Чистые пруды, родные Чистаки – один из домашних и милых символов сердца старой Москвы; и то, что галерея «На чистых прудах» раскрывается садом живописи Александра Трифонова радует сознание: ведь художник творит праздник!

Вот, кстати, «Московский дворик»  — математически выверенный и светящийся красками счастья, и ассоциация с Поленовым, мелькнувшая было, тут же гаснет – стиль Трифонова ультра-узнаваем.

Человек живёт до обидного мало, подчёркивал ещё великий космический провидец К. Циолковский; поэтому  50 для человека – серьёзный рубеж; более, чем серьёзный – основательное время подведения итогов, и выставка Александра Трифонова,  приуроченная именно к таковой дате, сияя уже самостоятельной жизнью искусства, обращённого в вечность, свидетельствует о богатом саде живописи, взращённом художником за десятилетия.

Некогда отец художника – писатель и издатель Юрий Кувалдин – издал альбом к тридцатилетию сына, включив туда, помимо зрелых, мастерских работ, и детсадовские пробы: рано расслышав зов собственного призвания А. Трифонов, выйдя на путь, не сворачивал с него, вёл его вектор художественной мысли и творческой неустанности.

Стиль свой художник также обрёл? выработал? – оба густых глагола подойдут – рано: и стиль этот узнаваем, заострён, мультикультурен.

Оригинален, отчасти жёсток: всё должно быть чётко, как пульсации, идущие от холстов в души и сердца зрителей; вместе – всё следует перевивать лёгкими лентами нежности: как голландские пейзажи, исполненные своеобразной домашности, но и тайны, гений места проглядывает сквозь снег, или изливается взглядом из окошек пряничных домишек.

Голландия Трифонова – несколько холстов представлены на выставки – звучит тихой радостью бытия, вместе – словно соединяя времена, или давая образ одного художественного времени.

Реальности мало.

Обыденная, хоть и имеет своё своеобразное обаяние, усложняется слоями мировосприятия художника…

Туго изогнутая арфа звучит, даже без соприкосновения с человеческими пальцами: крылатой своей ангельской формой, и человек, исполненный в условно-кубистической манере, склоняясь к инструменту, слушает его.

Художник Трифонов слышит душу вещей.

О, они многочисленны на оригинальных его, предельно ёмких холстах: стулья и бутылки, арфы и шахматы, молоток и топор, клавиши пианолы, кресты, сумма сумм предметного мира.

Предметного?

Но сочетания предметов даются так, что словно искры, высекаются новые смыслы.

Тени тайны манят.

Трифонов многослоен в созидании холстов: за внешним миром будто просматриваются механизмы, определяющие оный, механизмы столь тонкие, что не постигнет их человек – только интуиция художника позволит соприкоснуться с ними…

Богатый культурологический ряд прочитывается за художественным сводом Трифонова: тут Брейгель благосклонно улыбается, видя карнавалы жизни, запускаемые Александром (мотивы танцев, кстати, частые у живописца), но и Петров-Водкин, моделирующий реальность своеобразными пластами, словно перетолковывается своеобычно; тут искусство расслаивать мир, предложенное Пикассо и Браком, обретает словно новую ступень, и итальянское средневековье (Трифонов порой интересно цитирует художников старины) играет новыми формами, и строгость, духовная пластика иконописи дышит рядом, представляется зрителю.

Но всё это, пропущенное сквозь потаённые призмы дара художника, распускается именно творческой неповторимостью Трифонова.

Симфония вселенского яйца звучит разнопланово, отдельные мотивы могут сгущаться, как в бытово-едовую сущность, обыденно представленную на столе, рядом, скажем, с серпом и молотом, подзабытым ныне символом; или раскрыться вариантом человеческого лица.

Лица – куда сознательно не вписываются черты – тут важно взаимодействие со зрителем, вольным домыслить свои варианты…

Живопись Трифонова символична: здесь стул дан, как вариация сверхидеи стула, сущности вещи.

Как арфа, за которой можно увидеть ангельские крылья, становится сгущённым символом музыки.

Скрипка.

Вот и «Контрабасист» — кубистически-скульптурный, и снова – словно душа инструмента, а через неё и душа музыки взаимодействует со зрителем.

Красный цвет бывает предупреждающе-воспалён, краеугольный камень зажигается гранями смысла.

Из форм, представленных на холстах, иногда прорастают новые: в этой необычной кентавристике, трудной алхимии бытия сосредоточено постижение мира с его цепочками неразрывности, со связанностью всего со всем.

«Моя семья» — крупно данный символ: здесь библейское, евангельское, пропущенное через окуляры современности, поражает вечностью мотива…

Семья.

Тепло…

«Домашние звери стояли в пещере»…

А. Трифонов по-хорошему литературен: своеобразные его портреты поэтов, не представленные на выставке, словно парят в общей её атмосфере.

Рецептуализм художника позволяет совмещать конкретное и абстрактное: так, в «Моей семье» словно сущность семьи изливается с холста, представляющего предельно-конкретный мир.

Рецептуализм, собственно, игра стилистик, феномен новейшего времени, а Трифонов современен, и  вечен: одновременно  в пространное будущее – его, увы, всегда больше  –  развернуты светящиеся полотна.

«Портрет по мотивам Ван Эйка» показывает, насколько прочны мосты, соединяющие классический живописный фонд с сегодняшним днём, слишком не похожим на дни ранненидерландского художника…

Абстракция зерном прорастает из деталей мира…

А вот «Течение времени» развернётся в абстрактном мире, здесь важны орнаменты ассоциаций, рождающиеся в мозгу зрителя.

Тут стволовая органная мощь, и кубистическая фантазия, полусфера, локатором улавливающая неведомые вибрации и веянья, сумма геометрии, столько определившей в мире, вмещающем нас, окружающем всех…

Бильярд зеленеет.

…Шар выцелен, удар будет точным: таков удар кисти о холст; густа атмосфера «Бильярдного клуба», завораживает собою.

«Песнь Орфея» прозвучит элегично: о! как виртуозно совмещаются времена на холстах Александра: здесь арфа столь же уместна, как и приём кубизма.

Вещая «Ворона» — и тонко за ней прорисованный пейзаж, отчасти напоминающий корабль, плывущий в таинственную бесконечность.

Много мудрой тишины конденсирует живопись художника.

Тишины – из какой постепенно прорастает звучание: завораживающее, тонкое, адресованное вечности.

Александр Балтин,

поэт, эссеист, литературный критик