К 90-летию Станислава Куняева
Мера русского пейзажа, постигнутая поэтом, отзывается одновременно букетом ощущения: грусть наслаивается на счастье, а одиночество, необходимое для поэтического делания, выдвигается вариантом дополнительного постижения бытия…
Гуляет ветер в камыше,
пылит разбитая дорога,
шумит река, и на душе
так хорошо и одиноко.
Станислав Куняев всегда необыкновенно: в рост своеобычия дара чувствовал природу, тихие пейзажи Руси, овеянные такой несуесловной красотой, что городские дебри будто обращаются в фантики фантомов, уходят дымом; и суммы состояний, связанные с растворением в природе, проникновением в сердце её передавались им великолепно: строки, будто не писались, но были продиктованы лиственной силой, движением ручья, тайным течением реки:
Что говорить! Конечно, жаль
живую грусть осенней воли,
и остывающую даль,
и отцветающее поле.
Но чтоб не очень тосковать,
чтобы перенести разлуку,
я научился понимать
одну жестокую науку:
я научился каждый час,
который родиной даётся,
любить как бы в последний раз,
как будто больше не придётся.
Куняев и каждое стихотворение писал – как в последний раз: чтобы засверкало, лучами преображая читательские души; чтобы вложить в каждую строку предельную меру узнанного и перечувствованного; и сроки расцветали… самою природой.
Как разорвать мне мою пуповину
С древним погостом, с холодной Окой?
Выйду к обрыву, взгляну на равнину –
Вечное счастье и вечный покой!
Словно смертная связь: такого натяжения любви, какое, приподнимая в небеса, позволяет видеть суть души русской: нежность её, но и стойкость, тончайшие пульсации, и сплетённые сложно ассоциации, связанные с космосом истории.
…какой близок Куняеву, разумеется – под русским углом, в определённом ракурсе:
Непонятно, как можно покинуть
эту землю и эту страну,
душу вывернуть, память отринуть,
и любовь позабыть, и войну.
***
Нет, не то чтобы я образцовый
гражданин или там патриот –
просто призрачный сад на Садовой,
бор сосновый да сумрак лиловый,
тёмный берег да шрам пустяковый –
это всё лишь со мною уйдёт.
Нет и не нужно шумных валов патриотизма, шарового шапкозакидательства: мол, мы – самые-самые, да и вообще – Россия: родина слонов; но именно тихое – сильно, и всё, так ёмко и компактно вложенное поэтом в строки, оживает такою подлинностью любви, какой не страшна смерть.
Есть в словесном пейзаже Куняева нечто от холстов Нестерова: с превалирующими зелёными и синими тонами, с серебряной излучиной реки, и с тем ощущением русской тайны, которую нельзя раскрыть.
Социальность всегда сильно – своеобразной субстанцией – пропитывала поэзию Куняева; она различна, всякие растворы питали субстанцию эту, но вот эмоциональность, всполохами вспыхивая, сильно влечёт стихотворение, связанное с «детьми Арбата»:
Где вы, несчастные дети Арбата?
Кто виноват? или Что виновато?..
Жили на дачах и в особняках –
Только обжили дворянскую мебель,
Время сломалось и канули в небыль…
Как объяснить? – Не умею никак…
История страны развернётся лентами, испещрёнными сложными письменами; стихотворение развивается столь динамично, что смена вех мелькает быстро:
Сын за отца не ответчик, и всё же
Тот, кто готовит кровавое ложе,
Некогда должен запачкаться сам…
Ежели кто на крови поскользнулся
Или на лесоповале очнулся,
Пусть принесёт благодарность отцам.
***
Наша возникшая разом элита,
Грозного времени нервная свита,
Как вам в двадцатые годы спалось?
Вы танцевали танго и чарльстоны,
Чтоб не слыхать беломорские стоны
Там, где трещала крестьянская кость.
Крест крестьянства тяжёл: помимо всего прочего, такую массу людскую стёр, придавив в пыль, что треск кости в строке будто разносится обвинительным гулом.
…а вот – имена…почти родные: Н. Рубцов, А. Передреев…
Поэты, с кем довелось дружить, кто чувствовал и ощущал схоже, поэты, к которым обращается Куняев из нынешней бездны:
Мои друзья, вы вовремя ушли
От нищеты, разрухи и позора,
Вы стали горстью матери-земли,
Но упаслись объятий мародёра.
Ибо Советская Русь была продолжением вековечной: в том числе – крестьянской; ибо крах 1991 года, ныне воспринимаемый смесью преступления и катастрофы, был, в сущности, потребительской революцией; ибо воспоследовавшее не укладывалось ни в какие рамки, а попытки Русью примерять западные одежды ни к чему хорошему не привели.
Развал СССР – извечная боль поэта: бередящая сердце язва, вина – без вины…
Червоточина, проедающая душу: и…как тут уврачуешь эстетикой стиха?
…впрочем, 1993 год оказался во многом хлеще 1991-го, и стихотворение Куняева, будто выдохнутое, а не написанное тогдашней осенью – словно спазм: горловой и сердечный:
Зимний рассвет просочился сквозь занавес синью…
Может, с эпохой прощаюсь, а может быть, с жизнью.
Я насмотрелся и крови, и грязи. Довольно.
Всё отболело. И даже почти что не больно.
Всё отболело… А что напоследок осталось,
выпало, словно осадок, в такую усталость,
что неохота вставать,
говорить,
просыпаться,
что неохота на имя своё отзываться…
Тяжело перечитывать и ныне, вспоминая.
…интересен поэтический метод Куняева: когда пейзажная строчка, проходя сквозь фильтры лирики, отзывается финальной метафизикой…
Но… будут и другие осени: будут изменения в природе происходить с волшебством извечности, и зажгутся совсем иные стихи:
Как посветлела к осени вода,
как потемнела к осени природа!
В моё лицо дохнули холода,
и снегом потянуло с небосвода.
Снова волшебная тишина пейзажа заиграет своей поразительной силой.
Главное – вечное: им прослоена и напитана поэзия Куняева, она освещена им: исполненным таким светом, который не даст душе увясть:
Подымешь глаза к небесам.
Припомнишь людские печали,
и сердце откроешь словам,
что в древности вдруг прозвучали,
как гром:
— Возлюбите врагов!
Живите, как вольные птицы! —
Прекрасен полёт облаков
и звёздных огней вереницы…
Как сложно преобразовать душу свою подобным образом!
Заставить жить на волне любви к врагам…
…звук инструментован богато: два «п» (Прекрасен полёт…) словно подчёркивают скрытою силою значение евангельского речения – в наши дни, когда змеиный прагматизм захватил эгоистическую реальность, разрушая самые основы устоев, особенно важного; хотя стихотворение написано в 1975 году…
Впрочем, тогда упоминания подобных философских максим тоже не особенно приветствовались.
Вот, кстати и поэтическое опровержение эгоизма, туго организованное в стихотворение:
Всё меньше о себе — всё чаще обо всём –
о чёрных тополях, о времени, о снеге,
о том, как три звезды сверкают за окном,
как, тяжело дымясь, охладевают реки.
И строки здесь дышат полновесно, мощно, слитно.
…старая калужская земля: малое отечество С. Куняева: разумеется, строки о ней пронизаны особыми лучами, и согреты той мерой таинственной теплоты, которая нежит сердце всю жизнь:
На стыке снега и дождя
я, вновь беспечный, как дитя,
приехал к матери в Калугу,
затем, чтоб в городе родном
забыться отроческим сном,
проснуться и услышать вьюгу.
Листва шумела на ветру,
хлестала капли по стеклу,
по подоконнику стучали…
Две черных липы на углу
ветвями голыми качали.
Как но – смертная связь: связь такой любви, когда натяжение тонко-акварельной прорисовки картины завораживает: и таинством звука, и богатством смысла, и, сопоставляя свой опыт с опытом поэта, задумываешься снова и снова над оттенками отческих сводов, баюкающих каждого, как дитя, дающих сил, сопровождающих до могилы…
Сильно строится признание жизни:
Пишу не чью-нибудь судьбу –
свою от точки и до точки,
пускай я буду в каждой строчке
подвластен вашему суду…
Именно так: только своею судьбой проходит Станислав Куняев по обширным полям русской литературы; именно так – стойко и веско – говорит он, не боясь ничьего суда, если надо – рассыпая публицистический перец, если необходимо – используя самые нежные лирические токи; именно так он и вступает в роскошную сень своего очень серьёзного юбилея.
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик
