Редакция  предлагает вниманию читателей новую повесть нашего постоянного автора — Александра Балтина, писателя, поэта , эссеиста, литературного критика,  лауреата литературной премии журнала «Отчий край» имени В. Б. Смирнова. «Надо жить» — жизнеутверждающе звучит заголовок произведения, в котором каждый момент наполнен смыслом: от тишины музейных залов до мучительных раздумий героя. Повесть, полная глубоких психологических портретов, погружает в мир тёплых и одновременно горьких воспоминаний  о детстве, друзьях, родителях.  Итак, к чтению!

Политехнический музей, показанный с разных ракурсов.

С высоты – словно идёт снижение, красивые стены, вдоль которых идёт молодой человек.

Он грустный – сквозное одиночество читается в глазах.

Он идёт монотонно, при этом – будто тащит себя, необходимость движения не слишком нравится ему.

Он останавливается у одной из дверей, и…стоит, явно вспоминая…

Нутро музея, роскошные панорамы, многообразие макетов.

Мальчишка с лицом мечтательным и светлым, его отец – он невысок, коренаст, в заурядном сером костюме.

Большие очки.

Мальчишка тоже в очках.

Они подходят к макету, и мальчишка глядит на него заворожённо.

-Па, — спрашивает мальчик, — а лаборатория так и выглядела?

На дощечке надпись – Лаборатория М. В. Ломоносова.

-Да, сынок, макет же – уменьшенная копия реальности.

Мальчишка разглядывает маленькие приборы, перегонные кубы, реторты.

Огонь, сделанный из красной ткани, под котлом, и совсем уж маленькие инструменты.

-Гномики могли бы в такой работать, па!

Шустрые человечки шныряют в игрушечном пространстве, стукают молоточками…

-Не фантазируй, сынок. Впрочем, может быть фантазии откроют тебе нечто, неведомое другим.

-А я помню, па, как тут разглядывали разные малюсенькие предметы…

Ряды микроскопов.

Множество людей, много малышей.

Их поднимают, ставят на специальные приступочки, и заглядывают они в микроскопчики, поражаются.

-Шахматы на иголочке, надо ж.

Женщина говорит мужу: Как такое сделать можно, Лев? Роза в человеческом волосе.

-Не представляю, Ляль. – Отвечает, снимая с подставки сына.

И вот молодой человек, погрузившись в былое, заходит в музей.

Дверь тяжела, как в соборе.

Он поднимается по лестнице, минуя пост охраны, показывает пропуск, спускается по другой уже, витой лестнице вниз.

Раскрываются недра книгохранилища.

-Привет, — говорит парню, идущему навстречу.

Тот кивает.

Узкое помещение пенального плана, потолки высокие, шкафчики напоминают детсадовские…

Молодая женщина, облачается в синий, словно стирающий индивидуальность халат.

-Здравствуй, Нелли.

-Здравствуй, Саш.

Молодой человек открывает шкафчик, достаёт такой же халат, надевает его…

Он, выйдя из помещения, словно погружается в пространство книгохранилища.

Длятся коридоры, лестницы, поднимаясь и спускаясь, ведут из одного помещения в другое.

Потолки всюду высоки.

Будто монастырь втиснули под землю.

Молодой человек, подойдя к внутреннему лифту, открывает его, достаёт бумажки требований.

Он, зажав их в руке, начинает подниматься по стеллажам, снимая книги, сверяя их с нормой требований.

Книги нужно найти, потом, погрузив в лифт, отправить наверх, где в чистом и светлом читальном зале, выдадут желающим.

Время длится.

Одиночество внутри перевалов-переходов книгохранилища тяжело.

Время выдачи заканчивается, и молодой человек, спускаясь вниз, видит железные стеллажи с распростёртыми на них жёлтыми газетами.

Он забирается на скрипящую лесенку, собираясь читать.

Женщина 28 лет заходит сюда.

У неё ладная фигура, она не красива, но глаза прекрасны – ланьи, большие глаза, словно озаряемые изнутри идущим светом.

-Ты здесь? Так и знала…

Он отрывается от жёлтых страниц.

-Почему не видела тебя утром?

-На выдаче бегал, — он улыбается женщине.

-Пойдём в наше место. Я новые стихи написала. Прочту.

Он спускается.

Он идёт за ней.

Они отправляются в дальний угол одного из помещений: здесь есть окно, пыльное довольно.

Он садится на стул.

Она на подоконник.

Она читает стихи, глядя в мятый листок:

ПРОДАВЕЦ  ВОЗДУШНЫХ  ШАРОВ

Шары  из  радуги  над  лысой

Башкой  напрасно  рвутся  вдаль.

Ему  расстаться  с  долей  львиной

Шаров  роскошных  просто  жаль.

       Он  маг  в  душе, и  обыватель,

       Когда  по  внешнему  судить.

       Смешной…довольно  бедный  кстати,

       Не  знающий, как  надо  жить.

Шары  из  радуги – цветные

Легко  качаются  над  ним.

Кругом  палатки  расписные,

И  шум, и  сигаретный  дым.

 Идут  родители  и  дети,

 И  покупают  те  шары –

  Их  теребит  тихонько  ветер

  В  пределе  ласковой  игры.

Вот  синих  больше  не  осталось,

И  скоро  белые – тю-тю.

В  душе  уже  остатком – жалость.

— Мам, сарик  зёлтый  я  хотю!

 И  покупают, покупают.

 И  к  сумеркам  подходит  день.

А  люди  счастливы  бывают

Лишь  в  отдалении  от  дел.

И  он  глядит  на  тех  и  этих,

Теряя   больше, чем  хотел,

И  сам  как  будто  не  заметил,

Насколько  за  день  постарел.

Потом молчат недолго.

-Красивые стихи, — говорит молодой человек. – Грустные. Философские.

Наташа складывает листок, убирает в карман халата.

-Когда печататься будешь?

Она смеётся.

-Никогда, наверно. В печать разве прорвёшься…

-А студии, куда ты ходила? Не помогают оттуда…

-Всё в прошлом, Сань. Ты-то чего здесь сидишь? Беги отсюда, тут с ума сойдёшь…

Он выходит из здания музея.

Красивы монументальные стены.

Молодой человек медленно двигается к метро.

…Машины резко останавливается у Сберкассы – действие происходит в финале Советского Союза.

Двое в чёрных полумасках – всё картинно, неестественно, их джинсовая одежда не контрастирует, впрочем, с общим уличным пейзажем, только нелепость масок поражает – врываются в тишину помещения.

Они выхватывают пистолеты.

Они кричат сразу – рьяно, дико: Деньги, сюда, быстро! Это ограбление!

Крики.

Люди падают на пол.

Один из молодых людей стреляет в потолок, сыплется белая крошка.

Деньгами набитые сумки.

Молодые люди выскакивают из помещения, и…

Саша стоит у метро, глядя на курильщика.

Он молод и красив, чёрные волосы, резко очерченное лицо.

Саша смотрит нелепо, видит, как к молодому человеку подходит девушка, он обнимает её, они целуются.

Саша спускается в метро.

Пёстрое мелькание толпы.

Шумно накатывает поезд, глаза его горят.

Люди, превращённые в безликий фарш, погружаются в него, другие выходят.

Метро ВДНХ.

Саша, выйдя из метро, оборачивается на космическую, возносящуюся резко стелу.

Потом – подземный переход, и — дворы.

В одном фонтан: ещё не выключенный, несмотря на осень.

Переливаются прозрачные струйки воды.

Деревья чуть отмечены осенним цветом.

Саша дома.

Он сидит за столом, на котором стоит старинная пишущая машинка.

Машинка – довоенная, немецкая, трофейная.

Чистый лист заправлен.

Саша сидит, взгляд рассеян, в окне – фрагменты тополей, соседний дом, огромный, как Троя.

Резкий треск ударов: сыплются слова.

…Лестницы Византии сияют. Они завораживают белизной. Долинноодеянные люди спускаются по ним. Золотые львы, изваяния, сидят у подножия. Величественные сады. Проулки с разнокалиберными домами.

Всё настолько отлично от реальности. Нутро харчевни, горит огонь, на вертеле жарится мясо. Два грека – кучерявые, бедно одетые, грязные рты щербаты.

-Не боишься? Церковь-то грабить?

-А, какая разница.

-А… Бог?

-Слушай, ладно, часто ты с Богом сталкивался? Люди одни.

-Ну, давай, решили так решили…

Саша в длинной одежде, такая тут у всех, заходит в церковь.

Он останавливается у одной из мозаик.

Глаза святого упираются в него.

Словно прожигают душу.

Эту ли церковь собирались грабить греки?

Дверь сашиной квартиры, он по-прежнему стучит на машинке, открывается, входит мама.

-Привет, сынок.

Он встаёт, выходит в коридор, больше напоминающий книжный стеллаж.

Он улыбается при виде матери.

-Привет, мама.

Сумку берёт, идёт на кухню, выгружает продукты: свёртки и упаковки.

Помещает их в холодильник.

-Будем ужинать?

-Я ничего не приготовил, ма…

-Ничего. Разогреем вчерашнюю кашу и мясо с подливкой.

Переодевшись в халат, мама хлопочет на кухне.

Саша сидит на диване.

-Как на работе, Саш? Всё также давит?

-Давит, ма.

-Ну, увольняйся. Пока проживём как-нибудь. Может, что получше подвернётся.

Они едят.

За окном неподвижны траченые осенью тополя.

Отец возвращается позже, мама кормит его на кухне, заходит Саша.

-Как дела, Саш?

-Да как-то, пап…

-Писал?

-Ну да.

-О чём?

Он смеётся.

-О Византии…

Византийская ночь плывёт.

Горят пятнами факелы.

Картины величественны, и очень отличны от всего знакомого.

Картины величественны, из них словно появляются две тени: курчавы, закутаны в плащи.

У дверей базилики останавливаются греки, и один, вытащив из-под одежды топор, вскрывает дверь.

Темно, но они знают, как ориентироваться.

Они выносят через какое-то время предметы, завёрнутые в тряпье.

Озираются.

Пустынные улицы.

-Видишь, ничего не случилось.

-А ты что ждал? Что огонь с небес упадёт?

Хриплый смех словно окружает удаляющиеся фигуры. Фигуры, растворяющиеся в ночи. Саша читает в постели. Лампа горит. Одеяло напоминает руины. Потом он откладывает книгу, гасит свет. Накрывается с головой, как ребёнок, всего боящийся ребёнок.

Общий зал в книгохранилище, Марина, молодая, маленькая блондинка, плачет, уткнувшись в плечо заведующей: вальяжной, крупной дамы, та гладит её по голове, очевидно, не зная, что сказать…

Саша в коридоре слышит тихий разговор двух девушек:

-Муж у неё умер.

-Как?

-Дичь вообще… Ночью не спал, всё курить отходил, потом заснули, утром – он мёртв…

Они стоят, ошарашенные.

Комната-спальня, темнота, ночная таинственность.

Муж и жена в постели, он, откинув одеяло, встаёт, подходит к окну, и, приоткрыв, взяв с подоконника сигареты, курит, выпуская дым в ночной бархат.

-Лёш, ложись уж…

-Сейчас, Марин.

Сигарета кончается.

Он тушит её в пепельнице, и, оставив окно открытым, ложится к жене.

Длится тишина.

Потом муж ворочается, будто беспокоит что-то сильно.

-Лёш, давай уж спать. Что ты? Всё ж нормально…

-Да, да…

Он лежит какое-то время, глядя в потолок.

Потом снова встаёт, идёт к окну.

-Лёш, ну опять? И сам не спишь, и мне не даёшь.

-Последний раз покурю, Марин.

-Всю квартиру прокурил.

-Ладно, не ворчи. Стараюсь меньше и так…

 

Утро.

Женщина просыпается.

Она просыпается, и, касаясь мужа, чувствует ледяную бездну.

Кричит, крик дико перерезает пространство комнаты: Лёша!

Лё-о-о-ш…

Мёртвый муж лежит на спине с открытыми глазами.

 

В книгохранилище.

Тот же угол, где уединяются Саша и Наташа, только теперь он сидит на подоконнике, она – на старом стуле…

-Эти стулья, — улыбается, — того и гляди развалятся. Слетишь.

-Садись на подоконник, хочешь?

-Не-а. Слушай.

Она читает стихи – про похороны.

 

Расходясь  с  похорон, говорят

О  таких  пустяках, что  нелепым

Предстаёт  погребальный  обряд,

Разорвавший  житейские  скрепы.

 

Или  прячут  тоску  и  испуг?

За  спиною  кресты  остаются.

А  учитель, товарищ  и  друг

Не  вернётся, как  все  не  вернутся.

 

Приглушённо  звучат  голоса,

За  оградой  мелькают  машины.

А  сознанье  страшат  небеса,

И  пугают  большие  глубины.

 

Потому  говорят  о  семье,

О  делах, о  грибах, о соседях.

Потому  позволяют  себе

Раствориться  в  случайной  беседе.

 

Ибо  мучает  плотский  итог –

Красный  ящик  и  чёрная  яма.

И  ложится  осенний  листок

На  ступеньку  высокого  храма.

 

Нечто странное плещется в её глазах, обычно святящихся.

Саша поражён.

После того, как Наташа замолчала, виснет тишина: будто ощущаемая сгущёно.

-Наташ… Что ж так мрачно, а?

Она смотрит на него.

Она улыбается.

Глаза блестят.

-Ну а что, Саш, всё ведь стягивается к этому…

-Разве ты воспринимаешь жизнь, как дорогу к смерти, и всё?

-И всё, Саш… Книги, фильмы… стихи эти… Разве всё это существенно?

Он молчит растерянно.

-Беги отсюда, Саш, погибнешь тут в пыли…

 

Саша подросток.

Он один дома.

Он пишет, сидя за кухонным столом.

Нервно летит ручка по бумаге, словно рвёт её, вспахивает.

Потом он пробует подтащить изящную банкетку, стоящую в коридоре, к двери, забаррикадировать оную.

Не получается.

Машет рукой, идёт на кухню.

Антресоль, дверцу которой, встав на табуретку, открывает, вбивает гвоздь.

Убирает молоток в ящик тумбы.

Прилаживает петлю…

Входная дверь, открываемая сложно, время возвращения мамы.

Дверь открывается, наползая на банкетку.
Мама, чувствуя недоброе, непонятное, врывается, на кухне подхватывает тело сына, он валится на неё.

Бьёт кулаком по полу.

Идёт к себе, ложится, накрывается с головой.

Проходит какое-то время.

Отец, сидящий у кровати сына, плачет.

Его могло б не быть, сынка.

В тёмном заоконном пространстве горят огни соседнего дома – ярко, будто праздник.

Саша видит сквозь щёлку, чуть приподняв одеяло.

 

Кабинет врача: пространный, светлый кабинет; большое растения у окна, превалирующий цвет – белый.

Насупленный, лохматый Саша: с врачом их разделяет стол.

Мама сидит поодаль: стулья стоят вдоль стен.

-Почему у тебя такая причёска? – спрашивает доброжелательно врач.

Глаза его блестят – черно и проницательно.

-Не всё равно? – отвечает резко.

-Тебе всё равно?

-Почти…

-Ты любишь литературу. Скажи, как звали Гончарова?

-Не помню.

-Ну, как же так…

-А вы можете ответить, сколько душ продала Коробочка Чичикову?

-Ну, это деталь, я же о сущностном тебе спросил.

Он, Саша, видимо уходит в себя, точно глаза проваливаются вовнутрь.

-Всё, он замкнулся, — говорит мама, чувствующая сына пульсациями себя.

-Последний вопрос: Ты считаешь, что в последнее время с тобой что-то случилось?

-Да. – Тяжело падает слово.

 

До этого: зимний день.

Саша выходит из булочной, на ходу жуя рогалик.

Он не ходит в школу, прогуливает её.

Ему хочется писать: постоянно, неистово, он представляет себя за столом, потом в Византии, потом видит странные, парящие над бездной мосты.

Он идёт по заснеженным улицам.

Турбулентно закрученный ветер продувает их, поднимая серебро снежной пыли.

Мальчик Саша идёт наугад.

У освещённой янтарно будочки останавливается, глядит за работой лысого часовщика, втуннелившего в глаз лупу.

Нутро часов.

Раскрытое нутро часов, как будто увеличивается, становясь развёрнутой перед глазами картиной.

На лестнице собственного подъезда Саша сидит на верхней ступеньке.

Потом, сняв очки, резко разбивает их о ребро ступени.

Мир расплывается.

 

Саша идёт по улице с отцом.

Он жестикулирует.

Он говорит: И я представляю все эти миры, вороха пестроты, всё, знаешь, па, мелькает рвано, переплетается, пересекается, и слова… должны, должны прийти, созреть во мне.

Отец улыбается: нечто обречённое есть в этой улыбке.

-Почему ты хочешь писать, сынок?

-У меня нет выбора, па. Это требует меня.

-Но это такая сложная тропа, неизвестно, к чему она приведёт…

 

Саша с мамой в помещение библиотеки Политехнического музея.

-Сразу после школы?

Мама отвечает: Да.

-Ты не хочешь учиться? — Спрашивает маленькая круглая женщина, заведующая чем-то.

-Пока нет. – Отвечает Саша.

Он спускается, сопровождаемый ею, в книжную эту бездну.

Она вводит его в разные помещения, показывая, рассказывая…

-Халаты здесь вешать. – Говорит круглая женщина.

-Как в детском саду, — тихо отвечает он.

 

Саша с Наташей в одном из переходов:

-Уходишь? – спрашивает.

-Да. Сама ж говорила – Беги.

Она улыбается грустно.

 

Коммунальный дом, огромный – как целая страна.

Саша выходит из подъезда: мальчик, который потом станет подростком, пытавшимся свершить суицид, затем – молодым человеком, ходившим на службу в книгохранилище Политехнического музея.

Уволившегося оттуда.

Он выходит во дворик: примитивная каруселька, дощатый круг, горка, давно надоевшая, но – от другого дома бегут Алёша Сазанов и Олег Скороходов.

-Сань, давай в разбойников.

-А я пистолет не взял.

-Ну, беги, быстро ж…

Он ныряет в огромный подъезд, открывает большую дверь, врывается в свою коммуналку, вытаскивает из ящика пистолет.

Снова на улице.

Дети бегут по дворам: размахивая оружием, пыхают, изображая стрельбу.

-Ты убит, Лёха!

-Нет, Сань, это я первый тебя убил…

Весёлые разноцветные шары плывут на фоне игры.

 

Саша выводит из подъезда велосипед.

Выводит его, новенький, садится, и мчится вдоль стены, окна мелькают.

Мчится, понимая, что не знает, не объяснили, как тормозить, и, выскочив на проезжую часть, всею силой тела заваливается набок…

Резко остановившаяся машина.

Выскочивший водитель орёт на него.

 

Два автомобиля – Жигули – словно вдвинутые под красивую лесную арку.

Осень струится.

Витает дым от шашлыков.

Взрослые, сидящие прямо на траве, постланная подстилка уставлена бутылками, едой…

-Валь, — ну шашлык готов? – Ляля, мама Саши, обращается к одному из участников пикника.

-Щас будет, Ляль…

-На природе петь не получится? – Виктор, один из гостей.

-Нет.

Лев, сашин отец, берёт несколько нот…

Шум голосов.

Пруд, мерцающий золотистой чернотой в отдаленье.

Саша, сидящий около, вглядывающийся в воду.

Лев, Виктор и Валентин, гоняющие мяч.

-Ну, попробуй отними.

Лев смеётся, виртуозно делая обводки.

-Ну, Лев, ты даёшь.

-Я занимался, вы не знали?

-Чем ты только не занимался…

Саша и Севка, сын Валентина, среди деревьев.

Костёр красиво и разноцветно мигает.

-Не приложишь, — говорит Севка.

-Приложу, — утверждает Саша, вертя в руках шампур.

Он засучивает рукав.

Два раза прикладывает горячий металл.

Рубцы вспухают.

 

Саша и Света дома у Саши.

Саша стоит у окна.

Он рассказывает:

-Место это не помню. Нет. Помнятся ощущение. Так сказать – онтологический ожог. Мы тогда были с Мартемьяновыми и Дубинчуками, наши семейные друзья… Знаешь, — вдруг словно перебивает себя. – Там пруд был, так красиво мерцал чернотою. Мне кажется я там единственный раз в жизни видел тритона. Золотистый зигзаг.

Света сидит на диване.

Перед нею – маленький раздвижной столик, на нём бутылка вина, ваза с фруктами, шоколад в разорённой фольге.

Она вертит в пальцах полупустой бокал.

Она красива.

-И вот мы поспорили с Севкой, сыном Мартемьяна, что я приложу раскалённый шампур к руке. Он не верил. Я приложил. И не пикнул. Мама увидела только вечером, когда укладывала спать…

 

Старая квартира. Мама всплескивает руками, видя малиновые рубцы.

-Саш, что это?

-Ну…мам, поспорили с Севкой.

-Как же? Срочно смазать, это ж ожог.

Рука мальчика в маминых руках.

Нежно ложится белая мазь на вспухшие рубцы.

 

Снова в квартире — Саша и Света.

-И вот, знаешь, мне кажется, что если б и дальше пошёл… так сказать по этой линии…бесстрашия, дерзости, смог бы чего-нибудь добиться.

Свет струится в окно.

-Давай выпьем, — говорит Света, и голос её так мелодичен.

Саша садится в кресло, наливает в бокал вино.

-Если б я не была с Игорем, точно была б с тобой.

Внутренний вой сдерживает, глядя в пол.

Потом – они пьют.

 

Маленький Саша поднимается по большой лестнице старого коммунального дома.

Привстав на цыпочки, нажимает звонок.

Открывает пожилой мужчина, с сухим, пергаментным, словно прокопчённым лицом.

-О, кто это?

-Это я, дядь Кось…Мозя?

-Заходи…

Он проводит мальчика в комнату, уставленную старой мебелью.

-Мозя посуровать?

-Пошуруй, конечно.

Дядя Костя часовщик.

Мальчик, выдвинув старый ящик из буфета, погружается в мир механизмов.

Они блестят, бессчётно колёсиков разных, всё перепутано.

Мальчик улыбается.

Он счастлив.

 

Грузовик, плавно отъезжающий от подъезда, грузовик, наполненный мебелью.

Саша внутри кузова.

Вещи кажутся невероятно интересными, лишённые привычного устойчивого положения.

Он глядит на них.

Новая квартира: полупустое помещение, отдельное.

Саша останавливается посреди комнаты, около дивана.

Мелькает в сознанье: класс, учительница – первая учительница – говорит: Саша от нас уходит!

-Нет! — слышно несколько восклицаний.

Саша садится на диван, раскрывает книгу, отбрасывает её.

Выходит на улицу.

Идёт, петляя дворами, медленно пересекает бульвар, потом – снова дворы.

У типового серого здания школы останавливается.

 

По ступеням школы спускаются Саша и Митька: Митька подвижен, курчав…

-Ну, сегодня играем? Надо город достроить.

Они строят его у Митьки, используя пластилин и разные конструкторы.

-А уроки? – спрашивает Саша.

-Сделаем, чего там, ерунду задали.

-Ладно, позвоню, как сделаю.

Саша дома.

Никого – родители на работе.

Он садится к столу, привезённому со старой квартиры.

Он пишет что-то.

Потом – листает учебники, ходит по комнате, бубня правило под нос.

Затем подходит к телефону и звонит Митьке.

-Ну, иду?

-Давай, я уже начал…

У Митьки.

Из окна видна маленькая детская площадка, дворик.

-Во, — Митька показывает башню. – Где установим?

-Давай здесь. – Саша предлагает местоположение башни.

Они играют, перебирая детали.

-Ты думаешь, кем станешь? – вдруг спрашивает Митька.

-Писателем. – Отвечает Саша.

-Ты что?

-Правда. Только писать хочу.

 

Он пишет у себя дома, отбрасывает листки на пол.

Комкает их.

Встаёт, идёт выбросить на кухню.

Снова садится к столу.

Снова пишет.

 

Саша, выглядящий взрослым, сидит в библиотеке, стеллажи громоздятся, это другая библиотека, стеллажи высоки, несколько столов, стоящих в ряд у окон.

Он сидит, глядя в толстую книгу.

Входит Света с подругой, они шумны, веселы.

-Что ты читаешь? – спрашивает, закрывая книгу, глядя на заглавие.

-А, не знаю. А Шоу любишь?

-Какого?

-Ирвина…

-Так, не особо.

-А я обожаю…

Слышен стук открываемой двери.

Пришёл клиент.

Саша встаёт, отправляется на выдачу.

 

Света красива.

Он глядит на неё, замирая, тщательно скрывая томящее внутри.

Сейчас не глядит, идут на пруды – купаться…

-Скучно на службе, да? – они называют так библиотечную работу.

-Скучно.

-Ты ж пишешь? Печататься не пробовал?

-Так… Не знаю. Не всерьёз. – Смеётся. – Позже, наверно.

Они идут лесопарком, сквозные летние пейзажи, завораживают солнечные лучи, проходящие как будто сквозь листву.

Саша рассказывает анекдот.

Света смеётся, колокольчики звенят.

 

Пруды – вытянутый ряд, сразу несколько.

-Мальчики налево, девочки направо? – Она улыбается.

Она часто улыбается, словно преображается лицо, играет крошечными живыми вымпелами, флажками.

Подстилка, скомканные вещи.

Саша и Света плавают…

Много людей, собаки лают, панорама человеческих тел.

Много людей.

Саша выбирается из воды.

-Дай руку. – Говорит подплывшая к кромке Света.

Протягивает.

Помогает выбраться ей.

Они лежат на подстилках.

-Выходи за меня замуж. – Говорит.

-Саш, ты что…

Ничего не говорит.

Представил на миг, как скажет.

 

Квартира Саши.

Кухня.

Саша говорит маме: Никаких у меня перспектив, ма.

-Саша, подожди, мы с папой думали, что ты вообще не сможешь натурализоваться в социуме. А ты вон… работаешь…пишешь.

-Ма, как-то надо выходить. Я не знаю, как… с редакциями этими.

-Может, позвоню дяде Володе? Он же в журнале работал.

-Позвони.

 

Поезд, подъезжающий к Москве.

Саша в тамбуре.

Рядом – двое: один молодой, с широким, примитивным, крепко и грубо слепленным лицом, другой – старик, с орденом, прикрученным к лацкану старого пиджака.

Они пьют сухое вино из горлышка, тот, кто моложе, вытягивает бутылку из кармана.

-Закуришь, отец? – спрашивает.

-Нет… я этим делом, — он щёлкает по горлу, — занимаюсь, а курить… Нет.

За окном – стремительно сгущающиеся, тёмно-фиолетовый тучи.

Поезд въезжает в ливень.

-Ух ты, здорово! – восхищается молодой, снова доставая бутылку.

 

Саша, вернувшийся с дачи, открывает квартиру.

Отец приветствует.

-Будешь ужинать, сынок?

-Да, чего-нибудь, па…

Они едят на кухне.

-Как съездил?

-Да, нормально.

-Не скучно было?

-Нет, с родственниками пообщался…

Саша сидит за столом, сочиняя.

Отец зовёт.

Идёт в другую комнату: Что, па?

-Сердце болит, сынок, — отец в майке и трусах белеет в тёмной комнате.

-Давай вызову неотложку?

-Давай.

Бригада скорой помощи внутри квартиры.

-Так, что у вас?

-У меня стенокардия вообще…

Ящики, приборы, делают кардиограмму, что-то измеряют.

-Так. Для вашей болезни, всё нормально. Выпейте нитроглицерин, не волнуйтесь…

Они уезжают.

-Па, мама через неделю приедет?

-Да, Саш…

-Ну, ложись, папа. Можешь заснёшь.

Саша идёт к себе, стелит постель.

Он не успевает заснуть.

Отец громко стонет.

Саша идёт к нему.

-Что, па?

-Так болит.

Отец растирает грудь.

-Ещё раз вызвать?

Отец соглашается.

Вторая бригада увозит его: необходима госпитализация.

Саша при выходе стреляет у симпатичной медсестры сигарету.

Протягивает пачку.

-Для таких случаев и держите?

-Нет, мы сами курим…

Ночь.

Квартира.

Мама в санатории в Прибалтике.

Страна советов мнится незыблемой.

 

Утром Саша идёт в больницу. Она – огромная – оказывается недалеко от дома, где жил первые десять лет.

Саша обходит дом, заглядывает в свои когда-то окна.

Потом – идёт в больницу.

-Ваш папа в реанимации.

Тогда не пускали.

Скверик напротив. Саша сидит на скамейке. С граем срывается с ветвей вороньё.

Саша плачет.

Дома.

Звонит: Приходи ко мне.

-Я с Игорем.

-Всё равно. Отец в реанимации.

-Ох ты…

Через какое-то время открывает дверь.

Входят Света с Игорем.

Он шумен, высок, дороден.

Сыплет анекдотами с порога.

Они пьют чай на кухне.

Телефонный звонок.

Саша снимает трубку.

-Это из больницы. С кем я говорю?

-Сын.

-Ваш папа умер.

Он замирает.

Спрашивает, что делать.

Слушает.

Вешает трубку, повернувшись к ребятам, говорит: Умер отец.

Ещё не сознаётся.

Света ходит по коридору…

-Ой, не могу я, — говорит Саша, ныряет под кухонный диван, достаёт бутылку рома.

-Давайте.

-Из чего пить, Саш? Из чашек.

-Нет, рюмки достану.

-Ты хорошо держишься, — говорит Игорь.

 

Люди собираются в маленьком поминальном зале.

Саша стоит у гроба отца, вглядываясь в него, не понимая, как так.

Нет очков.

Тётя Валя, вышедшая из недр морга, подходит к нему.

-Валь, а где очки?

-Саш… очки… в кармашке. Такой обширный инфаркт, ничего нельзя сделать было.

Мама подходит.

Она плачет, тихо произнося: Лёвка…Лёвка…

Сын обнимает её…

Спускается по лесенке пожилая женщина, кладёт в изножие цветы.

-Будто спит.

-Уже не спит, — тихо отвечает Саша…

 

Он за столом.

Они живут вдвоём с мамой. Время путается. Саша стучит на старой, отцовской пишмашинке. Картинки оживают:

ПЕТЛЯ ВРЕМЕНИ

Выходил из библиотеки, где была пыль, пачкала руки, но манускрипты светили янтарно; выходил, неся под мышкою пухлый том, в котором суммировал всю современную ему теологию, подвёл ей итог, включив в оный свод всё, что может представлять интерес для скорбного ума, тщащегося познать Господа…

Улица была узкой, дверь библиотеки массивной, и, выйдя, спустившись по ступеням на эту узкую улицу, вздрогнул: мимо промчалось нечто… напоминающее античного кентавра.

Да, но только это очевидно был человек – молодой человек на чём-то ревущем, быстром…

Город изменился – изменился страшно: это больше не был привычный, тихий, склоняющий к размышлениям и молитве город, с домами под черепицей, с возившимися у дверей детьми: это был…

Гигантские дома, играя синеватым стеклом, росли до небес, узкая улица переходила в другую – широкую, где не было крупного камня, но серела река неизвестного твёрдого материала, и по этой реке мчались, обгоняя друг друга, железные повозки, мчались, ревя и шумя, а люди были одеты… — что за странная одежда?

Он, всё ещё несущий под мышкой том, оглядел свою рясу, серыми складками ниспадавшую на неизвестный ему асфальт, поднял голову, и увидел, что группа молодых, пускавших дым изо рта, парней тычет в него пальцами…

Он поспешил – но куда?

На улице стояли столики – под белым навесом; несколько людей сидели за ними, один листал газету.

Он тоже присел – отдышаться, ибо от волненья и неизвестности, он запыхался, как будто бежал.

Девушка подошла к нему, глянула вопросительно, спросила:

-Кофе?

-Что? – не понял он.

-Вам кофе? Или закажете что-то другое?

-Нет, я…

Он встал, быстро пошёл наугад…

Он оказался на площади – вроде бы знакомой, и вместе совершенно иной.

Он уже догадывался, что произошло невозможное, что…

Петля времени мелькнула перед глазами, отливая стальной синевой, играя малиновыми брызгами — и тогда он пошёл в библиотеку.

Он миновал парк, где на скамейке, — на пустующей скамейке, — оставил свою книгу, он пошёл дальше, зная откуда-то, что там должна быть библиотека – и правда: огни сияли мягко, расплывались, ибо начинало вечереть.

Он зашёл.

Он не знал, какой язык использовать, и обратился на латыни, но молодой работник глянул на него удивлённо, и тогда он сказал просто и вопросительно:

-Фома Аквинский?

-Ах, вам том Аквината?

Он покивал.

И получил толстый собственный том, и стал листать его, сев за столик, стал листать под лампой, понимая через пятое на десятое, ибо язык был знаком смутно, точно пятна смысла проступали сквозь настоящее, которое стало будущим, из какого неизвестно, как и куда бежать;  он листал и листал свой том, смутно надеясь, что шуршание страниц унесёт его обратно, вернёт в ту, привычную библиотеку, — в ту реальность, из которой он вышел час назад, суммировав всю современную ему теологию.

-Нам нужен типаж, — досадовал, нервничал и сердился режиссёр. – Типаж! Понимаете? Ищите в библиотеках… не знаю, где ещё… В книгохранилищах. Не в монастырях же! Как иначе мы снимем этот кусок – про Аквинского, вышедшего из библиотеки и оказавшегося в нашем времени?

Они искали.

Искали на площадях и улицах, в магазинах и кафе.

Но всё было не то – и режиссёр нервничал, бормотал нечто злобное, чертыхался…

…когда ворвавшийся на студию помощник заорал:

-Видел! Сидит, читает! Точно – то, что нам надо…

И – помчались в библиотеку; пузатый, маленький режиссёр втискивался в машину, летели , боясь не застать, ибо вечерело, а библиотеки, как известно, не работают ночью.

Но – застали.

Вот он сидит – с бледным, отчасти испуганным лицом, вот он листает толстую книгу.

-Ха, да он и листает том Аквинского!

И – окружили, и затянул режиссёр лилейно:

-Дорогой, уважаемый, не желаете ли сняться в кино? У нас интересный сценарий, представьте себе – Фома Аквинский, суммировав сумму средневековых знаний, вышел из библиотеки, и оказался в нашем времени. И вот он идёт по улицам…

Аквинский глядел на человечка, не очень понимая, о чём он, глядел, сомневаясь, что происходящее позволит ему когда-нибудь вернуться…

Он только понял, что следует улыбнуться – хотя он не любил улыбаться, — а затем встать и идти за этими людьми.

И – пошёл.

Он говорил на странной языковой смеси, и они понимали его с трудом, но понимали всё же.

Он делал вид, что ничего не произошло, он черкнул нечто на листе с массою строчек – никогда не видал таких листов, но он не видел многого, из того, что окружало.

А уже на ступенях суетились люди: устанавливали экран, лампы;  шнуры, чернея, тянулись, и зеваки собирались, как бывает всегда, когда снимают кино.

И Аквинский вышел из дверей, держа под мышкою том – просто толстый том, вовсе не свой;  он вышел из тяжёлых, массивных дверей старой библиотеки, вовсе не той, где он листал собственный труд, он спустился по ступеням, и мотоциклист пролетел мимо…

-Снято! – раздалось.

-А где он? Где? Сбежал?

Он не сбежал.

Он провёл рукой по лицу, как человек только что проснувшийся.

Он подумал о странных снах, что могут прийти от усталости.

Он знал, что закончил свой труд, возвёл свой собор, который, хоть и не имеет архитектурной оснастки, простоит века, и со спокойным сердцем вышел на улицу, понимая, что ничего неожиданного не ждёт, ибо Господь всегда держит мир в равновесии – вышел, погрузился в свой город, растворился в нём – таком надёжном, современном, средневековом…

 

Сильным ударом Саша ставит точку.

Выходит на лоджию.

Тополя близко, сияют зеленью.

Он закуривает, пускает петлистый дым, смотрит вниз.

 

Лесная поляна, неровности роскошного летнего рельефа…

Реёбнок Саша ползает, отгибая листки, собирая в сосуд чернику.

Молодая совсем мама рядом.

Чуть подальше – калужские, дело под Калугой, дядя Гена и тётя Таня.

Весёлый, лобастый бородач Гена, восклицает: Наползаемся сейчас, всю ночь в глазах черничные поля будут…

-Не ворчи, Гена, — отвечает Таня: крупная, дородная, купецкого типа. – Варенье вспомни.

-Это да!

Саша, оторвавшись от листвы, смотрит на маму.

Голос за кадром: Ма, я так люблю тебя. Как я смогу без тебя?

 

Квартира Саши.

Кухня.

На столе – бутылки, бокалы, фрукты, печенье: вазочки полны сластями.

Света, опьянев, тащит Сашу за руки, они – на полу.

Она стонет: Я не знаю, что делать. Я не могу без тебя, и с тобой не могу: как мне такого тащить тебя всю жизнь? Как?

Он целует её руки.

Она целует его.

Ночь плывёт за окнами…

 

Одиноко ворочается в постели – Саша.

Одиноко, снова ночь.

У Светы свадьба.

Он встаёт, идёт на кухню, наливает холодный чай, пьёт.

Он сидит у открытого окна, курит, выпуская дым в окно.

Он представляет: весёлое, пёстрое нутро ресторана.

Света в синем платье, ей под тридцать, Игорь в костюме, которые умеет носить.

Мелькают знакомые лица.

Все кружится, слышен смех, пьяные выкрики.

-Целуйтесь, черти!

-Горько ж!

-Целуй…

-Да пошёл ты…

-Слушай, новый анекдот продам.

 

Звонок в дверь сашиной квартиры.

В майке и трусах идёт, открывает, Света стоит на пороге.

-Пустишь?

-Заходи.

Они сидят за кухонным столом.

Она в синем платье.

Великолепно сделанный макияж.

Волосы забраны золотистой бабочкой-заколкой.

-Зачем я это сделала, не знаешь? – спрашивает, отпивая вино из бокала.

Саша сидит на кухне один.

Никакого звонка не было.

Он вздыхает.

Он идёт и ложится спать, укрывшись одеялом с головой, как ребёнок.

 

Вечерний чёрный воздух, разрываемый шаровыми узлами фонарей; громадины домов, полные медовым счастьем жизни, и он – молодой человек с душою, скорее воспалённой, нежели тяготеющей к миру, он, переполненный женщиной, мыслями о ней, выходит из квартиры, спускается на лифте, падает в оную прозрачную, раннего ноября тьму.

Он идёт, скользя взглядом по знакомому рельефу, идёт наугад, зная, что прогулка продлится недолго, что спутанность ветвей с остатками листьев, не слишком способствует, когда глядит, прояснению мыслей, что…

-Привет.

Жёстко стучат каблучки по асфальту.

Она – властная и лёгкая, обладающая своеобразной полной стройностью, проходит мимо.

-Извини, спешу… — реплика тает в воздухе…

Он замирает.

В нём рушится всё.

Она спешит в ресторан, бесконечность её любвеобилия слишком раздирает то, что помещено внутри молодого человека, втиснуто в сердце…

 

Выходили от знакомых: оба поддатые, она смеялась над анекдотом, словно замершем в воздухе, и…сам не понял, как у подъезда губы её вдруг вторглись в лицо его…

Губы слились, поражая единым ощущением его, неопытного, не решавшегося…

За руку взяла.

Повела к нему же; мама давно говорила, что ходит в дом, как невестка.

Повела – чтобы ночь качалась над ними, смешивая все мелодии и иллюзии в плотность соединённой плоти.

Утром, из объятий не выплывая, говорила: Какая ж я дура! Я всегда не с тем мужиком, с каким должна быть…

Они спали на лоджии.

Он садится на кровати, берёт с подоконника сигареты.

Закуривает: пепельница стоит тут же.

Вид её, наполненной окурками, как руинами.

-Тебе необходимо курить, да?

Она спрашивает – просто, чтобы что-нибудь спросить.

-Да.

-Что для тебя курение?

-Общение.

-Никогда не бросишь. Докуривай и пойдём завтракать.

 

Они в ванной.

Света – под душем.

Вода обтекает роскошное тело.

Саша вытирает её.

Они лучатся оба…подобием счастья.

Сейчас отберут! Ухает в голове Саши тяжёлый, как свинец, голос.

-Это будет мой халат! Ладно! – ткнула пальцем в его, старый…

-Это ж мой, зачем…

-Мне так хочется! – вымпелы эмоций нежно играют на щеках. – Ладно?

-Раз хочется, то ладно…

Если ночевать на длинной лоджии, где стоит старая кровать, то всё становится теснее, слитно, едино…

Завтракают.

Мама накрывает им на стол.

Мама сдерживает улыбку, думая…

 

Саша сидит за машинкой: выражение лица – не представляю, что написать.

Конструкция рушится: видим сыплющиеся обломки, всё страшно, разлетается в пыли…

Саша стукает первые фразы.

Встаёт, глядит в окно.

Дождя нет, тихий спокойный день.

Он садится к машинке, представляя:

ФИЛЬМ ЛИВНЯ

Вертикальные стрелы жары смиряет серо-оливковая тень: туши туч ползут медленно, туго задевая вершины многоэтажек, никак не способных повредить им.

-Уходить пора, — говорит тоненькая мать кудлатого малыша, который носится с девочкой, чуть постарше.

-Или прятаться, — улыбается в ответ седобородый пожилой отец девочки.

Дети на площадке глядят вверх – медленное движение фиолетово-лиловых громад завораживает почище всякой игры.

Темнеет среди дня – будто властный вечер, опережая события, задёргивает шторы.

-Ливень нужен, — одышливо говорит толстяк на скамейке возле подъезда. – А то от этой жары…

-Вздохнём свободней, — отвечает моложавый сосед лет пятидесяти, допивая пиво, и ставя бутылку около ножки.

Им не зачем уходить.

-Да, не зачем, — речёт толстяк. – Отсюда можно посмотреть фильм.

Фильм будет снят великолепно, и то, что режиссёр не известен не отменяет его грозной, роскошной красоты.

Вода низвергается стеной: будто высокие дома распороли, наконец,  драгоценные мешки туч; вода закипает в мощных природных котлах, рвёт клоки пространства, закручивает их жгутами.

Фонтан в обширном дворе растворяется в синевато-стальной бездне, и маленькая эстрада занята выступленьем водяных артистов.

Всё блестит, растекается, хлещет; всё плавно, закруглено – стихия не знает углов.

Мощные кроны тополей сливаются в гигантскую массу: будто сверх-повар готовит зелёные щи.

Ветки сбивает водой, и низвергаются они, вереща, как живые.

-Ну и фильм! – восхищается толстяк.

Навес над подъездом велик, и, хотя ступеньки заштрихованы, а через пять минут и вовсе закрашены чёрным, перед скамейкой сохраняется часть серого асфальта.

-Не засекает, — зевает сосед.

Мальчишка глядит из окна – ему хочется выпрыгнуть и поплыть, он мечтает о плаванье-полёте, но, будучи семилетним уже, знает, что нельзя, что мечта редко обретает плоть яви.

Некто, приоткрыв дверь лоджии, курит, пуская седые кольца, смотрит на литую мощь влаги, вспоминая юношеское увлечение кино, представляя, как выглядело бы водное представление в эстетской картине с замечательной, вынимающей фрагменты яви с мускульным натяжением жизни, операторской работой.

Эфиопская жара позабыта, смена декораций, продиктованная природной мудростью, оправдана и сильна.

Горы туч – единственная форма гор, знающая визуальное движение; они плывут, мерно покачиваясь, они несут водное известие дальше.

Ливень переходит в дождь, но некто, продолжающий курить у приоткрытой лоджии, успевает подумать, что соседний дом похож на новый Ноев ковчег, в котором воистину всякой твари по паре: стариков, бывших сидельцев, скучных тёток, мечтательных мамаш, упоительных деток, неудачников, пьющих мудрецов, бездельников, жирно живущих за родительский счёт.

Дождь сочится, точно плачет о прошлом могуществе: о! византийская мощь ливня! о! имперская роскошь его оснастки! Тут порфирия – зал с пятибашенным грозным шкафом, где хранятся облачения басилевса, иные из которых убраны камнями так густо, что не гнутся даже; дождь плачет над своей судьбой, оплакивает себя.

Он исчезает, растворяется в воздухе.

Сеть сверкающих каменьев висит в воздухе, и бессчётно алмазов переливается на листве.

Богатство, за которое не надо платить – угрызениями совести, раскаянием, муками одинокого сердца.

Дети выбегают – и счастье прыгать по лужам сверкает чисто, как воздух, вымытый июльской грозою…

Удар последней точки растворяется в пространстве.

Киноплощадка.

Суета, провода, оборудование.

-Фильм без людей? Ну и что! — кричит режиссёр.

Оператор смотрит в глаз камеры.

Воду льют из шлангов, имитируя ливень.

Саша, сидя за машинкой, улыбается собственной фантазии: почему нельзя экранизировать пейзажный рассказ?

Стихотворение?

Саша внутри библиотеки.

Тут тесно: старые, металлические стеллажи, шкаф в углу, занятый одеждой, тоже старый, одна из дверок висит криво.

Стол, плотно приставленный к окну, три стула. За окном – детский сад.

Детишки играют. На стульях: Саша, Света и заведующая читальным залом.

-Ну, ты даёшь, Сашк…

Он смотрит в пол.

Заведующая: Саш, ты же должен быть счастлив сейчас. Первая публикация.

-Не-а, — качает головой.

Он листает журнал с собственными стихами, останавливается на миг, отбрасывает его.

Мол – чепуха.

Света смачно хрустит яблоком.

На столе – бутылка шампанского.

Туго блестит толстое зелёное стекло.

Пьют из пластиковых стаканчиков…

-Ну что, уволишься теперь? – спрашивает заведующая.

-Не знаю. – Пожимает плечами. – Посмотрю, как пойдёт. За публикации не платят теперь. Может смогу критическими статьями зарабатывать.

Саша в редакции: из советских времён кабинет главного: пространный, с большим столом для заседаний, стулья вокруг него.

Главный, курчавый, среднего роста, как Саша, но – близок к старости уже.

Протягивает белый журнал: Поздравляю.

Саша берёт, отвечая на рукопожатие, отвечая на улыбку.

-Надеюсь, у вас всё сложится. – Напутствует главный. – Чайку?

-Не откажусь.

На маленьком столике – алюминиевый чайник, заварочный, корзинка с баранками.

Они пьют чай, главный сидит на председательском месте, Саша на стуле около.

-Что сейчас пишете?

-Пробую пьесу. Не знаю, что выйдет.

-Правильно. Надо в разных жанрах пробоваться. Не знаешь, что пойдёт.

-Ма, мне платят теперь за статьи, заказные статьи.

-Ох, Сашка, но это такая зыбкая дорога.

-Я знаю, ма. Но там в библиотеке я сгнию.

-Ну, давай рискнём.

Привыкли жить вдвоём.

Разговаривают на кухне.

 

Саша встаёт после обеда, моет у раковины посуду.

Вода обтекает пирамиду обыденности.

Саша и Надя, в комнате Саше, на диване, Надя лежит головой на сашиных коленях, он гладит её голову…

-Таким родным стал… За два месяца.

Ему кажется, что это не с ним.

Тихо всё, уютно, семейно.

Мама хлопочет на кухне.

Она позовёт их ужинать.

Они идут с Надей по ВДНХ – раскрывается огромное пространство.

Павильоны встают монументально.

-Так, наверно, в Вавилоне строили.

-Люблю слушать… твои фантазии.

Он улыбается.

Лето, аккуратно подстриженные деревья.

Останавливаются у фонтана Каменный цветок.

Вода вспыхивает разноцветно, играют струи её.

-Ты знаешь, что территория выставки равна территории Монако. – Спрашивает Саша.

-Не-а…

-Мы, как будто с тобой по Монако гуляем. Где никогда не будем.

-Почему? Ты всегда упираешь на «нет».

-Моя жизнь кажется мне не получившейся.

-Почему ещё?

Вода переливается.

Фонтаны шумят.

-Тебя печатают, читают.

-Это ничего не приносит в современности. Мы выросли в Союзе, там были другие правила…

 

Будто вырастают – роскошные строенья: кубы и параллелепипеды, наползающие друг на друга.

Люди в накидках, плащах, длинных одеждах.

Огромные ворота с изображениями пятиногих быков: синий цвет загорается, вливаясь в золотистый.

Саша с Надей, одетые, как вавилоняне, входят в ворота…

Они проходят долгой улицей, пестреют одеждами люди, идущие навстречу, обгоняющие их.

Они заходят в дом, поднимаются по лестнице, пространство жилое раскрывается, оно смоделировано невероятно: стулья, стол, шкафы – все не такое.

Саша садится к столу у окна.

На пишущей машинке, изъятой из другого времени, стучит что-то.

Надя, сев в своеобразное кресло, читает книгу, каких не было в Вавилоне.

 

На ВДНХ.

Двое идут, минуя павильоны.

-Так в детстве здесь любил бывать. Папа почти каждый выходные возил.

-А где вы жили?

-На Новослободской. Рядом с метро, старинный, коммунальный дом. Так здорово там было. Мне кажется иногда, если б не переехали, не перевели меня в другую школу, жизнь бы по-другому сложилась…

Велосипедисты проносятся мимо.

-Я на велосипеде гонять любил. А первый раз, как сел и поехал, мне не объяснили, как тормозить, ну и вылетел на проезжую часть.

-Ох! И?

-Завалился всею массой, чуть под машину не угодил…

Рабочий и Колхозница возникает.

Саша и Надя выходят с территории выставки.

Снование машин.

Городская пестрота.

 

Звонок: телефон стоит на банкетке в коридоре.

-Саш?

-Да.

-Андрюха Трифонов.

-О, привет, что случилось?

-Саш, Света умерла…

Он молчит.

Потом узнаёт подробности.

Он вешает трубку, и сидит, словно парализованный.

-Что такое? – Надя, проходя из комнаты на кухню, спрашивает.

-Света умерла…

-Это твоя…

-Ну да…

Он поднимается, заходит к маме в комнату, говорит: Светка умерла.

Мама всплескивает руками, закрывает лицо.

 

В метро.

Саша в вагоне с Алтуховым, одноклассником Светы.

-А ведь я любил её. – Говорит Саша неожиданно для себя: этого человека видел всего несколько раз.

-Я в неё в школе был влюблен.

Она сидит на диване в неизвестной комнате, с бокалом шампанского в руке.

Она смеётся.

Заходит некто, пересекает комнату, исчезает в других дверях.

Потом – Игорь, её муж.

Также.

Саша потом: он хочет задержаться – ведь протягивает бокал ему, улыбаясь, он тянется к ней, но…

 

Пространство больницы: корпуса, корпуса. Кришнаиты в соответствующих одеждах у входа в морг. Они не поют. Они втягиваются, когда их черёд, потом – заходят родные и друзья Светы.

Не хочется на неё смотреть.

Лодка гроба.

-Игорь, — спрашивает Саша. – А Женька, брат её, где? А ваша дочка?

-Дочку с сестрой оставили. Женька побоялся идти, мол, выпью на поминках, в запой уйду.

Игорь над гробом плачет.

Саша старается не глядеть, ему не хочется в этой церемонии принимать участие.

Опустошённость.

Потом – перед моргом: большая толпа людей.

-Саш, ну ты же должен с нами поехать. – Это говорит жена Трифонова.

Саша отвечает – ни к селу, ни к городу: Я с ней год не виделся…

-Какая разница?

 

Поминки.

Многолюдно.

Стол накрыт.

Шум голосов.

Быстро всё действо переходит в пьянку.

-Саш, что ты вино? – Это Игорь. – Водка ж есть…

-Да, теперь надо Аньку вашу заботой окружить. Теплом… Как ей…в десять лет маму потерять…

-Будем стараться.

-Ты-то со Светкой сколько не общался?

-Да не так давно виделись.

-Всё запуталось…

Алтухов, покачиваясь, подходит, наливает водку.

-Ну, помянем?

Все пьют.

Шум голосов…

 

Саша и Света идут по лесопарку.

Света, словно играя, толкает вперёд коляску со спящей девочкой, подхватывает её, снова толкает…

 

Саша обходит свой старый дом, останавливается, вглядываясь в чужие окна.

Потом – выходит на детскую площадку.

Дети играют.

-Мальчик, тебя, как зовут?

-Саша.

-А я Света. Давай дружить?

-Давай!

-На горку?

-Конечно…

Девчоночий смех разносится.

Саша глядит на детей.

Девчонка съезжает с горки, косички развиваются.

Саша слетает вслед за ней.

Голос слышится: Перестань, она никогда не жила тут. И старше она была на пять лет. Забыл?

Дети исчезают.

Саша идёт вдоль дома.

Во дворе никого: и пустота кажется вещей.

Не то зловещей.

 

Саша за столом: компьютер давно заменил машинку.

-Ну, говорит вслух сам себе, — мы снимем мультик, да, малыш? Назовём его так: Зигзаг.

Смотри.

Идёт мультфильм:

 

ЗИГЗАГ

Чёрный зигзаг краски на белой стене скучал. Жарило майское солнышко, и стена белела особенно ярко, а зигзаг на ней казался лишним, посторонним.

Он и самого себя воспринимал именно так, и от этого скука его окрашивалась чёрным – под стать его цвету, хотя в душе он был розовато-золотым, жаждущим действий, движений, прыжков.

Кирюшка проходил мимо, глядел на пыль дороги, на мелкие камешки, и думал: А вот хорошо бы было…

-Привет, Кирюшка, — неожиданно для самого себя сказал зигзаг. Неизвестно как он почувствовал, что это именно Кирюшка, но он почувствовал – точно и верно.

Мальчик испугался было, потому что на улице не было никого, и он не понимал, кто может говорить, но зигзаг тотчас унял его страхи, объяснив:

-Да, да, не удивляйся, это с тобой говорю, именно я – зигзаг.

-А чем же ты говоришь? – всё же удивился Кирюшка. – У тебя же нет рта.

-Не знаю, — ответил зигзаг. – Но говорю. Наверно, мне очень скучно, и от этого я смог издавать звуки.

-А ты слезай со стены, — предложил Кирюшка. – И мы поиграем.

-Думаешь, получится? – неуверенно спросил зигзаг.

-А ты попробуй.

Зигзаг попробовал – и действительно получилось: он соскочил ловко, острые края его дрогнули, и он протянул один Кирюшке, как лапку.

-Будем знакомы, — сказал зигзаг. – Я зигзаг.

-А что я Кирюшка – ты уже понял, — сказал Кирюшка.

-Ага, — отвечал зигзаг. – Ну что поделываешь?

-Просто бреду один.

-Тогда пойдём вместе? – предложил зигзаг.

-Будет здорово, — согласился Кирюшка.

Со стороны могло показаться, что мальчик гуляет с маленькой, чёрной собачкой.

Они перешли дорогу – аккуратно, посмотрев, чтобы не было машин, и тут же свернули в лесопарк.

-Давай побежим, а, Кирюшка? – предложил зигзаг, ибо он достаточно наскучался на стене.

И они бегали, потом играли в чехарду, потом Кирюшка кидал зигзагу палочку, и тот ловко приносил её, зажимая своими изломами. Им было весело.

Зигзаг смеялся так, будто звенели серебряные колокольчики.

И Кирюшка хохотал, понимая, что совершенно неожиданно обрёл замечательного друга.

-Только не рассказывай взрослым, — попросил зигзаг, когда они возвращались к стене – ибо у каждого существа есть дом. Или на худой конец – домик. У зигзага это было стена.

-Что ты, — сказал Кирюшка, — мне бы это и в голову не пришло. А мы ещё поиграем с тобой?

-Конечно, — отозвался зигзаг. – Всякий раз, когда будешь проходить мимо этой стены, я буду соскакивать, и мы двинемся с тобой в лесопарк, как  сегодня.

Они дошли до стены, и зигзаг, пожав мальчику руку своими завитушками, ловко забрался на место.

А Кирюшка – довольный – пошёл домой, насвистывая песенку.

Саша, стоя у окна, говорит жене: Давай Кирюша назовём?

-Кирюша? Нет, пусть Андрюша будет…

-Да? Ну ладно. Хорошее имя

Саша спускается на лифте.

Зеркало в нём.

Он смотрит на себя.

Лифт открывается на первом этаже, мама, вернувшаяся из магазина, стоит.

-Поздравляю, ма. Ты бабушкой стала.

Она сияет.

На мгновенье закрывает лицо рукой.

-Поздравляю и тебя, сынок.

 

Саша, выйдя из метро, спрашивает дядьку, попавшегося навстречу: Как пройти к больнице, огромная тут…

-А? Да, есть, погодите-ка…

Он озирается, будто вспоминая что-то.

Трамвай проезжает.

-А, да – вон же корпуса.

Корпуса огромны.

Как тут искать?

Свет светофора.

Саша, перейдя проспект, погружается в пространство, стоит у щита, представляющего собой план больницы, читает, рассматривает.

Думая, закурить ли? Закуривает, быстро и нервно затягиваясь, потом, загасив сигарету на половине, прячет окурок в пачку.

Он идёт.

Приземистое, давящее, тёмное строение.

Скорбные люди.

Острые ранки цветов.

Не сюда, хорошо хоть.

Он проходит тропкой между низким этим, траурным зданием морга, и многоэтажным корпусом.

В приёмном покое передаёт то, что жена просила.

Потом, обойдя дом, глядит в окно: как договаривались по телефону, жена поднимает торжественно-пенный свёрток с мальчишкой, показывает ему.

 

Там их сын.

Через два дня забирать.

 

 

Саша в лифте, прижимает к себе свёрток, нежно и твёрдо.

-Ну, здравствуй, сынок, — говорит символически.

Вглядывается в лицо крохи.

Желтовато-синеватый, спит малыш, ни о чём не ведая.

 

Саша подходит к решётчатой ограде сада, нажимает цифры зашифрованного звонка.

Спускается по маленькой лесенке.

Время – около четырёх, но Андрюшу забирают раньше, не хочет оставаться до вечера.

Избалован?

Нет, просто поздний ребёнок, все любят…

Саша проходит мимо маленького футбольного поля, песочниц, поднимается, заглядывает в залу…

-Пойдём, сынок?

Мальчишка бежит к нему.

-Привет, па.

Он собирается.

Мелькают мелкие вещички.

Девочка выходит в коридор.

-Андрюш, завтра машинку принесёшь?

-Девочка, а интересуется машинками? – спрашивает отец.

-Да, я люблю их. – Серьёзно отвечает девочка.

Андрюша выводит из-под навеса велосипед, и, усевшись, рулит к выходу.

-Осторожно, лестница, — кричит отец, ускоряя шаг.

Мальчишка, попробовав взять лестницу штурмом, падает, сильно бьётся коленкой.

Реветь начинает.

Подоспевший отец поднимает его.

-Ну, Андрюш, не реви, ты ж мальчишка. Сейчас до дома доедем, Оля смажет чем-нибудь…

Оля – мать Саши, бабушка теперь, — мажет коленку мальчишки йодом.

-Я подую, мальчишка, только не плачь.

Он не плачет.

Саша трёт свою коленку, словно чувствуя в ней боль.

 

В комнате на полу – собирают железную дорогу.

Они собирают её, оба ползая, выстраивая части, потом пойдут дома, будут их устраивать из конструкторов.

Мама лежит на диване, смотрит.

Счастье льётся, всё пестрит, Андрюша возит составчик, отец выступает регулировщиком.

Всё собирают потом.

-Па, сказку прочтёшь?

-Сказку хочешь? Какую тебе? Вот эту может?

И снова разворачивается детское действо:

 

МИТЯ  И  ВОЛШЕБНЫЙ  КАРАНДАШ

Мальчик Митя не знал, что его карандаш волшебный. Он – мальчик, разумеется, не карандаш, — сидел и увлечённо рисовал динозавров. Динозавры получались неплохо, но чего-то им не хватало.

-Это потому, что ты не видел настоящих динозавров, — раздался голос.

Мальчик оглянулся – но не испуганно, ибо знал, что ничего страшного быть не может, — но никого не увидел.

-Не оглядывайся, — сказал голос. – Я в твоих руках. Я – Карандаш.

-Разве карандаши умею разговаривать? – удивился Митя.

-Которые волшебные умеют. – Пояснил Карандаш. – А я – волшебный. Итак, тебе надо отправиться в страну динозавров.

Тогда твои рисунки станут совсем другими.

-А можно? – робко спросил Митя.

-Со мною можно, — ответил карандаш. – Тем более, что это будут очень добрые динозавры. Значит так – ты прыгаешь в мой крошечный канал, и мы вместе летим в эту страну.

-А как?- Удивился  Митя.

-Очень просто – зажмурь глаза, и скажи себе: я прыгаю в канал-графит карандаша. Ну, давай.

Митя зажмурился и произнёс то, что велел Карандаш.

Тотчас всё закружилось, зазвучало, полетело, мальчик охнул и открыл глаза.

Огромные деревья росли тут, и силуэты далёких гор мерцали синевато, окружённые золотистой дымкой.

Травы были высокими, они переходили в папоротники, а те – в хвощи и плауны, густые, но не цеплявшие никого, нет-нет.

-Не забудь про меня, — раздался голос из митиного кармана.

Митя вытащил волшебный карандаш, и благодарно посмотрел на него.

-Значит, ты уже бывал здесь?

-Конечно, — ответил Карандаш. И добавил – Где я только не бывал!

Гномик, держась за стебель, глядел в небо.

-Красиво как, — молвил он, — птеродактили летают.

-Уважаемый гномик, — обратился к маленькому Митя. – А где вы видите птеродактилей?

-Да вот же они, — отозвался гномик.

И действительно – большие зигзаги обозначились в небе. Они перемещались легко, хотя порою напоминали чаек, высматривающих  добычу.

Снижаясь над поляной, они становились отчётливей, видно было, какие у них большие, мягкие, кожистые крылья, и добрые улыбки.

-Откуда же у них добрые улыбки? – недоумевая, спросил Митя. – Я думал они хищники.

-А у нас нет хищников, — ответил крупный птеродактиль, спланировав на поляну.

Два других, приветственно помахав крыльями, полетели дальше.

Гномик, поздоровавшись с могучим ящером, юркнул в норку.

-Привет, Волшебный карандаш. – Сказал птеродактиль. – Ты привёл к нам друга?

-Привет, птеродактиль, — ответил Карандаш. – Ага. Это Митя.

Тот тоже поздоровался.

-Так почему же у вас нет хищников? – спросил он.

-Когда-то давно они были, — объяснил птеродактиль. – Но, постепенно, устыдились –  того, что причиняют боль другим. А как ты знаешь – никого никогда нельзя обижать. Мы все добрели – не сразу, конечно, много потребовалось лет, но вот, наконец, развили в себе доброту настолько, что смогли питаться солнечным светом. У нас никто никого не ест.

-Вот бы людям так! – восхищённо воскликнул Митя.

-Подожди, — ответил птеродактиль. – Вы тоже к этому придёте. Только не сразу.

-Ну, мне пора, — резюмировал он, плавно снялся с поляны – помахал крыльями: и разминочно и прощально – и улетел, превращаясь в точку. А потом и вовсе исчез.

-Отправимся дальше? – спросил Карандаш.
Митя кивнул.
Они прошли под роскошными папоротниками, чьи лапчатые листья качались над ними изумрудно, и вступили в огромный лес, переливавшийся красивыми оттенками. Трава тут была мягкая, и можно было не опасаться — ибо слова птеродактиля не могли быть ложными — что кто-то выскочит из зелёных густот.
-А вот игуанадоны, — сказал Карандаш. — Раньше они паслись, поедая зелень, но теперь и в этом необходимость отпала.
Игуанадоны — большие, как двухэтажные дома — улыбались. В каждой улыбке могло поместиться по небольшой комнатке. Митя помахал, и получили в ответ такие ж приветные помахиванья лап. Широкие листы неизвестных растений расступились, и появилось гладкое, мерцающее озеро. Диплодоки — как и положено — с длиннейшими шеями и хвостами, входили в него, сладко жмурились, вздымали волны.
-Интересно, а нельзя ли мне искупаться? – спросил Митя.

-Можно, конечно, — ответил карандаш. – И не бойся промокнуть. Когда ты у друзей – ничего плохого с тобой случиться не может.

И Митя прыгнул в озеро, предварительно спрятав Карандаш в карман.

Один из диплодоков поддел мальчика на шею, весело подбросил в воздух, поймал хвостом, после чего Митя нырнул глубоко, а, вынырнув, выскочил на берег.

Но тотчас опять нырнул – ибо купаться понравилось. Он плавал возле диплодоков, качался, как на лианах, на шеях и хвостах, и веселился от души.
А выбравшись на берег, оказались абсолютно сухими.

-Так и должно быть. — Сказал Карандаш. — Диплодоки же наши друзья.
-А почему мы не поговорили с ними? — поинтересовался Митя.
-Диплодоки не любят разговаривать. — Ответил Карандаш. — Но от этого они не менее дружественны.

Снова вошли в лес, и послышался рык — низкий довольно.
-Подожди, — спросил Митя, — птеродактиль же сказал, что никого хищного не осталось.
-Правильно, не осталось, — громко объявил крупный тираннозавр, выбираясь из лесной тени. — Но голоса-то у всех разные. У меня, например, громкий.
Он стоял, возвышаясь над друзьями, и маленькие его лапки забавно покачивались в воздухе.
-Я бы пожал тебе руку, — сказал тираннозавр Мите, но боюсь не дотянуться. — А если хотите покататься, я устрою вас на своём хвосте — и в путь.
Друзья согласились.
Тираннозавр опустил массивный хвост на землю, они взобрались, и устроились достаточно удобно.
-Ну, в путь, — рыкнул — не страшно совсем тираннозавр, и побежал.
Он бежал мощно и быстро, лес мелькал вокруг — многолиственный и многоствольный, богатый, разнообразный. Тираннозавр перешёл на прыжки.
-Не трясёт? — спросил он друзей.
-Не-а, — отозвался Митя. — Но забавно подбрасывает. Как на аттракционе.
Они выбрались в мелколесье, миновали озеро с диплодоками, и птеродактили, летевшие не так уж высоко, помахали друзьям крыльями.
На одной из полян тираннозавр стал.
-Спасибо за прогулку, — сказал Митя, спускаясь.
-Не за что, — ответил тираннозавр. — А теперь мне пора по своим, тираннозавровым делам.
И мощные прыжки понесли его в неизвестность.
-Для нас неизвестность, — сказал карандаш. — А ему хорошо известно, куда он отправился.
-И даже ты не знаешь куда?
-Даже я, — ответил Карандаш.
-Но почему?
-Потому что, — произнёс Карандаш, — нам пора возвращаться.
-Что ж, — сказал Митя. — Пора, значит пора.

Он зажмурился, и всё снова завертелось, замелькало, понеслось, а когда мальчик открыл глаза, то снова уже был в своей комнате, за столом, и карандаш – такой  обычный – больше не разговаривал.

Зато динозавров теперь Митя рисовал здорово – они получались ну совершенно, как живые.

 

Всё возвращается в комнату. Андрюша сидит на диване, Саша – у компьютера.

-Вот правда такой бы карандаш, па!

-Не бывает, сынок. Но видишь – великие возможности слова, можешь придумывать, что хочешь. Попробуй сам, вдруг получится.

-Не знаю… получится ль…

Мобильный звонит: Ой, это вы?

— Да, Маш. – Саша отвечает.

-А вы гулять пойдёте?

-Ты хочешь? Не знаю, сейчас спрошу: Андрюш с Машей гулять пойдём?

Мальчишка вскакивает с кровати: Пойдём!

-Ладно, Маш, выходи…

 

Они во дворе: отец и сын.

Маша, девочка девяти лет, худенькая и подвижная, с косичками и большими глазами, выскакивает из подъезда соседнего дома.

-Гражданин Андрюша, — кричит, распахивая руки.

Он кидается к ней.

Дети – на самокатах.

-Куда вы нас поведёте?

-Ну, где ещё не были. Ладно, пошли… Ну прямо езжайте, там площадки хорошие будут, я скажу, где свернуть.

Андрюша едет впереди, Маша – вровень со взрослым.

-Понюхайте мои руки, — вдруг говорит, протягивая ему лапки.

-Не пойму, Маш, чем пахнешь.

-Я мыло варила.

-Мыло? Как?

-Нам учительница состав дала, вот и делала.

-Получилось?

-А то! – она задорно глядит на взрослого.

Андрюша кричит: Маш, ну где ты?

И – убегают вперёд.

 

Дома у Саши: дети играют на полу, собирая что-то странное.

Он глядит на них, сидя за компьютером.

Половина листа занята текстом.

-Что это у вас?

-Дворец будет, — отвечает Маша.

Через какое-то время Саша выйдет её проводить.

У подъезда – мать Маши: чуть выше дочки, тоненькая, женщина-подросток.

-Мы её накормили.

-Ой, спасибо вам,..

Они уходят.

Темнеет поздно: дни поздней весны сулят бесконечность жизни…

 

Мальчишка идёт по парапету, держась за решётку: бассейн за ней.

-Па, мы будем долго все жить: ты, Оля, мама, я…

 

Саша ведёт мальчишку из детского сада.

Держит за руку.

-Па, из какого Маша города, я забыл?

-Из Новосибирска.

-А она когда приедет?

-Ну, в конце лета, сынок. Скучно без неё?

-Ага…

 

Саша идёт к метро встречать жену: привыкшая к офисной работе возвращается поздно.

Он стоит у шайбы ВДНХ, курит, глядит на пёстрое мелькание жизни.

Представление у метро: некто играет с огнём, вертя ловко жезл, выдувая пламя.

Жена подходит к Саше.

-Засмотрелся?

-Да…

Он берёт сумку, она – под руку мужа.

Идут привычно.

Мимо стадиона, мимо школы.

-Наш в эту ходить будет?

-Наверно. Как у тебя?

-Получил несколько заказов на статьи. Что-то делаю.

-С Машей гуляли?

-Да…

-Прямо не разольёшь их…

 

Августовский финал.

Саша идёт с сильно постаревшей мамой, ведёт её под ручку, рассказывая бурно: Понимаешь, процесс над Галилеем, если разобраться, сугубо церковная разборка. Его судят его же соратники бывшие, они прекрасно знают правоту его.

Саша с мамой вступают в свой двор.

Слышен тоненький голосок:

-Ой, здравствуйте!

Саша смотрит вниз: Ой, Маша, ты приехала!

Она молчит.

Она…словно почернела лицом.

-Что такое, Маш?

-У меня мама умерла.

Они замирают.

Мама Саши восклицает:

-Машенька. Пойдём с нами, накормим тебя, мультики посмотришь.

Идут.

Саша пишет по мобильному жене: Мать Маши умерла.

Жена с мальчишкой на даче, Саша не любит туда ездить.

Дома.

Маша на кухне – одинокая, ощущается, плечики худенькие, ест макароны с ветчиной.

Саша потом ведёт её к экрану.

-Ну, что хочешь посмотреть, Маш?

-Не знаю.

-Давай сама ищи. Отец приехал за тобой, да?

-Да…

Саша лежит на диване, переписываясь с женой.

Мать Маши погибла под мотоциклом. Шла с корпоратива.

 

Ночь, темнота, прореженная узлами фонарей.

Маленькая женщина-подросток, чуть выпившая, бежит, и, решив срезать угол, переходит улицу, где не положено.

Резкий звук, вылетающий мотоцикл, крик рвёт пространство, мотоциклист, вывернув руль, ухает в столб.

 

Следующее сообщение читает Саша: Отец приехал, оформляет документы. Мы завтра вернётся, пусть дети поиграют напоследок.

 

У гостиницы Космос: дети возле фонтана, жена фотографирует их, Саша курит неподалёку.

-Мне так жаль, — говорит Маша, — уезжать вот приходится.

Они играют за домом.

У куста строят нечто из палочек, камушков.

-Что это будет, Маш?

-Не знаю сама. Андрюш, ещё камушки неси.

Мальчишка тащит.

-Я бы с вами в поход бы пошла. Весело бы было.

-А ты ходила когда-нибудь?

-С классом ходили. И ещё там…в Новосибирске…

 

Машу провожают.

В Маршрутку грузят сумки.

Саша тащит по лестнице тяжёлый баул – второй этаж, лифт не хочется вызывать.

Дети внизу у машины.

Они молчат, трогают робко друг друга.

-Ну, — отец Маши говорит. – Координаты есть, будем переписываться, да?

-Будем. – отвечает Саша.

-Ой, — вспомрнает Маша. – Я тут клёник маленький посадила, вот смотрите. – Она берёт Сашу за руку, тащит, показывает маленькое деревце. – Вы его поливайте, ладно?

-Хорошо, Маш.

Все прощаются.

Уезжает маршрутка.

 

…сквер Миуссы, семидесятые годы.

Сквер, залитый солнцем, и золото листвы зыбко качается над головами детей и взрослых.

Монументальный дворец пионеров вырисовывается: огромный, как старинная крепость.

Две молодые женщины болтают.

Чуть впереди их дети: мальчик Саша и Девочка Наташа…

Они бегают.

Наташа набирает пригоршни листы, подбегает к мальчишке, кидает в него…

Она смеётся.

Она кричит: Я твоя весна, я к тебе пришла!

-Наташ, — мальчишка стряхивает листья. – Ну какая весна? Теперь осень…

Длинные золотые волосы смеющейся девочки развиваются легко.

 

Саша внутри Дворца пионеров.

Он собрался.

Он ходит в бассейн.

Его не пришли встречать, ни мама, ни папа.

Он собрался, сидит на скамеечке, ждёт.

Люди проходят мимо.

-Нет, точно облажаемся на этом смотре! – говорит довольно молодой парень пожилому, лысому дядьке.

-Работал бы лучше, не облажались бы…

-Ладно, Иваныч, будто не знаешь – и так всё делаю, что могу.

Саша встаёт.

Надо идти.

Ему страшно почему-то.

Он выходит из Дворца пионеров: и – никого нигде, пустой сквер, пустые проулки.

Он идёт.

Ему кажется – сумерки сгущаются в нечто страшное, грозящее.

Он бежит.

Большие дома смотрят на него.

Он бежит к старому своему дому.

Сильно стучат каблучки.

 

Саша спрашивает старенькую маму: Ма, а помнишь, Наташка Раввикович на старой квартире была? На Миуссах гуляли, всё листьями в меня кидались…

Мама лежит на диване.

-Да, помню, сынок.

-А кто она? Вроде в сад вместе не ходили…

-Просто из соседнего дома. Познакомились во дворе.

 

Маленький Сашапо гулкой железной лестнице сбегает в соседний двор.

Он – каменный, практически нет зелени.

Под «Победой» возится дядька.

Старушка кормит хлопотливых голубей.

Саша оглядывает окна соседнего дома: за одним из них – златоволосая Наташка.

 

Саша листает книгу, давно отвык, пристрастившись к компьютерному миру.

Давно отвык.

Голос звучит в голове: Так вот и текст жизни.

Где она?

Вроде тянулись дни, бессонница томила.

А теперь – просто листай текст, а написал не ты, и вписать ничего не имеешь права.

 

Андрюша просыпается совсем рано:

-Па, ма, пора уже…

-Что ты, мальчиш, — говорит Саша. – Только шесть. Ты ещё долго можешь спать.

Сегодня – первое сентября.

-Я боюсь проспать.

-Не бойся, сынок, — отвечает мама. – Ты не проспишь. Мы следим.

Он собирается.

Тщательно, в зеркало себя разглядывает, забавный в костюмчике.

А полкласса будут – из детсада.

Отец всех знает.

Оля, мать Саши, не собиралась как будто идти.

Выходят втроём, но сначала надо в магазин: там договаривались о корзине фруктов.

Цветы – на других родителях.

Саша несёт корзину, тяжело нагруженную сочными фруктами.

Ананас в середине.

Красиво.

Школа та – рядом с домом.

Дети, родители…

Саша, обернувшись, видит свою маму: она стоит у тоненького, молодого тополька.

-Ма…

-Оля! – видит Андрюша, подбегает. – Оль, смотри, это Лиза.

Девочка из сада подходит.

-Лизушка, — чуть наклоняется Оля. – Здравствуй.

Девчушка отвечает что-то…

-Оля, — радуется мальчишка. – Мы все почти знакомы, смотри – Стёпка, Денис…

-Сад перекочевал…

-Чудесно, сынок, — тихо отвечает бабушка, называя его так порою.

Всё, дети уходят.

Саша идёт за ними с несколькими другими родителями, несёт корзину, вступает в школу, всё маленьким кажется.

Внимательно озирает мальчишкин класс, корзину водрузив на учительский стол.

 

Жена на работу умчалась – в офис.

Мама ждёт.

-Ну, пошли?

-Да. Как ты, ма? Не хотела ж идти…

-Ну, такое событие.

Оно промелькнёт.

Идут мимо машин, густо стоящих во дворе: асфальтовый большак словно для них и организован.

 

Саша не говорит – дожила: вспоминается: возвращались от метро домой, отвезли мальчишку на вокзал, жена ждала, на дачу уезжали.

Шли назад.

Дворы мелькали.

Мама говорит: Ах, мне б дожить, как в школу пойдёт.

-Ма, значит ты больше пяти лет не проживёшь?

-Наверно нет, Сашк. Старая я уже слишком.

-Ма, — слёзы ручьятся. – Как я без тебя?

-У тебя жена есть, сын… Порядок вещей таков.

-Я не согласен с ним мам. Жена, сын – всё другое это.

Они поднимаются домой.

Мама разогревает еду.

Саша включает компьютер.

 

Саша сидит на стуле.

Комнатное дерево около балконной двери.

Он трогает листья.

Он сидит на стуле, смотрит на мамину кровать – пустую.

Он вскакивает.

И тут же снова садится.

Вчера сообщили из больницы – мама умерла.

Перед глазами мелькает: низкий, приземистый морг – той самой больницы, откуда забирал мальчишку.

Роддом вырисовывается.

Всё рядом.

Саша вскакивает.

Потом садится опять.

Жуть, раздирающая его, точно отражается на лице.

…с кухни слышны голоса жены и сына.

Он видит белую стену.

По ней расходится чернота: зияющее пространство появляется.

Оно становится больше и больше, занимая всю стену, края углятся.

Он вскакивает – Саша, идёт к монитору, включает компьютер.

Какая глупость – что теперь писать?

 

Он пишет: Я сочинял не для мамы…

Точки вьют орнамент.

Мама жила для меня, пишет, последние восемь лет и для обожаемого внучка. А я жил…чтобы мама жила для меня.

Он пишет, буквы бегут без смысла.

Потом на листке бумаге рисует круг, в него вписывает ещё один, всё перечёркивает, комкает бумагу, бросает на пол…

 

Они идут с мальчишкой – второй класс, встречает.

Снежные дворы.

Глыбы и сугробы.

-Не забудешь Олю, малыш?

-Не, па…

Мальчишка спокоен.

Саше говорили, что малыши легко реагируют на смерть.

Саша чувствует себя малышом, забытым в магазине.

…представляется – торговый Вавилон: что-то вроде Ашана.

Он – растерянный малыш.

Он не ведает, куда бежать.

К нему подходят взрослые: Что с тобой, мальчишка?

-У меня мама… умерла, — говорит взрослый дядька, чувствуя себя потерянным малышом.

 

Они входят с сыном в квартиру, на кухне отец кормит Андрюшу обедом, как делала все годы Оля.

Жена в офисе.

Она говорит в телефон: У меня свекровь умерла. Да, похороны. Меня нужно заменить на пару дней. Сможете?

Сверкают витрины с образцами косметики.

 

Солнце золотится над Византией.

Сады купаются в нём.

Переулки, перетекающие один в другой, играют разнообразием домов, внутри которых часто находятся мастерские.

Саша – в одежде длинной, соответствующей времени и месту – заходит в одну из лавок.

Он – словно наблюдатель, не замечаемый никем.

Он смотрит, как медленно и уверенно, мастер производит эмаль.

Стекло плавится.

Синий цвет его завораживает: он столь густ, что, кажется, коли разбавить, можно окрасить полнеба.

Красивое изображение появляется.

Саша выходит, идёт по переулку, сворачивает, останавливается, смотрит на верхние этажи домов.

Женщина навстречу…

Саша глядит на неё.

Остановившись, Света в синем плаще спрашивает:

-Ты не заблудился?

Он качает головой.

-У нас тут многое так запутано.

-Как и везде.

-Узнал?

-Конечно, как я могу тебя не узнать…

Они идут вместе…

Площадь, у фонтана играют мальчишки.

Деревянные мечи стукают друг о друга…

-У нас мог бы быть мальчишка. – Говорит Света.

-У тебя была дочь.

— Я помню.

-У неё навсегда потухли глаза, когда ты умерла.

-Что тут поделаешь…

-Не умирать.

-Видишь же – я почти что не умерла. Мы идём с тобой, ты видишь меня, и…

Дворец василевса открывается многоярусно.

Огромная громада, вписанная в реальность.

Они останавливаются, смотрят.

-Красивая глыба, да? – говорит Саша…

-Конечно.

-Мама тоже умерла.

-Я знаю, мы виделись с ней…

-Она говорила, что ты ходишь к нам домой, как невестка.

-Так и было… когда-то…

-Пойдём поближе подойдём. – Саша устремляется вперёд, оборачивается – Светы нет…

 

Саша сидит у монитора.

На кресле – за ним, старенькая мама.

Такой была в последний год жизни.

-Вот, мама, я Византию, ты знаешь, воспринимаю… уж не знаю, как духовную родину что ли? Послушай.

Он читает:

 

Ромейцы ныне недовольны –

Растут налоги, дорог хлеб,

Повсюду донимают войны,

Очередной указ нелеп.

Протопатрикий пьёт безбожно.

Помпезна церковь…Где же Бог?

И на душе опять тревожно,

И лавку разорит налог.

Бюрократической махине

Едва ли противостоишь.

И – позавидуешь машине,

Поскольку зря перегоришь.

Но виноградники ликуют,

И снова солнечна стезя.

Соблазнов много существует,

Но отрицать дары нельзя.

Не в церкви Бог, а в наших душах.

Иконы строгие глядят.

Матросы не видали суши

Уже который год подряд.

Волна в порту качает башни –

Столь грандиозны корабли.

И тихо канет день вчерашний

В копилку будущей земли.

 

Он замолкает.

Рюмка водки стоит рядом с клавиатурой.

Он опрокидывает её.

-Хорошо, сынок. Торжественно, и вместе просто.

Саша медленно ставит рюмку на столешницу, оборачивается: мамы нет.

Андрюша выходит из бабушкиной, а теперь его – комнаты, идёт к отцу, останавливается за спиной.

-Па, а что ты пишешь?

Отец, улыбка сквозь слёзы, глядит на него.

-Сам ещё не придумал, мальчишка, что писать.

-Сказку будешь?

-Да нет, наверно. Кончились у меня сказки…

Ветер, налетающий порывом, качает высокие тополя.

 

…Раньше узенькая улица переходилась только под землёй; с каких пор появился светофор, равнодушно-спокойно предлагающий указательные спинки своих цветных жуков, не вспомнить, но, выйдя из старого здания метро «Новослободская», обычно попадает на красный – Саша, ездящий сюда, когда совсем худо, когда…

Вспыхивает зелёный жук: пора; дом, в котором – в коммуналке – промелькнули первые десять лет жизни, виден сразу от метро: величественный и монументальный, многоквартирный, тогда – коммунальный, теперь: не предположить.

Разумеется, площади там таковы, что в денежные времена, вероятно, выкупались, превращаясь в квартиры повышенной комфортности; а потолки свыше трёх метров позволяли некогда устанавливать замечательно-высокую ёлку…

Меня ждут там, думает Саша, меня ждут – молодые папа и мама, и сейчас, выбрав каким путём обогнуть дом, поскольку подъезд был последним, то есть – в глубине двора, я стану превращаться в ребёнка, о чём собственно, не сумев внутренне вырасти и приноровиться ко взрослому ладу жизни, мечтал всегда…

Я пройду между двумя домами: своим и соседним, отделёнными узким асфальтовым перешейком, пройду, постепенно уменьшаясь, приобретая нежный мальчишеский вид, и папа, умерший, когда мне было девятнадцать, будет стоять у двери подъезда, и, увидав меня, воскликнет:

-Куда ж ты пропал? Мы с мамой уже волнуемся…

Я отвечу что-то: может быть, про то, как бегали с Алёшей Сазановым и Олегом Скороходовым, заигрались… пускай в войнушку, забыли про время…

-Уж обедать пора! – говорит папа, пропуская сынишку в подъезд: огромный подъезд, целая пещера, и лифт старинного образцы, железная дверь закрывается с грохотом.

Нам не нужен лифт.

Мы живём на первом этаже…

Мама приносит еду с коммунальной кухни: причём вы знаете, никогда не было никаких ссор и свар на этой кухне, в этой квартире, все всегда помогали друг другу; мама приносит еду, помещаемую на массивном столе с могучими ножками: ах, когда-то играл под ним, сидя на ковре, чей узор так и остался нерасшифрованным; теперь же сижу обычно на диване…

За ним поднимаются до потолка книжные стеллажи: стал ли уже читать?

Втянут ли невероятной книжной энергией, отодвинувшей действительность на второй план?

Не разберу…

Мама так молода.

Она улыбается, и сжимает властная рука моё сердце: как я люблю тебя, ма…

Ты так молода.

Мы вечно останемся такими!

Всё вкусно: пусть будет борщ, густой, ложку можно поставить в кастрюле; и сметана медленно размешивается в нём; пусть будет селёдка, политая подсолнечным маслом и посыпанная нарезанным, зелёным луком, пусть будет, что угодно – любая мамина еда: это сам вкус, необыкновенный смак, маленькое счастье.

Пусть будет любая еда, потом – уроки: они готовятся за столом, придвинутым к окну: двор виден, можно вылезти; но потом вделали решётки; а затем…

А что затем?

Затем Саша — пожилой, жизнью траченый, как молью лет – оборачиваешься, и нету их – мамы, папы, папы совсем давно – бОльшая часть жизни, ведь девятнадцать было, когда он умер, прошла без него.

И Саша, побродив вокруг дома, садится, если пустует детская площадка, вспоминая примитивную тогдашнюю горку, такую ж простенькую карусельку, и глядит, глядит в окна своей первой квартиры, не желая уходить, не зная толком, как жить, удивляясь, как протянул столько…

Потом поднимается, слёзы мерцают в глазах, и идёт по узкому асфальтовому перешейку, выводящему на проезжую часть.

Мальчишка на велосипеде проносится мимо, Саша хочет крикнуть, как надо затормозить, но… мальчишки нет.

Улица гудит пёстрым движением.

Метро принимает в свои недра.

Метро вечно нивелирует едущих.

Дома, войдя в пустую квартиру, сказав вслух: Привет, мам! – Саша включает компьютер, садится к монитору, и, открыв документ, пишет крупно: Надо жить!

Александр Балтин,

поэт,эссеист, литературный критик