Сквозные, онтологические слова, самые простые, рисующие картины такой безнадёжности, и – парадоксально – олимпийского стоического спокойствия:
Хорошо, что нет Царя.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет.
Только желтая заря,
Только звезды ледяные,
Только миллионы лет.
Хорошо — что никого,
Хорошо — что ничего,
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет
И не надо помогать.
Великая, внешне предельно простая, в сущности – перенасыщенная: и экзистенцией, и онтологией – поэзия Георгия Иванова своеобразно отразилась в созвучиях Бориса Рыжего…
Промышленной зоны
красивый и первый певец
сидит на газоне,
традиции новой отец.
Он курит неспешно,
он не говорит ничего
(прижались к коленям его
печально и нежно
козлёнок с барашком,
и слёз его очи полны.
Венок из ромашек,
спортивные, в общем, штаны…
Так же — простота незатейливых слов: словарь будто сознательно небогат; простота такая, что, будто выдохнутые, а не сочинённые строчки гипнотизирует вселенскою мощью, болью-счастьем, страданием – именно бытийного свойства, от того, что живёшь…
Тонкость необыкновенная в обоих случаях – будто серебряные нити вьются.
И поражает своеродное совмещение предельной безнадёжности со стоическим восприятием яви: какая б ни была, всё-таки на какое-то время подарили солнце:
Это в той допотопной манере,
когда люди сгорали дотла.
Что написано, по крайней мере
в первых строчках, припомни без зла.
Не гляди на меня виновато,
я сейчас докурю и усну —
полусгнившую изгородь ада
по-мальчишески перемахну.
Даже мечты о рае невозможны: поэтический дар, как вариант проклятья, тавро на лице души выжгли.
Ядовит мог быть Г. Иванов:
Природа? Вот она природа —
То дождь и холод, то жара.
Тоска в любое время года,
Как дребезжанье комара.
Конечно, есть и развлеченья:
Страх бедности, любви мученья,
Искусства сладкий леденец,
Самоубийство, наконец.
Рыжий принимает людей по-другому, хотя чистота выдохнутых им строк сродна ивановской:
…Но не божественные лики,
а лица урок, продавщиц
давали повод для музы’ки
моей, для шелеста страниц.
Ни славы, милые, ни денег
я не хотел из ваших рук…
Любой собаке — современник,
последней падле — брат и друг.
Трагизм в обоих случаях явлен тотально.
Счастье, мерцающее за сценой, не в счёт.
Ведь:
Друг друга отражают зеркала,
Взаимно искажая отраженья.
Я верю не в непобедимость зла,
А только в неизбежность пораженья.
Не в музыку, что жизнь мою сожгла,
А в пепел, что остался от сожженья.
Живой – шевелится пепел, диктуя свои условия.
А Рыжий и вовсе не мог жить, съедаемый метафизической виной:
Погадай мне, цыганка, на медный грош,
растолкуй, отчего умру.
Отвечает цыганка, мол, ты умрёшь,
не живут такие в миру.
Станет сын чужим и чужой жена,
отвернутся друзья-враги.
Что убьёт тебя, молодой? Вина.
Но вину свою береги.
Красивая иллюзия: мол, великая-выдающаяся поэзия есть победа над смертью.
Тем не менее, жизнь стихов ушедших поэтов свидетельствует о многом, и онтологический опыт её вполне может в чём-то помогать…ждущим своего часа.
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик
