Феллини, Антониони, Бергман… Эти режиссёры вписали свои имена в мировой кинематограф навсегда…
1
Карнавал против смерти, хотя, разумеется, не отменяет её. Он пестрит и мелькает: фотографы со странными лицами спешат за приехавшей западной звездой, попугаи — пёстрые, как мечты, хлопают крыльями; шлюхи разной степени привлекательности, разного возраста и нахальства вписаны в него естественно, как запах укропа в огородные пространства; карнавал вьётся, спешит, ломается в музыке, и то, что дьявол, получивший голову неосторожного артиста-звезды, оказывается маленькой девочкой (дорожные работы велись, не заметил мчащийся на автомобиле — и точно срезало башку) — логично, хотя и страшно…
Но… Ни «Ночи Кабирии», ни «Дорога» не предвещали этого цветового, штормового, цветного, даже если чёрно-белого, как в «Восьми с половиной» карнавала — скорее напротив: фильмы, сделанные жёстко, а содержательно столь тонкие и нежные, что стигмат сострадания к малым сим обязательно должен означиться на сердце зрителя…
Ангел идёт над городом — крылышки его малы и забавны, чуть оступится — и бездна площади, смерть…
Тупой хозяин повозки и крохотная женщина рядом с ним — смейся, публика: сейчас напряжением грудных мышц тупой и сильный разорвёт железную цепь, да только ангел, шутя, покличет его к телефону.
Игра, или всерьёз?
Феллини любил цирк, а циркового, клоунско-нелепого в жизни навалом, и от этого никуда не деться.
«Амаркорд» прекрасно связывает с ужасным, которое, отстоявшись воспоминаниями, сделалось прекрасным.
И так далее — если не запутаешься.
Фильм быта и зарождающейся черноты, хотя и коричневого оттенка; фильм прозаического взросления и — как всегда — необычных фоновых персонажей; фильм разочарований взросления, и рвущихся языков фантазии; такой чудесный фильм! так щемит сердце, когда выходишь из кинозала в осень, сыплющую драгоценную листву.
Все герои одиноки — различаются только степенью оного.
Все мечтатели хотели бы взлететь: пускай в нелепом, как у режиссёра Гвидо сне, когда обязательно кто-нибудь сдёрнет за верёвку вниз…
Так да здравствует карнавал — бурное верчение всех, с кем был связан и кого видишь впервые; да здравствует проход маленьких клоунов под такую изломисто-щемящую, знакомую, знаменитую музыку…
2
Жёсткий Бергман, тяжёлый Бергман.
Бергман-аналитик человеческого бытия, выводящий корень квадратный и логарифмы его из ленты человеческих страданий, запретов, религиозности.
Но и – шаловливый Бергман, шампанский – «Лета с Моникой»…
Сколько тут лучей жизни: никакой протестантизм не загасит.
Он – вернее лютеранство – играло сильную роль в творческом бытовании режиссёра: особенно это заметно в «Фанни и Александр» — фильму, выверенному до предельной эстетической точности, до всех мельчайших деталей бытия, которые необходимо опоэтизировать.
…и была «Седьмая печать» — с её невероятной, своеобразной, средневековой красотой, с попыткой проникнуть в самое тайное – в загадку смерть.
Вот она – вернее он: в плаще, играет в шахматы с Антонием Блоком на берегу.
Не хотите сыграть также?
Что получится известно – смерть поставит вам мат, как профессору из «Земляничной поляны», как всем, как самому Бергману, представившему миру жёсткий, красивый, трепетный манускрипт собственного кинематографа.
Мать и дочь.
Одна из них, проснувшаяся от кошмара, и — диалог, растянутый на целый фильм, будет страшен, и – величествен…
«Осенняя соната».
Только люди умеют так чувствовать, так тонко переживать, только им дано.
Переживания фиксируются Бергманом с тончайшей… грацией и ювелирной точностью: он исследует человека, как Достоевский, хотя Стриндберг был много ближе ему, очевидно.
Колоссальный массив созданного им тянет на космос: свой космос, растворённый во всеобщности: только так можно зажечь души, только так можно вписать эстетику в область вечности – такой непонятной, столь манящей.
3
Газета падает, шурша скучными событиями, из окна дома в маленьком переулке: падает так долго, как этого не бывает в фильмах.
Ручей, текущий сложно, завитками, точно размывает сознание, забитое чем угодно, кроме основного, о чём можно догадываться, что едва ли обозначить.
Люди в тумане на пристани видны зрителям, но, как будто не видят друг друга.
Мы в недрах кинематографа Антониони: великолепно оштукатуренных, красивых кадров, организующих пространство лент, где так одиноко, где не объясниться людям, не договориться…
Хотя, судя по всему, это не плохие люди — и тот толстяк, только что всё проигравший на бирже, и этот фотограф, заходящий в антикварную лавку, заваленную всем, чем можно завалить… человеческое сознанье…
Не модель ли оного данная лавка?
Ибо фотограф, наслаивая фотографии друг на друга в прекрасном, так живописно показанном парке, что чувствуешь движение травы, снимет случайно мёртвое тело.
Трава горбатится под ветрам, и служитель, проходя дорожкой, накалывает на специальную палку случайный мусор.
«Фотоувеличение» может сулить разные результаты, но «Красная пустыня» всегда такого цвета, ибо речь об одиночестве, а оно — типа болезни, цвета воспаления.
Пресловутая некоммуникабельность протягивает не зримые кабели в недрах социума: раньше, вероятно, люди чувствовали одиночество иначе, и… больше не о чём говорить, остаётся смотреть фильмы Антониони, чувствуя себя участниками таковых, если сам познал эту капсулу одиночества, какую не разбить, не разломать.
Но — красота кадров, и жёсткая сила монтажа убеждают: не всё так безнадёжно: ведь существует возможность так снимать, а значит…
О! это многое значит! и возможность острого виденья предметов и их сути, и тонкого понимания другого — пусть на уровне не причинить ему боль, и способность многих, ибо зрителей у знаменитого режиссёра было много — чувствовать красоту…
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик
