобой висит больше одного пузырька, то нужно помочь милым «космонавтшам» и вовремя перекрыться. Это значит, что они не будут тратить время на спускание образовавшегося в тоненькой прозрачной гибкой трубочке воздуха. И всё равно сестёр не хватает. Иной раз ждёшь по полчаса, пока тебя освободят из-под капельницы. Самое обидное, когда капательный процесс задерживается до обеденного времени. С моей новогодней гирляндой, как стал в шутку называть свою капельницу, и сменой четырёх её флаконов, ожиданием «снегурочки-космонавта», иногда приходилось смиряться с холодной едой. Разносчица еды, конечно, разложит всё по тарелкам и поставит на тумбочку. Потом минут сорок отворачиваешь магнитный взгляд от медленно остывающих щей. Естественно, стараешься не думать о том, какими горячими они могли бы растекаться по твоему всему такому больному организму. Хотя это совсем противоестественно! Как не думать?! А маленький праздник в тарелке, которым всегда было горячее первое,  успевал за это время собрать на поверхности корочку застывшего говяжьего жирка, точно маленькое озерцо, схватившееся от мороза по берегу первым ледком. Ничего. Лучше скушать холодное, чем быть холодным и не кушать. А, вот, и ещё одна шутка, претендующая на афоризм. Кстати, повара из простого набора продуктов готовят прекрасные завтраки, обеды и ужины. Говорят, что при Украине еду здесь есть было невозможно.

Одна санитарка сказала, что когда переболела ковидом, то отпаивалась молоком. Заказал семье настоящего из-под козы или коровы. Когда на следующий день делал первые глотки волшебного белого бальзама, то лёгкие своей большой губкой жадно впитали их, не дав молоку достигнуть желудка. Потрясающий эффект.

От кашля болит не только пресс, но и каждый протык бесконечных уколов в живот.

— Так, животы давайте!

Это не Олечка. И рука не её – тяжёлая. Тяжёлая, как и всё вокруг. Здание, в стенах которого мучаются люди, с его коридорами, туалетными комнатами, процедурными, моечными и прочими бытовками, реанимацией и моргом, где лежат те, кто уже отмучился, твои собственные страдания создают жуткую болевую энергетику, которую остро чувствую, и из которой нужно как-то выскочить.

Прошла девятнадцатая ночь в госпитале. Ночь новой борьбы и новых подвижек – лёгкие захрипели. Значит, какая-то гадость постепенно будет отходить. А пока «дрейфую» на краешке кровати со своим «джентельменским набором».

Неожиданно выписали Лёшу. Он так и не понял, был он всё-таки болен ковидом или нет – на выходе тест отрицательный, на входе – никто мазок не брал. Так получилось. Но теперь  ему всё равно. Счастлив, как ребёнок. Домой!

— Спасибо большое Вам, — обратился он уже на выходе к женщине-санитару, моющей пол в палате.

— Живите… — бросила она ему в след, не отрываясь от швабры и не оборачивая головы к уходящему. И было в этом «живите» больше укора от неё самой, успевшей заразиться в госпитале и тяжело переболеть ковидом, и всего медперсонала в её лице, в основном так же переболевшего и теперь страдающего от особых условий работы из-за таких непутёвых, безответственно относящихся к вирусу, как он. А таких непутёвых здесь почти целая больница.

Вечером Гордей Гордеевич опять заскрипел про включенный свет. Да сколько же можно!

— Вам ещё будут брать кровь, а у меня ингаляция, — говорю ему.

— А, всё-всё, а то я думал…

Утром на место Алексея положили нового больного. Виталию Фёдоровичу десять дней назад исполнилось восемьдесят. Прививку он сделать не успел, потому как, по его словам,  не захотел «толкаться в поликлиничной очереди», ждал лучшего момента. Он бывший главный врач одной из больниц ЮБК. Об этом он сказал сразу, после того как я стал советовать ему рецепты быстрейшего выздоровления.

— В коридор только в маске, меньше сидеть и стараться лежать только на животе. Поверьте старожилу палаты.

Тут-то он и проинформировал о своей причастности к медицине и о том, что сам всё знает.

— А я тут главврачу рассказываю, что ему нужно делать в больнице!

Оказалось, что летом новый постоялец перенёс инфаркт. Оперировали уже московские врачи, переехавшие в Крым под предоставляемое жильё. Сожалел, что местные кадры разбежались, что совсем некому работать. Тема сожаления перешла к его собственной жизни, что, мол, зря жизнь прожил, что и «сыновья так говорят». Потом был его дом на территории «Артека» в 150 метрах от моря с соответствующими заработками в сезон на отдыхающих, из которого недавно попросили новые власти, предоставив жильё за территорией. Была страна, которая победила во второй мировой, а потомки победителей теперь живут хуже граждан побеждённых государств, а правнуки рады быть рабами в Европе за копейки. Про страну за полчаса он повторил дважды. Виталий Фёдорович ныл, как больной зуб. Может быть, где-нибудь на лавочке набережной Ялты, на эти темы можно было бы поговорить, но здесь, в ковидном госпитале, любое проявление пессимизма недопустимо. Оно губительно не только для его носителя, но и окружающих людей. Оно подобно ноющей ране, в которой без конца ковыряются грязной палочкой и не дают ей затянуться, мешают огромному желанию выздороветь. А потом, скажи я что-нибудь против практики появления частных владений для избранных на территории детской всесоюзной здравницы, то был бы убит наповал одними глазами.

— Зря Вы так, по-моему, у вас была очень содержательная и полезная жизнь. Наверняка спасли не один десяток людей. Теперь, вот, справитесь с ковидом…

— Нет, нет! Всё зря! – и он снова лёг на спину.

— Виталий Фёдорович, Вы опять на спине…

— Да не умею я лежать на животе.

— Вы о чём говорите?! Не умею! Учитесь. Время как раз есть. А то тут санитары быстро научат, — намекнул на особо непокорных, которых тут связывают в нужном положении.

— Потом.

На десятом рассказе отложил в сторону сборник Куприна из местной библиотечки с бесконечными сюжетами о трагических судьбах, сплетающихся в мрачном узоре беспросветности России. Подборка не для ковидного госпиталя. Филигранность мастера в их выписывании особо угнетала. И потом, книги, ходящие из рук в руки вирусных больных, – это, наверное, неправильно. Это совсем неправильно! И почему мне эта мысль пришла в голову только на десятом рассказе. Во время не подумал, увлёкся, потом было поздно… Есть в этом что-то купринское, а в образе Виталия Фёдоровича его вообще намазано с верхом.

Вечером при проветривании забился в свой угол. Уже могу в нём дышать! Слышу, кто-то включил воду в кране умывальника, спрятавшегося от меня за углом. Подумал, что санитары делают очередную приборку. Затем интерес к неопознанным звукам увлёк на другой конец кровати, откуда был виден вход в палату и, собственно, сам умывальник. Перед ним стоял мужчина, стягивающий с себя штаны. Он был без маски. Надо же, лицо без маски, которое он пытался скрыть, произвело на меня большее впечатление, чем приспущенные штаны с голой задницей, развёрнутой во всей красе в мою сторону! Как коронавирус изменил мир вокруг, как изменил его восприятие! Сменил акценты и значения! Ведь, что интересно, и сам чудак стыдливо прятал от людей в темноте палаты не то, что обычно все скрывают под нижним бельём, и что считают неудобным показывать всему свету в соответствии с общепринятыми нормами морали, а своё лицо! …Аномалия человеческой жизни так быстро, особо не пережёвывая, проглотившая всех нас. Живой пример тому стоит сейчас в палате номер восемь Ливадийского ковидного госпиталя. Видимо, до этого ночной пришелец успел умыться и теперь готовился к водным  процедурам нижних этажей своего тела.

— Мужчина, Вы что тут делаете?! Вы из какой палаты?

— …

— Я у Вас спрашиваю?! Вы что тут делаете?

Пришелец не оборачивался. Затем, подумав немного, стал натягивать штаны обратно.

— А что?! Я умыться хотел, — так и не показывая своего лица, буркнул он.

— Вы в своём уме?! Вы бы ещё со мной на одну кровать легли! Выйдете из палаты, если не хотите чтобы Вам помогли.

— Я умыться хотел… — повторял он, исчезая в дверном проёме.

Бродячий идиот! Надеюсь, что этот случай будет единичным. Хотя на умывальник, как оказывается, нужно посматривать чаще. И жёсткость по ситуации здесь тоже уместна – нужно выживать и нужно дать возможность выжить.

Утром сестра с уколами в живот обрадовала:

— А Вам его отменили, — улыбнулась она, — наверное, к выписке.

К выписке!

Потом вернулась и сказала, что ошиблась, назначение есть.

Как в течение одной минуты можно поменять направление эмоционального вектора у больного. Ничего. Мелочь. Поддался против правил существующего алгоритма. Алгоритм успел вычислить сам за долгое время лежания. Сначала отрицательный тест, затем окончательный анализ крови, свидетельствующий об улучшении состояния больного до степени нецелесообразности дальнейшего нахождения в госпитале, а затем уменьшение количества пузырьков в капельнице с переходом на шприцы. Шприцов у меня пока не было, а я так легко повёлся. Надо сказать, что и последний мазок ещё не брали.

На утреннем обходе узнал, что оказывается у меня две двухсторонние пневмонии одновременно, вирусная и бактериальная, которые протекают в тяжёлой форме, что можно говорить о более чем шестидесяти процентах поражения лёгких. Однако самого ковида уже нет. Последний тест, который был озвучен как положительный, оказался отрицательным. Просто ошиблись. Все ошибки здесь от человеческой усталости. Главное, чтобы не перегрелся компьютер из коридорной рекреации – там все чётко.

— Представляете, — вдруг сама заговорила медсестра, что здесь большая редкость, — у нас сегодня праздник! Выписали Василису! Она провела здесь три месяца, три раза была в реанимации! Рекордсменка! Весь сестринский состав за её здоровье сегодня напьётся физраствора.

— И как она?..

— Ну, как… Передали из рук в руки родственникам…

В палате я уже начал писать свой рассказ. Нужно ничего не упустить, ведь пишу о реальных событиях и реальных людях. Ценность рассказа и заключается в том, что в нём нет ни капли вымысла. Изменил, по понятным причинам, только имена людей кроме своего собственного. Но их истории, поступки и слова передаю словно ксерокс.

Саму Василису я, конечно, не видел, но легко представил, как её вывозят за двери госпиталя… Интересно, насколько она понимает происходящее с ней в эту минуту?! …Как она зажмурилась от яркого солнца и медленно посмотрела по сторонам. Какое безграничное пространство вокруг! Куда-то делись больничные стены, зато остались люди, в таких привычных белых космических одеждах и больших масках. Они помогли пересадить её на другую коляску. Она же молча смотрела на свои непослушные руки, которыми не могла толком пошевелить и помочь ими хоть чем-то. Ног она не чувствовала совсем. Как сказала медсестра, на следующий год Василиса станет бабой-ягодкой опять. Ягодкой в свои будущие сорок пять. А пока ей предстоит заново открывать для себя мир, из которого три месяца назад её забрал ковид, привыкнуть к своим родным в новом своём качестве и научиться ходить.

Дед Гордей не общается с новым постояльцем. Кряхтит, скрепит, поднывает… Вроде бы ничего не сказал, а палату наполнил напряжением своего недовольства. Больше всего достаётся медперсоналу.

— Дедушка-а, что Вы такой недовольны-ый? Что-то случило-ось?

Сегодня ровно три недели как я в ковидном госпитале. И сегодня ночью полыхающий огонь в груди сменился брошенным туда льдом. Ледяная грудь, ледяной пот, меньше хрипов и появившиеся обширные спазмы лёгких, выдававшие по своему усмотрению сильные звуки, пугавшие первое время меня, и отпугивающие окружающих. Виталий Фёдорович утром сказал, что я пытался кричать во сне. Пусть это будут крики уходящей болезни. Жалко закончился флакончик с «Аскорилом», сладким эффективным сиропчиком от кашля. Цедил его по глоточку, и этот маленький обволакивающий глоточек всегда хоть чуть-чуть, но помогал. Или  я так думал, что помогал, но и это было не мало.

В четыре утра к изменениям в груди решил помыть в раковине ноги, забрасывая их туда по одной без каких-либо иных возможных вариантов, и постираться. Какая связь? Поддержка положительной динамики, укрепление эмоционального стержня. А как ещё двигаться к выздоровлению? Только так. С постираться было проще, хотя сил не хватает толком отжать свои футболки, два полотенца и спортивные трусы. Хорошо, что не упал, когда мыл ноги. Зато потом какое наслаждение! А ещё и бельё свежее висит, глаз радует. Красота! Стираться начал в палате только после того, как сменили второй катетер, введённый с внешней стороны кисти левой руки. Третий поставили выше, к сгибу в локте. Так-то лучше. А то однорукий «банно-прачечный комбинат» до этого совсем не мог функционировать.

Что-то стал активно течь не только ночью, но и днём. Однако палату проветривать надо, да и деды поглядывают на окно. Открыл его и забился в свой дальний угол, укутавшись пододеяльником и набросив на грудь одеяло. Через часа два, когда с пододеяльника начало капать, попросил Виталия Фёдоровича закрыть окно.

— А что, разве мешает? – вдруг неожиданно парировал он. И сразу к другому деду, — Говорит, что окно надо закрыть…

— А зачем?! Свежий воздух… – опять по слогам проскрежетал дед Гордей.

Два человека между собой обсуждали мою просьбу о закрытии окна, явно склоняясь к отрицательному вердикту. С ума спятить! Я ради них, как мог, тянул время проветривания, и когда мокрый до последней нитки обратился с просьбой, эти два старика решили её продинамить!

Пришлось повысить тон и расставить всё на свои места.

— Да вы что с ума сошли! – и далее с краткими пояснениями.

Оба извинились. После обтираний, смены белья, вывешивания пододеяльника для просушки на входную дверь более спокойно объяснил ситуацию и призвал всех быть друг к другу внимательнее и оказывать при необходимости помощь. Ещё раз сказал про свет.

— Ну, если нужен свет, я полотенчиком накроюсь… — проскрипел дед Гордей.

Но именно он как-то меньше всего зацепил меня в этой истории. Каков же был Виталий Фёдорович, бывший главный врач больницы, человек, которого пытался как-то подбодрить и помочь советами, проявляя заботу и беспокойство! Он, видя моё состояние, провоцировал обсуждение просьбы с целью отказа. Позже ещё раз извинялся, говорил, что сразу не понял, что как-то так получилось… Но, как хорошо, что эти два человека лежат со мной, когда врачи начали поговаривать о моей выписке! Мне повезло! Повезло, что их не было в первые дни моей госпитализации.

Желудочно-кишечный тракт стал полноценно работать. Раньше удивлялся: куда девается еда? Теперь же и кровь перестала идти, и стул нормализовался. Сразу возникла следующая проблема – малоподвижный образ жизни и быстрое накопление веса. Лишний вес — проблема для активно трясущегося от слабости и вливаемых гормонов стокилограммового тела, которое по своей массе никак не вписывается в образ осинового листа. Как может сто килограммов трепыхаться листиком?! Может! Под пульсацию сердца от ста ударов и уже выше от любого движения. А движения, то есть даже самые небольшие напряжения мышц и суставов, стали вызывать судороги по всем конечностям. Ногу сбросишь с кровати – судорога, кружку с водой возьмёшь – ещё один скрюченный приветик. Так и следишь за собой, чтобы вовремя успеть разогнуть сведённую стопу или пальцы на руках. Потом, после выписки, когда встал на весы, то разница в весе составила минус десять килограммов. Наверное, до момента, когда вес в больнице стал прибавляться, его потеря была килограммов четырнадцать, не меньше.

Дед Гордей принципиально не подходит к раздаточному столу, останавливающемуся в дверном проёме, хочет прикроватного обслуживания. Сегодня на ужин к сытной солянке раздавали по одной узенькой вафельке. Он увидел её на своей тарелке и вдруг обратился к своему пожилому сопалатнику:

— Коллега, возьми мою вафлю. Я их всё равно не ем, — это было первое и единственное предложение старика своего участия в отношении другого человека за всё время его лежания.

«Коллега» отказался. Когда следующей ночью снова мучился от рваного короткого сна, кашля, от накрывшего всё моё личное пространство тяжёлого влажного купола испарений, источаемых так медленно сохнущим пододеяльником, мокрыми простынёй и подушкой, постоянно висящими на двух кроватных грядушках футболками-парусами, полотенец, уже новым одеялом, давно потерявшим свою первоначальную сухость, Виталия Фёдоровича положили под аппарат и поставили ему под кровать ведро для мочи, чтобы не ходил в туалет. Его сатурация от постоянного лежания на спине и чтения местных газет сидя резко упала.

— Я же Вам говорил, предупреждал, — делая акцент на безответственности человека к самому себе, обращаюсь к нему после ухода врача, — только на животе! Только на животе!

— Да отстань ты от меня!

Ответ был жёстким и грубым.

— Хорошо! Отстал. Теперь совсем отстал.

И что я на самом деле лезу со своей помощью, если человек этого не хочет! Говорить бесполезно, да ещё и во вред самому себе. Дед-док, как решил про себя называть Виталия Фёдоровича,  слышит плохо, поэтому произносить слова нужно громко, с большим количеством воздуха, которого и так не хватает. Зачем тратить эту драгоценность, если человек так себя ведёт?! Я только что нагнал себе хорошую сатурацию, но дышать всё равно тяжело. Чуть переусердствуешь – и опять приступ кашля, жжения и сопутствующих неприятностей в грудной клетке.

Ночью расквартированный в коридоре бомж ходил в атаку.

— Коля-я, — с распевным «я» кричит медсестра, — тут наш бомжик опять дерётся-я. Весь в кровище-е уже-е! Сделай что-нибудь. Коля-я, слышишь?

— Пэнде-пэнде-пэнде-пэнде-пэнде-ми-и-я, пэнде-пэнде-пэнде-пэнде-пэнде-ми-и-я, ми-и-я, ми-и-я, ми-и-я… — хор не перестаёт петь.

Дед-док стал вести себя не адекватно. Под утренней капельницей размахивал рукой с катетером. В результате залил кровью простыню и пододеяльник.

— Ну, что Вы делаете?! – не выдержал я, — не шевелите рукой.

— Женя, а что мне нужно делать?!

Вглядываюсь в его помутневшие глаза…

— Лежите и не шевелите рукой!

В этот раз я услышан. Очень жаль этого человека, который никак не может собраться для борьбы с болезнью и рассыпается на моих глазах.

Через некоторое время дед Гордей увидел, что его сосед опять лежит на спине.

— Нельзя на спине лежать.

— Чего? – ответил дед-док.

— Говорю нельзя на спине лежать. На бочку, на животику!

Целый прирост к заботе со вчерашней вафелькой!

— Ты и я, ты и я, ты и я, ты и я! Ты-ты-ты-ты-ты-ты и я, ты и я, — это хор. «Ты» — пели мужчины, «я» — женщины. И те и другие одним голосом, — эвва, эвва, эвва, эвва, эвва, эвва, э-э-ва, э-э-ва, — это уже со сменой тональности и с переходом в новые непонятные и совсем не чёткие слова-слоги, — дум-би-ле, дум-би-ле, дум-би-ле, дум-би-ле…

Стал чувствовать дед-дока в зоне риска. Так сам назвал для себя его близость к смерти. Я чувствую его смерть?! Ему осталось день-два от силы. Как сказать об этом врачам? Сказать, что появился дар и чувствую быстрый уход соседа? Тут же представляю реакцию «космонавтов». В лучшем случае мне скажут, чтобы лёг на живот и не шевелился, посмотрят внимательно в глаза и проверят сатурацию… С головой здесь у многих отклонения. Например, тот же дед-док стал оставлять своё ведро-писсуар у раковины, где и справлял нужду, а не под своей кроватью, как это принято. Раковина – место  общего пользования, чистки зубов, мытья тарелок, личной гигиены, у нас превратилась в отхожее место Виталия Фёдоровича, бывшего главврача.

Дед Гордей со своим нытьём и претензиями  сейчас куда более позитивен из-за своей тяги к жизни. Он цепляется за неё, строго выполняя все наставления врачей. Его устремлённость справиться с болезнью имеет свою большую положительную энергетику, влияющую на окружающих, он тянет за собой к выздоровлению. Дед-док тянет в другую сторону. Чувствую потоки этих разных энергий.

— Ро-си-я, ро-си-я, ро-си-я, ро-си-я, си-я, си-я, си-я, и-и-я, и-и-я, я-я-я-я-я-я, — хор почти не произносит первую букву, но она по-английски гортанно, всё-таки звучит. Меняется ритм, тональность, слова-слоги, — дум-би-ле, дум-би-ле, дум-би-ле.

И что такое это «думбиле»? Хор ни на секунду не прекращает своё пение. Интересно, как долго это будет продолжаться после выписки?

Моя двадцать пятая ночь в госпитале была такой же рваной и мокрой. Меняю очередную футболку, смотрю, дед-док мечется на кровати, потом встанет, выставит руку вперёд, ощупывая ею пространство, и опять сядет.

— Чем помочь, Виталий Фёдорович?

— Женя, свет, свет! Ничего не вижу!

Включил свет. Он потянулся к выходу, своему ведру, присел на него. Справился без сторонней помощи. Ловлю себя на мысли, что сам бы с корточек сейчас без опоры  или помощи ни за что не поднялся – так ослабели ноги и особенно в коленях. Восьмидесятилетний старик сильнее меня! Да-а… Неприятная констатация.

— Спасибо, Женя.

Под утро слышу еле слышное:

— Женя, Женя…

— Что случилось?

— Воды, воды хочу.

Напоил деда и по интуиции вызвал врачей.

Два человека пытались с силой перевернуть его на живот, но он так упорно сопротивлялся, что медперсонал ограничился связыванием тела в положении «на боку», подперев дополнительно спину второй подушкой.

— Его состояние стремительно ухудшается, — обратился я к врачам, — может, есть специально оборудованная палата, в которой медперсоналом ведётся постоянный контроль за больными?

Бригада ушла.

— Пить, пить, пить, — шептал из-под маски дед.

Его глаза впали в отёкшее и посиневшее лицо, губы просили пить. Взял свою трубочку для дыхательной гимнастики, налил в стакан воды, засунул трубочку в рот под маску деду… Смотрю, по ней заструилась вода.

— Спасибо…

Через несколько минут ему ещё хуже. Сижу, не отрывая от него глаз. Сейчас моя «вилка» в его «розетке», и он локомотивом тащит меня за собой в «холодильник». Как я это чувствую?! Почему чувствую?! Его сила настолько велика, что если бы к нему подцепили целый состав из ковидных больных, то он бы легко утащил его за собой. Вынимаю «вилку», сразу становится легче, и за врачами.

— Он умирает, — говорю без всяких объяснений.

Опять бригада, теперь уже с каталкой. После нескольких попыток перенести на неё старика не получилось. Каталку заменили на коляску, после чего, используя переносные белые кислородные баллоны, его перевезли в особую палату с подачей кислорода по трубам, разведённым по стенам. Хоть так. Так куда лучше. Через минуту забрали и его вещи, оставив на тумбочке только кружку с чайной ложечкой с надписью «London» и торчащей трубочкой. Как я устал!

Когда через час из коридора услышал: «в реанимацию», уже знал о ком идёт речь. Ещё через час вышел в туалет, слышу, сестрички в процедурной говорят:

— Да тот, который из восьмой…

Остановился, спрашиваю:

— Который из восьмой — в реанимации?

Одна из «космонавтш» пронзительно посмотрела на меня, оказавшегося так не во время у двери, сделала паузу и затем лишь подняла руку, махнув ею куда-то за стену. Она ничего не сказала, но её взгляд и жест были такими понятными, что слова были уже лишними.

Я знал! Я знал! Как я мог это знать?! Знал и ничего не смог сделать! Ничего и нельзя было сделать! Он всё сделал сам! Посмотрел на его кружку… Последние глотки в его жизни были из моих рук… Эх, Виталий Фёдорович, Виталий Фёдорович! Интересно, его душа уже посетила восьмую палату? Табличка ещё висит… Дата рождения с датой… поступления. Свой юбилей он отметил, когда я уже лежал в госпитале, а умер в день моей выписки. О выписке мне сказали на утреннем обходе.

— Ну, что, Евгений Игоревич, домой готовы?

— Знаете, доктор, как раз тот случай, когда об этом хотел бы спросить у Вас? Пролежать один день лишний в госпитале – большая глупость, но не долежать один день – безумие.

— По ковиду у Вас последний тест отрицательный, острые стадии двух пневмоний сняты. Мы назначим Вам курс лечения. После выписки вызовите врача на дом. Остальное всё с ним. Реабилитация будет долгой. У Вас тяжёлая форма.

— Всё понятно. Домой, значит домой.

Никто из врачей ничем не показал, что случилось с нашим сопалатником. С их уходом табличку сразу же убрали. Только убрали табличку, пришла разносчица с передачками.

— Савченко Виталий Фёдорович здесь лежит?

— Перевели в другую палату, — ответил я.

Вспомнились его слова: «Жизнь прожита зря. Мне так и сыновья говорят…» Теперь, вот, посылочка от одного из них. Сын стоит там внизу на пятачке перед госпиталем и ещё знать не знает… Возможно и сама информация о случившемся пока не успела спуститься вниз, где её так ждут пришедшие родственники.

Не сразу решил сказать деду Гордею о смерти «коллеги», как тот его однажды назвал. Стоит ли? Потом подумал, что и ему нужно как-то по-своему проститься с человеком, которому он дважды оказывал знаки внимания. Поймал его взгляд, показал пальцем на пустую кровать соседа, потом поднял большой палец и сделал движение вверх.

— Что, ему лучше?

Я покачал головой, поднял руку ещё выше и махнул ею за окно в облака.

— Умер?!?!?!

Дал понять указательным пальцем, прижав его ко рту, чтобы тот сохранил информацию в тайне. Старик покачал головой сначала вперёд-назад, потом из стороны в сторону, сжался, съёжился весь. Через минут десять позвонил жене, которую вчера выписали:

— Тоня, ты никого в дом не впускай. Говори, что у нас ковид, — ударение он сделал на «о», — нечего к нам шляться! Ты поняла меня?! Всё так и сделай, как я сказал. Скажи, что мы ещё месяц будем на карантине, когда я выйду.

Выписка начинается с трёх часов, поэтому удобно устроился в своём углу и решил написать конец своего будущего рассказа.

«Восьмого ноября из восьмой палаты Ливадийского ковидного госпиталя, пролежав в ней двадцать пять суток, выходил трясущийся, основательно прибитый болезнью человек. Сердце отбивало привычные сто ударов, не знавшая горячей воды и мыла более месяца голова кружилась от накопленной усталости и свежего такого ароматного воздуха Южного Берега Крыма. Какое высокое, чистое, голубое, пронизанное солнцем небо! У выхода он сел на лавку, поскольку уже сделал куда больше своих привычных двадцати восьми шагов от палаты до туалета. Нужно отдышаться и дать отдохнуть предательски подкашивающимся ногам. За двадцать пять суток в его палате сменились семь соседей. Восьмого в восьмую восьмого числа так и не положили! Что ж, пусть это будет хорошим знаком! Пусть эта пауза в жутком потоке госпитального конвейера станет неким символом, снижением пульсации пожирающего людей коронавируса. Посидев на лавке, он встал и направился в сторону своего окна, из которого так долго смотрел на три кипариса, на бегающую по ним белочку и грациозных  светло-коричневых соек с синим пёрышком на крыле. Он без особого труда определил его. Теперь он смотрит в это окно с другой стороны – стороны жизни. Он боролся за неё там, цепляясь зубами за тоненький волосок, который в любую секунду мог порваться. Два раза смерть перекрывала ему кранчик, подающий воздух в лёгкие, два раза он переставал дышать, прощаясь с уходящим сознанием, и два раза возвращался к жизни. Он перенёс две реанимации на больничной койке без возможности быть в самой реанимации, поскольку в ней попросту никогда не хватало места. Он справился с шестисуточным жутким марафоном неподвижного лежания на животе памперсной овощью, цедя по глоткам в особом, им самим созданном, спасительном ритме из образной малюсенькой пиалочки, спрятанной под кислородной маской между ртом и носом, драгоценный воздух, не дрогнув ни одним нервом. Он даже сейчас не мог понять, как он смог со всем этим справиться. Кто-то там оставил ему жизнь, наделив особым даром, подарив свечение… С этими подарками ещё предстоит разобраться, но потом. Сейчас он смотрел снизу вверх в то самое окно, за которым могла остаться его жизнь, как осталась жизнь Виталия Фёдоровича, дед-дока»…

— Так, — прервала мой рассказ нянечка, — вот ваша койка.

Отложил ручку с тетрадью в сторону. В палату вместе с санитаркой вошёл восьмой постоялец! Восьмого числа в восьмую палату восьмой постоялец! Три символа бесконечности. Круг замкнулся.

— Вас как зовут? – обратился к новосёлу.

— Николаем.

Николай был моего возраста, несвеж и прокурен.

— Давно болеете?

— Да уже дней пять.

— Прививались?

— Да ну её к лешему эту заразу!

— Если хотите несколько советов от старожила палаты, перенёсшего тяжёлую форму, то не выходите в туалет без маски и старайтесь лежать только на животе. Впрочем, Вам ещё об этом скажут. И постарайтесь забыть про спину. Ни в коем случае не лежите на ней! Поверьте мне.

— Спасибо, спасибо, — ответил новый постоялец, сел на кровать, поправил подушку, на которой спали Миша, Лёшка и Виталий Фёдорович, переодетую теперь в свежую наволочку, и завалился на спину.

— Вы меня не услышали, — снова обратился я к нему, — на спину нельзя!

— Да подождите Вы, — резко ответил Николай, — на «скорой» долго ехал, растрясло что-то… Надо отдышаться.

Отдышаться! Лучше бы он сказал любое другое слово!

— Вы меня не услышали, — снова, но уже с усталой горечью повторил я, — а жаль…

— Тут чья-то кружка на моей тумбочке стоит… — недовольно с вызовом бросил новосёл.

— Не беспокойтесь. Санитары уберут.

— Э-э-э-э-э-э-э, у-у-у-у-у-у-у-у, — звучал хор, — эвва, эвва, эвва, эвва, э-э-ва, э-э-ва, у-у-у-у-у-у…

По коридору из соседней палаты неслись очередные крики. Я инстинктивно натянул на себя маску. Впервые надел маску в палате! Надел, чтобы защититься от невидимой заразы. Новый человек заразен. Он пришёл сюда из мира за окном, за которым происходит нечто страшное – хаос и безрассудство. Зараза идёт именно от головы, от непонимания, явных заблуждений и не видения последствий.

Зашёл доктор с моей выпиской. Я уже с трудом соображал, что он говорит. Хотелось поскорее выбраться отсюда! Хотелось быстрее к морю, впитать его энергетику, раствориться в нём, ловить глазами праздничные салюты шипучих, ярких, переливающихся на солнце брызг разбивающихся волн о прибрежные валуны, и наконец-то выйти из этого океана коронавируса, сковавшего на столь долгое время мой мачтовый корабль. Хотелось расправить паруса своих  нещадно потрёпанных вирусом лёгких под свежий бриз только теперь самого Чёрного такого долгожданного моря.

Сын через пятнадцать минут после моего звонка уже ждал на машине внизу, а я, совершенно забыв снять в процедурной свой розовый третий катетер, нёсся, еле передвигая ногами, к нему навстречу, подгоняемый хоралом Ливадийского ковидного дворца.

Вышел на улицу. Как долго я ждал этого момента! Как же долго! Огляделся. Все лавочки у входа были заняты людьми. Они ждали своей очереди. Одни — на КТ, другие – на госпитализацию. Несколько десятков людей… Моё место в восьмой палате только что освободилось.