К 115-летию Михаила Шолохова
Брезгливость советской интеллигенции – определённых её слоёв — по отношению к Михаилу Шолохову понятна и объяснима. Да, больно велик контраст между грандиозной эпопеей и образом серенького литфункционера – ибо по речам и повадкам он и казался более таковым, чем писателем. Отсюда – бесконечные потоки разоблачений, перманентное выдавание желаемого за действительное, и самые невероятные имена (вроде Краснушкина) в качестве возможных кандидатов на авторство.
1
Запал Солженицына, в фамилии которого уже заложена ложь, легко объясним: при всех своих специфических литературных вкусах, он прекрасно понимал, что ничего равного «Тихому Дону» ему не написать никогда, а значит, надо всеми правдами и неправдами (лучше последними) морально уничтожить Шолохова.
«Тихий Дон» — роман плоти, (но – плоти народной), роман великолепной внешней панорамы и буйно-словесного художественного цветения – что не отменяет классического «Дух дышит, где хочет» — посему ни одного серьёзного аргумента против авторства Шолохова просто нет.
Неучастие в Первой мировой? Но он участвовал в Гражданской; и Лев Толстой, между прочим, не был героем двенадцатого года, а Стивен Крейн, к примеру (разумеется, писатель не такого масштаба) и вовсе не был на войне, прекрасно описав её в «Алом знаке доблести».
Очень выпукло и точно в «Тихом Доне» даны детали Первой мировой?
Помилуйте, всю эту информацию можно почерпнуть из книг и свидетельств очевидцев: всю – вплоть до марки германского шоколада, вплоть до характерного баварского альпийского типа внешности.
Молодость автора не отменяет художественного дарования – никто же не ставит под сомнение авторство «Пиквикского клуба», а Диккенсу на момент создания было двадцать четыре или двадцать пять лет; и к тому же перед «Тихим Доном» созданы великолепные, стилистически очень перекликающиеся с романом рассказы.
Любой аргумент против авторства Шолохова разбивается легко – также, как не доказывает авторство обретённая рукопись: человек, переписавший от руки, скажем «Бесов» их автором не сделается.
А доказывает авторство Шолохова именно ненадёжность, надуманность аргументов против; единство художественной, изобразительной мощи романа, да ещё и то, что в народном сознанье эта эпопея неразрывно связана с этим и только этим именем — Михаил Шолохов.
2
Два разноплановых, разнополюсных шедевра двадцатого века: «Мастер и Маргарита» и «Тихий Дон» не имеют точек соприкосновения, кроме грандиозности словесных панорам: в первом случае осиянных высокой мистикой, во втором – точно данных степью и почвой жизни.
Столь же различаются они и стилистически, языково.
Язык «Мастера и Маргариты» – интеллигентный, метафизический, философский, утончённый, может быть, рафинированный, в главах иудейских. Язык «Тихого Дона» – роскошь цветения земного, свод сада…
Это очень цветной язык, причём переливов и оттенков в нём больше, нежели может предложить спектр.
«На подоконнике распахнутого окна мертвенно розовели лепестки отцветающей в палисаднике вишни».
«Выводив, Григорий снова подтянул к баркасу измученного сазана. Зевая широко раскрытым ртом, тот ткнулся носом в шершавый борт и стал, переливая шевелящееся оранжевое золото плавников».
Иная фраза обладает такой ёмкостью и отмечена такой интенсивностью окраса, что тянет на рассказ…
Чрезвычайная разница двух великих романов образует бездну зияний между ними, включающую, к примеру, интеллигентско-чистоплюйское брюзжание по поводу «Тихого Дона»: мол, куда ему до «Мастера и Маргариты»… И вот, на скрижалях мира оба романа сияют той яркостью, что поднимает душу ввысь, не даёт ей идти на поводу у тела.
И в этом тоже сказывается многообразный свет, заключённый в важнейших художественных книгах века…
3
Фразы, как рваные ленты, а сумма их собирается в целостность, которую не расторгнуть.
«Родинка», построенная стройно и страшно; жизни, чья история укладывается в несколько абзацев, столь велика весомость и выразительность фраз.
И – калейдоскопы цвета: золотистый, зелёный, выкипающее в синеве небо.
В «Донских рассказах» очень много страшного – оно раскидано, рассыпано жутким порошком везде: голод, смерть, ненависть отцов к детям и детей к отцам; раскол, располосовавший общество…
Живописная сила рассказов столь велика, что картины врезаются в память с необыкновенной силой; каждый рассказ – будто распахнутая дверь: можно войти, увидеть происходящее.
И вместе – сумма их – будто репетиция «Тихого Дона». Тот же стиль, та же яркость, та же сила…
4
Война, являясь следствием звериного, агрессивного, заложенного в человеке для уровня выживания, но превосходящее этот уровень, сопровождает, как известно, человечество всю историю, дьявольски ломая её, искажая, громоздя гекатомбы жертв…
О, разумеется, причин для войны всегда хватит, но, думается, названная играет основную роль (плюс амбиции власть имущих); и, конечно, война требует эпоса для отображения своего лютования.
Не все великие войны человечества обрели свои эпосы, но Первая мировая и Гражданская отлились в грандиозное построение «Тихого Дона» — романа, чтимого народом и большинством интеллектуалов, романа невиданной красочности и колоссальных, давно живущих между нами персонажей, романа, живописующего и трагедию людскую, и райскую радость с такою силой, что сомнения по поводу его значения выглядят нелепыми.
…но – изначально патриархальные, мирные главы не уступают адскому космосу войны, когда не превосходят их.
Тут раскрывается чудо языка: невиданного досель, абсолютно индивидуального, и такого цветного, что радуга представляется беднее.
Язык льётся и дышит, пышет и сверкает, переливается каменьями отдельных фраз и поражает грандиозностью суммы.
Кажется, крошечные предметы мира – вроде вишнёвых лепестков – получают новую жизнь, окружённые перламутровым, как внутренние стороны ракушек, свечением:
«На подоконнике распахнутого окна мертвенно розовели лепестки отцветавшей в палисаднике вишни».
И люди, выходя из недр этого самовитого, чудом данного языка возникают сразу, резко, будто они были всегда – стоило только обрисовать, дать им жизнь в слове. Гришка, Пантелей Прокофьевич, мелеховская семья, Аксинья, Степан… Их не встретишь в современной жизни: они остались в той, что бушевала, и, вместе – вот же они: среди нас – сколько страстей подобных Гришкиной и Аксиньиной можно наблюдать вокруг!
Сколько трагедий!
Война привычна казакам, скорее им странен был бы долгий мир; и встаёт война, и закипает, и тянутся эшелоны, везущие казаков, и пейзажи Польши или Галиции развернутся с не меньшею силой, чем донские.
Каждая деталь, любой эпизод служат для дополнительной прорисовки тех, или иных качеств персонажа: а их бессчётно! – либо для укрепления, углубления повествования…
Но – «Тихий Дон» роман плоти, хотя любое обвинение в недостаточной метафизичности будет надуманным: ибо за страданием плоти: жизнь души; и сколько изменений оных зафиксировано, показано точно и интересно…
И всё равно плоть главенствует здесь: ибо избыточность внешнего мира и его проявлений чрезвычайна, ибо не знаем мы посмертных странствий тех, кто был людьми, ибо всё, что у нас есть – достоверно – это жизнь.
И она показана в «Тихом Доне» колоссально.
5
Жёсткий, тёртый, страшный рассказ Шолохова в современные, закрученные вокруг стержня товарно-денежных отношений времена не раз подвергался обструкции – что имеет отношение, конечно, к предложенной реальности, но не к тексту, но не к тому, что вопиет, стучит в сердца, как пепел Клааса…
А война – стучит в русские сердца: и суммой сделанного (сожранного ею) и энергией подвига, который становился повседневным…
…Андрей Соколов рассказывает свою жизнь гипотетическому повествователю так просто, так ясно, будто это не трагедия, а повседневность. Рассказ, естественно, будет страшен; рассказ будет прост – он не подразумевает никаких словесных украшений, и никакой игры – он о сути.
О сути – важной, как хлеб, и чудовищно тяжёлой.
О сути, которая должна определять жизнь (ах, определила бы нашу! Пусть через страдание! Пусть…)
Она бесхитростна – история Андрея Соколова, и она сильна, она берёт истоки в легендах о богатырях, род которых – разумеется, никогда не существовавший – представляет герой-солдат.
Ширь сердца и сила духа предъявлены сполна.
Язык стёрт – это не роскошный, цветущий, распускающийся цветками степи язык «Донских рассказов», но…
Тут и не нужен язык.
Тут документ, забвение которого равно преступлению.
Тут каждая деталь говорит, взывает, трепещет; тут важно, что рассказ существует ради того, чтобы не повторилось…
И не повторилось: на других уровнях, конечно, повторялось, а на таком – никогда.
Как знать, может быть, магия рассказа сделала своё дело?
6
Вроде бы просто страницы, вроде бы просто язык…
«Донские рассказы» читаются хорошо, но…
Язык, пересыпанный полынью, дышащий донской водой, напоенный небом, что сквозит, плывёт, раскрывается над Донщиной, уже настолько необычаен, что захватывает дух…
Захватывает дух от истории отца из «Родинки», сделанной жёстко, сильно, в один абзац; захватывает дух от его горя, когда осознав, кого он убил, он суёт ствол пистолета себе в рот и убивает себя, будучи не в силах пережить сотворённое им…
В рассказе «Илюха» краткое описание убийства медведя, и то, как ворочали его тушу, как всаживали окровавленный нож в сизый снег, входит цветовым и сущностным калейдоскопом в сознание читающего, заставляя верить и представляя то, чего он не знает…
Сумма «Донских рассказов» даёт так много типажей, ситуаций, пейзажей, что комбинация всего воспринимается человеческой трагедией.
Другой не быть.
Вчитайтесь в «Шибалково семя»: сплошной монолог, но сквозь страсть и суть Гражданской – какая тоска и боль по сынку, по крошечке своей, по необходимому продолжению себя…
Махина «Тихого Дона» нависает над русской литературой, не превосходя, разумеется, «Войну и мир», не составляя конкуренции «Братьям Карамазовым», она нависает по своему: сильно и ярко. Но и «Донские рассказы» просвечены такими яхонтами и изумрудами словесных решений, что очевидно становится, откуда произрос великий роман.
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик
