Тёркин, идущий сквозь века, с непременной улыбкой и неизбывным добродушием; Тёркин, изъятый из плазмы и гущи народной, ставший архетипом, занимающий у сказок, где и суп из топора будет с наваром.
1
Им выиграна война: суммою таких замечательных Тёркиных: тёртых сильно ладонями жизни, да не измельчёнными до не нужной трухи, оставшимися целостными…
Он – будто сработан из самородного камня сути: и уныние ему ни к чему – чтобы ни происходили: пули свищут, переправа чернеет, и орден не нужен, чтобы ни совершал, хватит медали: какие бы подвиги не горели деяниями, освещёнными его именем; еду, столь необходимую человеку, на войне – вдвойне, всегда сыщет…
Тёркин, повествующий деду, есть ли такая простая штука, как вошь – а как же без неё…
Частушки?
Как писала Ахматова, мол, всегда нужны: но в частушках не в меньшей степени воплощается дух народа, нежели в эпосе; а Тёркин сочетает и те черты, и эти, продолжая свой путь – через года: к победе; через века – в сияющие литературные дали вечности…
2
Он убит – но голос его остаётся: он вплетается в миллионы метафизических голосов, чьи хозяева были убиты во время войны, и то, что конкретный убит подо Ржевом, говорит сразу за поколения.
Я убит подо Ржевом,
В безыменном болоте,
В пятой роте, на левом,
При жестоком налете.
Он убит – но остался жив – магией и волшебством поэтического слова: предельно ясного, как ясен высокого дня прозрачный воздух; предельно строгого, очень музыкального…
Народная музыка не подразумевает балалайку, но высоту неведомых инструментов, дающих её.
Я не слышал разрыва,
Я не видел той вспышки,—
Точно в пропасть с обрыва —
И ни дна ни покрышки.
И во всем этом мире,
До конца его дней,
Ни петлички, ни лычки
С гимнастерки моей.
Он убит мгновенно, умер сразу – повезло?
От него не осталось ничего – ни петлички, ни лычки, и – от него осталось всё: он сам живёт среди нас, ибо поэтическая речь Твардовского мощно растворилась в недрах последующих поколений (о сегодняшних, чьё сознание, как правило, клипово-рвано, не приходится говорить).
…ленты военной истории проходят, перевиваясь опалённо, сквозь стихотворение поэта:
Подсчитайте, живые,
Сколько сроку назад
Был на фронте впервые
Назван вдруг Сталинград.
Фронт горел, не стихая,
Как на теле рубец.
Я убит и не знаю,
Наш ли Ржев наконец?
Удержались ли наши
Там, на Среднем Дону?..
Этот месяц был страшен,
Было все на кону.
Долгая война, вбиравшая жизни, превращается в долгое стихотворение, поющее на высоте вибраций, которые не снижают напряжения до конца.
Вот правда войны:
Та последняя пядь,
Что уж если оставить,
То шагнувшую вспять
Ногу некуда ставить.
Отступить нельзя – даже если погиб.
Высокая метафизика загорается пронзительным огнём:
Братья, в этой войне
Мы различья не знали:
Те, что живы, что пали, —
Были мы наравне.
И мера ощущений, изведанных солдатами, сложно слоится в таком – казалось бы, внешне простом стихотворение Твардовского: и, как всякое стихотворение, оное тяготеет к финалу, который возглашает:
Не клонясь головой,
Ликовать — не хвастливо
В час победы самой.
И беречь ее свято,
Братья, счастье свое —
В память воина-брата,
Что погиб за нее.
Вдвойне актуально для нашенских времён, гораздых на пересмотры войны…
Но убитый подо Ржевом не позволит сего.
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик
