Трагический Снигирь – с изменённым правописанием – исполнит скорбную, Суворову посвящённую песнь; исполнит её – медным и литым державинским гласом, и сила оного, несмотря на рокот державинской же «Грифельной оды», окажется необоримой – для времён, серо-равнодушных в струении своём…
Что ты заводишь песню военну
Флейте подобно, милый снигирь?
С кем мы пойдём войной на Гиену?
Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?
Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?
Северны громы в гробе лежат.
В легенду вошедший при жизни, Суворов удостоен в русском слове, в его поэтическом аспекте самых разнообразных мемориалов, и скорбь, смешанная с величественностью образа, соединяясь волокнами, словно показывают объёмность фигуры, вместе – демонстрируя бескрайность уважения русского мира к своему ключевому полководцу.
Державин пел:
О радость! — Муза! дай мне лиру,
Да вновь Суворова пою!
Как слышен гром за громом миру,
Да слышит всяк так песнь мою!
Побед его плененный слухом,
Лечу моим за ним я духом
Чрез долы, холмы и леса;
Зрю, близ меня зияют ады,
Над мной шумящи водопады,
Как бы склонились небеса.
Мощно возносятся слова, словно соприкасаясь с космосом, или – из него же почерпнутые.
Рокочут они, весть победы всегда отрадна, а то, что много жертв поглотила она… увы, человечество по-другому не умеет.
Формула искусства полководца: победа с малыми силами превосходящего противника, плюс – сбережение жизней солдат – а Суворов отменно знал солдатскую долю; сие суммировав Василий Майков даёт классицизмом переполненные, пенные строки:
Кто храбрость на войне с искусством съединяет,
Тот правильно число героев наполняет.
Суворов, ты в себе те качества явил,
Когда с немногим ты числом российских сил
На превосходного напав тебя злодея,
Разбил его и так, как вихрем прах развея,
К дунайским гнал брегам упорный сей народ,
Пригнал и потопил в струях кровавых вод.
…очень по-домашнему, по-усадебному, если быть точнее, рисовал образ Суворова Э. Багрицкий; множество колоритных деталей, наполняя поэтические строки, создавали образ живости, достоверности, будто войдёшь легко в предложенное стихотворение:
По вечерам он сидел у погаснувшего камина,
На котором стояли саксонские часы и уродцы
из фарфора,
Читал французский роман, открыв его
с середины,
«О мученьях бедной Жульетты, полюбившей
знатного сеньора».
Интересен финал произведения, показывающий двойственность всего, всякой жизни – в том числе: великой:
Он долго смотрел на надушенную бумагу —
Казалось, слова на тонкую нитку нижет;
Затем подходил к шкафу, вынимал ордена
и шпагу
И становился Суворовым учебников
и книжек.
Бодрым рокотом, но и вечной бронзой переливаются созвучия В. Рождественского, адресованные полководцу:
Среди балтийских солнечных просторов,
Над широко распахнутой Невой,
Как бог войны, встал бронзовый Суворов
Виденьем русской славы боевой.
В его руке стремительная шпага,
Военный плащ клубится за плечом,
Пернатый шлем откинут, и отвага
Зажгла зрачки немеркнущим огнем.
Пафос?
Но как без него – коли речь о победах, чью значительность подтвердили века?
… А. Несмелов знал, что такое война, и, изображая Суворова так, как изобразил его, словно фокусировал луч – на волевом нажиме военачальника, способного, не смотря на звание генералиссимуса, вести за собой солдат:
И тогда, – клянусь, немало взоров
Тот навек запечатлело миг! –
Сам генералиссимус Суворов
У седого знамени возник.
Был он худ, был с пудреной косицей,
Со звездою был его мундир.
Крикнул он: «За мной, фанагорийцы!
С Богом, батальонный командир!»
Сложно и разно отображен полководец в русском слове, но образ его в русской поэзии столь же закономерен, как неоспоримы значимость и неустанность трудов, произведённых Суворовом при жизни.
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик
