К 200-летию Гюстава Флобера
Есть феномен русского Флобера: Чехов, на которого французский классик оказал серьёзное влияние, не настолько знал французский язык, чтобы читать подлинники…
Сухо и стройно выстроенная «Мадам Бовари» — книга, осуждённая за безнравственность.
Флобер давал жизнь уплотнённо, сгущённо, детализировано: однако вертикаль – не зримая, мерцающая небесной синевою, просвечивающая в недрах человеческих индивидуальностей, не ощущается, в его персонажах.
Это не столь важно. Герои Флобера особенные: они зримы, они настолько естественны, и выписаны с таким захватывающим совершенством, что живут среди нас (исключая героев «Саламбо», конечно).
«Бувар и Пекюше» — наименее, вероятно, популярная из книг писателя – сделана наиболее плотно: тут столько предметности, столько материала, который должен был изучить писатель, чтобы начинить ею свой роман, что многое отходит на второй план.
Человек в предметном мире.
Предметный мир, отражённый в сознание человека.
…два стремительно стареющих друга, принимающихся то за одно занятие, то за другое: возможно, чтобы время быстрее шло, а может – из бесконечного любопытства к феномену жизни.
…письма Флобера – многие из них – можно рассматривать, как своеобразные эссе: и яркость мысли, как правило, заострена, как биссектриса.
Рассуждения о писательском мастерстве – собственном и вообще пересекаются с мыслями о прекрасном, к которому Флобер тяготел на протяжении жизни.
Он – как стилист — архитектурен.
Он и сравнивает роман с прекрасным, соразмерным во всех деталях строением, этакой смесью собора и величественного пантеона, посвящённого ярким героям бытия – чья жизнь так часто совершенно не заметна.
…Горький вспоминал, как был потрясён рассказом «Простая душа», как, словно дикарь, рассматривал страницы на свет, думая извлечь таким образом рецепт словесного чуда.
Бовари наиболее известна.
Её жалко.
Ей сопереживаешь.
Она ощущается резче, чем соседка по дому, которую видел тысячи раз.
Композиция – как и устройство каждой фразы – проведены через фильтры совершенства, изученного Флобером до основ.
И таинственные мерцания запредельности он переводил в великолепие прозаических построений, поражавших и поражающих длительное время.
Ярость и яркость «Саламбо» — историческая громоздкость, выписанная детально и пестро, виртуозное ветвление языка…
Он показал новое – возможное – отношение к реальности: сухо и чётко моделируя данность, следуя её предначертаниям, избегая фантазии, и кристаллизуя сущность реализм.
Флобер дал реализм в чистом виде: солнечный, как магический кристалл света, феноменальный, как вдруг расцветшая необычность в пределах знакомого.
Казалось бы – что тут такого – отображать реальность, как она есть?
Но отображения Флобера, создавая при этом свою, неповторимую реальность, были связаны именно с комбинацией психологической достоверности, выверенности каждой фразы, и той гравировальной чёткости, которая завораживала.
И он влиял – влиял мощно и неукоснимо – на мастеров, становившихся классиками – разных языков, стран…
Невозможно представить Пруста без Флобера: как не мыслится ничего с Прустом общего не имеющий, уже упоминавшийся Максим Горький – без него же…
Он влиял на самого Толстого: чей гигантский размах, кажется, не имеет равных, и всё равно: без французского классика, и наш бы был несколько иным.
Он влиял на модернистов, менявших углы зрения и ракурсы представляемой яви: и Фолкнер, и Кафка по-своему обязаны замечательному французу.
Как Хемингуэй, достигший своей легендарной лапидарности – во многом – благодаря языку французского предшественника…
О Мопассане (освоенном в России, может быть, лучше, нежели во Франции, и говорить не приходится) – он создан Флобером, хотя и ушёл от него, двинувшись в несколько ином направлении: подсказанном ему своим гением.
…даже орнаментом закрученные лабиринты А. Роб-Грийе невозможны были бы без спокойного струения флоберовских фраз; и их же отзвук найдём, скажем, у Бабеля…
…Бовари, прошедшая круги земного, бытового, скучного ада, разочаровавшаяся, прекрасная Бовари, спокойно и деловито поедающая мышьяк…
Карфаген времён Пунических войн, ещё до победы Ганнибала; восстание неистовых наёмников; детализированный быт, роскошь пиршеств и кровавые кристаллы боёв.
Простая душа, постигающая крошку собственной жизни через оную простоту.
«Лексикон прописных истин», едко высмеивающий ущербность стандартного сознания, забитого тиной предрассудков и шелухой расхожих истин.
Фредерик Моро, чьё воспитание чувств связано с наждачною правдой жизни, суммами разочарований, чересполосицей надежд, отчаяния, всего, всего.
Плотно-густые письма, содержащие такую крепкую субстанцию мысли…
…и сам Флобер, не дающий себе послаблений, работающий трудно, как пахарь слова, как шахтёр, добывающий таинственную руду – на износ: и кажется, там, в не представляемой запредельности, он пишет столь глобальные книги, о которых мы не можем и подозревать…
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик
