К 85-летию Эдварда Радзинского
Есть ли история напластование фактов – или она живое, постоянно пишущееся полотно, исполняемое таким количеством красок, что радуга будет беднее? Эдвард Радзинский, очевидно, предпочитает второй вариант: его книги кипят и плещут, рвутся напряжёнными ритмами, и играют всевозможными оттенками: мысли, постижения глубин, поиском ответов.
…он обходится с фактами скорее эмоционально: но писатель видит прошедшее сквозь призмы собственного дара и мировосприятия; его труды далеки от голого историзма, но пульс жизни, бившийся в разные эпохи по-разному, почувствован им великолепно, и донесён щедро, размашисто….
Книги завораживают: этим и объясняется читательский успех.
В конечном итоге все мы живём в истории, и… что может быть важнее разгадки жизни, её тайны, её космоса?
…вот он исследует загадку знаменитой Железной Маски: кто скрывался?
Какие механизмы работали: мощно и слажено, чтобы случилось то, что случилось…
Впрочем, Радзинский не предлагает одного ответа, и множественность вариантов подразумевает интенсивность интеллектуальной работы, которая предлагается читателю.
Параллельно рисуются герои эпохи: Людовик Тринадцатый поднимается в полный рост, и сияет загадочная улыбка Анны Австрийской; Ришелье, досконально знающий работу государственных механизмов, раскрывается в неожиданных ракурсах…
О, он избирает интересную капсулу-форму для своего повествования: он пересказывает читателю истории, поведанные таинственным Сен-Жерменом: который есть писательская маска…
И вот – мы знакомимся с несколькими претендентами на роль исторической персоны в железной маске: каковая на самом деле была бархатной; и хоть варианта разгадки, предложенной Дюма, не воспоследует, мы познакомимся с суммами сплетен того времени, подающего оное живо, несколько фривольно, ярко, поэтично…
Поэзия повествования близка Радзинскому: ею пропитаны многие его прозаические страницы.
Жизнь и смерть Александра II развернутся космосом свершений, суммами сомнений, трагических неудач, и – финальной катастрофы словно подчёркивает всё это.
Но – Радзинский не восхваляет сего времени, равно и не ниспровергает его: он предлагает читателю самому делать выводы и умозаключения, разворачивая картины столь же впечатляющие, сколь и земные.
Земная плазма всегда густа: Радзинский-драматург хорошо знал это.
Он родился в семье драматурга: думается отец – Станислав Адольфович Радзинский – привил сыну страсть к слову: особенно – изначально – драматургическому, воздействующему эмоционально, может быть, наиболее сильно на людскую психику – и то, что Эдвард Радзинский превзошёл известностью отца, есть логичный ход истории: дети должны в чём-то опережать отцов.
Думается, московский Историко-архивный институт, где учился будущий писатель, расширил его интерес к истории: проявившийся сначала в пьесах, потом – в прозе.
…когда-то давно первая пьеса драматурга Радзинского ворвалась в жизнь Московского ТЮЗа, и, посвящённая жизни первого русского учёного-индолога Герасима Лебедева, играла романтическими красками.
«104 страницы про любовь», поставленные в Ленинграде, принесли драматургу славу, и, экранизированные, заиграли оттенками нежности, которой всегда не хватает в жизни.
Есть в драматургии Радзинского особая эта субстанция: нежность – она разливается солнечными линиями, пропитывая реплики, суммы взаимоотношений, ситуации.
Она – и драматизм: напряжённое сочетание.
…история своеобразно входила в бездны драматургического мира Радзинского: «Беседы с Сократом» исполнены как будто с современной точки зрения: тут уникальный античный мудрец предстаёт…вполне нашим современником: и речения его, пропитанные вечностью, живой плазмой мысли вливаются в сознания и души читателей.
Иначе, впрочем, сделана пьеса «Лунин, или смерть Жака» — здесь ракурсы истории более отчётливы, но снова – нежность и драматизм определяют всё произведение.
Античность манит: то ли воспринимаясь вариантом совершенства, то ли представляя собой ту комбинацию истории и культуры, которая не подвержена ветшанию.
Диалоги Сенеки с учеником своим Нероном – из пьесы «Театр времён Нерона и Сенеки» — причудливы, насыщены парадоксами, строятся на контрастах…
Зло рассматривается пристрастно: и стоицизм Сенеки, оттеняющий его бытование, воспринимается чуть ли не героизмом.
…а вот – уже проведённое сквозь прозу — неистовство пресловутого Распутина: тут краски сгущены, но снова – больше живописуется, нежели анализируется.
Тонкая психологическая работа проводится вместе с тем: он изучает персонажей, штудируя время.
Радзинский человек успеха: в наше время, когда литературный успех во многом следствие пиара и денежный вливаний, он представляет ту меру правды былого, когда оный успех достигался талантом, яркостью, мастерством.
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик
