Как изощрённо плетётся словесно сострадание у Набокова: оно – чище кристалла, если вглядеться в его глубины: взять рассказ «Лик», к примеру…
…«Весна в Фиальте» распускается невероятными цветами стиля, поэзии, акустики, оптики; и, вновь обращаясь к Лику, к его несчастной, мордовавшей, почти задушенной сердечной болезнью судьбе, вдруг вспомнится мальчик Колдунова: отвратительного, грязного, звероподобного типа, Лику противостоящему: но мальчик его, Вася, мелькнувший три раза, вызывает такую боль, что искры сострадания обжигают сознание…
Пусть отец дурак-резонёр, растративший жизнь на глупые выходки, но за что, за что же мальчику такая – как рисуется в перспективе – судьба…
Между прочим, не слабее, чем у Достоевского, которого Набоков не любил; а яростно-изощрённое плетение словес, с избытком мировых подробностей, с прорисованным тщательно каждым тупичком поражает и завораживает.
Какой пышный и щедрый, почти персидский словесный ковёр…
Шатёр…
Сердцевинным воспринимается рассказ «Истребление тиранов»: тут отвращение к тирании есть естественное продолжение свободы набоковского дыхания, а безымянный тиран, много черт реальных в себе совместивший, предстаёт кошмарным карлой: слепым к боли, как ему и положено, глухим к сердцу, в котором концентрируется голос души; и не заметный провинциальный учитель рисования, знавший тирана ещё до его мутного взлёта, мечтающий убить его, ткёт кропотливую пряжу слов…
Потом – приглядитесь! – он ткёт её из железных нитей, туго скручивая кульминационные узлы; и множественная словесная игра, мелькающая на протяжение текста, выводит к лабиринтам подлинной трагедии человечества.
Тирания – есть представительство ада на земле: подобно понятию «полнокровный» — полномутное, наполненное вместо крови страданием людским.
…ряды, идущие с граблями и мотыгами на плечах по площади: чтобы руки были заняты; бабка, вырастившая двухпудовую репу, и удостоенная по этому поводу государственного приёма: изящно обыгранная сказка про репку: когда повествует старуха, как тащили взращённое чудище.
Зловещие подробности бытования народа: под растянутым, словно из колючей проволоки скрученным, пологом властительства…
Учитель, тирана убить не способный, сходящий с ума, спасается смехом: его раблезианские взрывы врачуют, как сложно составленный бальзам: где превалирует сатира.
Рассказ зловещ: он предупреждает о многом: но кто будет слушать художественное слово?
Развернётся «Посещение музея»: столь кинематографично, что пожалеешь – нету экранизации…
Так колоритно выписан город: затерянный где-то в Европе; так мощно – на игле тоски – дан ностальгический момент абсурда: возвращение в запрещённую персонажу России через вдруг удлиняющийся, расширяющийся музей.
Цветёт фантазия, наполняя всё новые и новые залы разными диковинами.
Потом вспыхнут картины литературных нравов – в рассказе «Уста к устам»…
Снова – жалкий в писательских потугах Илья Борисович — вызывает сострадание, в той же мере, в какой негативные чувства рождают и пролазный журналистишка, и якобы модный сложный прозаик Галатов: совместно дурящие простака, разводящие его на деньги для только им нужного издания.
Глобальная метафизика прорастёт в повествование «Ултима Тхуле» — Дальний предел: тут…якобы познанная персонажем по фамилии Фальтер загадка мира разрастается садом софистики в разговоре с главным героем, не способным пережить смерть жены, от лица какого повествование и ведётся.
Мысли сложны: требуют предельной концентрации.
Мысли сложны: но все они – софистика, маскирующая страх смерти: очевидно евший самого Набокова основательно…
…теперь он узнал, как существует потустороннее творчество: сколько красок открывает оно, какими поворотами мыслями играет – не играя.
…страшный рассказ «Королёк»: о квадратных братьях и фальшивомонетчике: которого один из братьев убьёт.
Всё страшно: надвигающийся чёрный тушей фашизм, явно столь родной говяжьим этим братьям: тупым, хозяйственным; то, что Романтовский оказывается вовсе не поэтом, принуждённым по бедности жить в чёрном квартале, а делателем денег; вся атмосфера рассказа: из которого и выход будто один: в смерть…
Но какое цветение даёт любой момент яви под пером Набокова; всякое облачко, случайно мелькнувшая собака, обрывок афиши, которым играется приморский ветер…
И лица, люди, галереи лиц…
Ах, как чудесно распускается «Весна в Фиальте»…
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик
