К 125-летию Уильяма Фолкнера
Сложность письма: прихотливо сплетаемые орнаменты фраз, сумма которых показывает мир настолько с разных ракурсов, что до Фолкнера подобная метода (варьирующаяся, впрочем, от текста к тексту) никому не приходила в голову.
Лихость жизни: побег на войну, европейские скитания, бутлегерство, отчасти отдающее разбоем…
Фолкнер был близок русским: и хаотичностью собственной, больше спонтанной, чем продуманной жизни, и разнообразием показа реальности.
И даже пьянством, увы…
Мир, представленные им, туг и плотен, как виноградные гроздья, до предела насыщенные прекрасным соком бытия.
Ветвящиеся роды придуманной им земли заполнены крайне плотно героями, предстающими в планомерном движение к смерти: чей феномен Фолкнер, очевидно, мужественный человек, не слишком-то и исследовал (не считая несчастного, сквозяще-близкого автору Квентина Компсона из «Шума и ярости» — который один: со своим душевным крахом – сплошное исследование смерти).
Старый Фолкнер похож на французского аристократа: лицо утончённое, как сложный, великолепный текст, и взгляд такой, будто за ним колышутся века.
Благородство и изящество.
Фолкнер – в принципе деревенский вахлак, так знавший пятачок пространства, где должна была бы развернуться его жизнь, сделал тысячу шагов в сторону, что и привели его к блистательной цели…
…рваная вторая часть «Шума и ярости» в твоём детстве, когда был мрачным, самоуглублённым ребёнком воспринималась кожей сердца – будто сам бродишь с катастрофическим Квентиным целый день, но никак не сможешь воспрепятствовать его самоубийству.
К шестидесяти годам Фолкнер отстроил «Особняк», завершив таким образом трилогию человеческого страдания, развёрнутого во времени долгом, как Троянская война.
Он писал – будто взяв силы в греческом эпосе: творя свою землю, заселяя её бессчётными людьми, создавая пейзажи, что казались и родными – и овеянными колоритом, с которым никогда не соприкоснёшься.
Рассказ «Нагорная победа», явно отмеченный евангельским знаком, прозаизирует высоту, вместе раскрывая полюс трагедии каждого, познавшего огни войны.
В данном случае – Гражданской, в США, той, от которой часто тянул нити повествования Фолкнер.
Думается, в Советском Союзе он был популярнее, чем в Америке: ибо нигде не было такого класса читателей: взыскательного, умного, тонкого.
Думается, став одной из вершин прозы двадцатого века, Фолкнер не испытывал никакой гордости, и частная жизнь, с ритуалами выпивки и многим прочим, была ему гораздо важнее той роли, которую он сыграл.
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик
