Ко дню космонавтики 

Покорение космоса… звучит избыточно, теме не менее , прорыв был очевиден, и ликование большинства человечества, словно космические дуги, незримо мерцая, объединили грандиозностью свершения, логично…

Улыбка Гагарина как своеобразный символ любви, цементирующий людское множество; любви, к тому ж – движущей солнца и светила.

Предполагал ли далёкий Данте возможности подобных полётов? Или, провидя совсем другие, требующие открытия третьего глаза, реальность которого не доказать научно, подивился б праздной забаве?

Не праздной – космос осваивается постепенно: гигантский, и кажущийся предельно холодным, онтологически чужим; космос, про который русский провидец говорил, что он абсолютно счастлив в себе.

Он снежно-белый, если правильно видеть – да, Циолковский?

Снежно-белый, расшитый золотыми сияньями…

Сложно-величественная судьба мужественного Королёва, познавшего годы изгойства и триумфы побед; судьба, приводившая его ко кривым, изломистым улицам провинциальной, купецкой Калуги, где Циолковский, прикоснувшийся к безднам провидения, был посмешищем…

Где Калуга,  а где космос?

«Но он начинается в нас, – понимал Циолковский, – чтобы не закончиться нигде».

Учёный разрабатывает ракету – оптимальный способ вторжения в дальние пределы.

Он планирует многоракетный космический поезд – соединение нескольких ракет, каждая из которых топливо передаёт предыдущей  для увеличения скорости, что необходима, дабы оторваться от родной земли.

«…Она – колыбель,  – утверждал учёный,  – но нельзя же вечно жить в колыбели?».

Вычислив вторую космическую скорость, он же рассматривает комплекс медико-биологических проблем, связанных с длительными полётами,  в которые никто не верит, а он знает – они грядут.

Грядёт улыбка Гагарина, выход в таинственное пространство Леонова, грядёт новая эра человеческих возможностей, равно – познания яви.

Яви, увеличивающейся в объёмах.

…Пока Чижевский, пробиравшийся внутрь глубин – сплошной космический лабиринт, закрученный над нами, сгустками мыслящей плазмы–  исследует влияние космических факторов на процессы, происходящие в живой природе.

Космос жив невероятными явлениями: он мыслит целой планетой Солярис, в чьи мысли не проникнуть; он готов принять человеческие станции, и даже частично – жизнь, слишком перенаселённую на земле, в себя, царственный, бесконечно счастливый, весь прошитый золотящимся, непознанным пока светом, и определяющим нашу жизнь.

Он проходит кривыми, гнутыми, скатывающимися вниз, к Оке, улочками Калуги, погружённый в себя – и космос несущий в себе, а мальчишки, улюлюкая, не имея представления ни о каком космосе, бегут за ним, странным и нелепым, великим провидцем…

Или  накрутив на толстые, слоистые валенки коньки, спускается к реке, чтобы чертить запорошённый снежком лёд, и фигуры, остающиеся на нём, подобны небесным формулам.

Циолковский видел начертанные на небе письмена, появившиеся в ответ на его внутреннюю просьбу,  о чём рассказывает в «Автобиографии», сделанной чётко и литературно.

У него было открытое внутреннее зрение, что не подлежит доказательствам и исследованиям, увы, и тем не менее становится очевидным, когда соприкоснёшься с его жизнью, сочинениями, открытиями…

Циолковский был вечно заворожён богатством языка,  в который родился, ибо в речь человек рождается в не меньшей мере, нежели в физиологию.

Богатством, возможностями, переливами и оттенками.

Большой рассказ «На Луне», опубликованный И. Сытиным приложением к популярному изданию «Вокруг света»,  пламенел фантазией, укреплённой провидением и расчётами, и язык был столь же богат, сколь и живописен.

Мог становиться сух, как стрептоцид, ибо как ещё живописать неожиданное попадание на Луну героя астронома и его друга физика,  да ещё со всем пёстрым земным скарбом?

Циолковский вывел теорию создания первого цельнометаллического дирижабля – горячий воздух, используемый в качестве топлива, был новинкой…

Эстетически прекрасно оформленный корабль, рассекающий тугие воздушные слои…

Изучая конструкцию аэроплана, Циолковский предложил создать убирающиеся внутрь корпуса шасси.

Ракеты – его страсть: он обосновывает именно такую, концентрированную форму вторжения в космос.

Скорость, необходимую для преодоления земного притяжения, рассчитывает Циолковский, предложивший же и ракетные поезда – систему многоступенчатых ракет, которая легла в основу создания первого космического корабля.

Задача посадки космического корабля на планету, лишённую атмосферы, решена им же…

Бесконечно мастерил макеты и модели, словно мысль пульсировала неустанно, не останавливаясь ни на минуту, не ведая перегрева.

Литературную форму рассматривая, как наиболее удобную возможность популяризации космических идей, обращался к ней вновь и вновь, оттачивая язык, способный передать тончайшие нюансы мысли – в том числе через образный строй.

И снова будто проходит кривыми калужскими улицами,  погружённый в свой космос  настолько, чтобы объективный стал человеку ближе.

Разумеется , в первую очередь К. Циолковский учёный, тем не менее, литература определяла его жизненный космос достаточно значительно, не отпуская…

Ибо формы, предлагаемые ею, разнообразны и пестры, и, используя их, можно популяризировать самые разные идеи.

В том числе космическую, идею разрастания цивилизации земли до гораздо больших пределов.

Он фантаст?

В той же мере, в какой фантастом был… скажем, Лукиан.

…Нечто общее с прозой А. Платонова просматривается, определённые горизонты сходства мерцают, завораживая, хотя стилистически они не близки.

Стилистически  с Платоновым вообще трудно сопоставить кого-то, учитывая энергию и необычность феноменального языка его.

У Циолковского был свой стиль, он узнаётся.

Сухо излагается биография…

События лепятся сотами, наполняясь мёдом значимости, и, когда Циолковский пишет о надписях, увиденных им в небе, появившихся по его внутренней просьбе, тут уже зажигаются художественные огни.

…В другом месте тогдашнего мира старый русский философ Фёдоров, поднимаясь со своего одинокого сундука, в утлой лодочке своей комнатёнки вновь и вновь стремится преодолеть силу смерти, как Циолковский старался осилить силу земного притяжения.

Второе оказалось проще, хотя и было неимоверно трудно.

Повесть «Вне Земли» варьирует техническую информацию повседневностью жизни и занятий героев…

Диктат дидактики просматривается часто: цель была не развлекать, но заинтересовать будущих инженеров суммами возможностей, открывавшихся внутреннему взору Циолковского.

Литературный круг тогдашних времён не шибко реагировал на произведения Циолковского, исключением стал В. Брюсов, какого фантазии о межпланетных путешествиях посещали с детских лет.

И научную поэзию Брюсов пытался создать.

Циолковский – учёный: первостатейный, феноменальный.

Но и  писатель, со своим интересным подходом к фразе, с определёнными методами выделки текста, и без литературы не представить его грандиозную жизнь.

О ЧИЖЕВСКОМ

Алхимическая двойственность, вложенная в человека, разгорается стихами сложного состава, толкую противоречия, бесконечно развивающие и душу, и интеллект:

Трепещет пламя – Солнце дня –
И не поймет оно меня
С моею думой непокорной:
Мы чужды духом – мы враги,
Хотя и кровные с ним братья:
Его прохладные объятья –
Мои последние шаги.

Разнообразно многое совмещая, Чижевский воспринимается поэтом науки, и поэзия, имея источником надмирное и необъяснимое, казалось, подсказывала ему иногда научные коды – расшифровку определённых явлений – равно догадки,  недоказанные, но… кто знает, как будет развиваться ветвление мысли впредь?

В работе «Физические факторы исторического процесса» Чижевский высказал предположение (для него оно, похоже, было уверенностью) о влиянии солнечной активности  с огненными мечами протуберанцев и потусторонними пятнами  на активность социальных процессов, протекающих в недрах людских.

О, брызги солнца, оседающие в душах, возбуждающие массы на огненные действа, провоцирующие вождей! Представляется, Чижевский ощущал, насколько человечество есть единый организм:

Покорны Солнцу и весне
И, одолев снегов плотины,
По необъятной ширине

Бегут ручьи, поют стремнины,
Ликуют с небом наравне.

А Солнце ближе все стремится
К земным лазурным берегам
В великолепной колеснице,
В сиянии, свойственном богам,
С зеленой веткою в деснице.

Античные образы зажигаются, дыша собственным великолепием; розоватое детство человечества разносится колдовскими колесницами… бытия.

Калуга, тишина изогнутых улиц, патриархальность купеческого городка, садами текущего к спокойной и глубокой Оке; Чижевский ходит в частное реальное училище; потом Москва раскроется  неожиданно –коммерческим институтом, затем – археологическим.

Чижевский добровольцем уходит на фронт Первой мировой, волны смертного страха познав, противопоставив им мужество; награждён Георгиевским крестом.

Две друг за другом защищённые диссертации: «Русская лирика 18 века» и «Эволюция физико-математических наук в древнем мире».

Вскоре возникает и его теория,  предполагающая, что циклы солнечной активности проявляют себя в биосфере, влияя на…многое: в диапазоне от урожайности до психических состояний людских.

В глубоких недрах мозга человека
Таится знание всего. Лишь надо
Открыть пути к далеким этим недрам,
И вверит нам природа свои тайны.
С каким волнующим благоговеньем
Смотрю на вас, папирусы Египта,
С геометрическими чертежами,
Началом алгебры и знаком ?..

С нейрофизиологией не соприкасался, интуитивно чувствуя необъятность возможностей сего таинственного дворца, устроенного под костной защитой совершенно вылепленного черепа.

Возникают пейзажи Чижевского: багряное, словно разодранная порфира, солнце, садящееся за пространство вод; словно извивающиеся снежные деревья, представляющие странный проход между собою – в потустороннее?

Чижевский стремился передать душу всякого пейзажа, расшифровать нечто настолько таинственное… с чем ни научной мыслью, ни стихом не совладать.

В течение трёх лет ставил первые опыты по воздействию отрицательно ионизированного воздуха на живые организмы, утверждал, что влияют отрицательно.

Положил основы гелиобиологии, параллельно продолжая поэтические дерзновения и пейзажное постижение мира…

Он переносит свои научные опыты на промышленную основу: научно-исследовательская станция ионизации возглавляется им.

Он узнал омут и помрачения лагеря, на восемь лет вырванный из обыденной жизни…

Реабилитация, возвращение к жизни, переполненной дерзновениями…

Чижевский дружил с Циолковским: математические формулы судеб верны, и схождение людей, согласно им,  подразумевает…родство космоса.

Космос в душе.

Он начинается в нас.

Мощь бытийных противоречий означена Чижевским алмазною гранью строк:

О, двойственная жизнь!
В каком противоборстве
Существовать ты в тьме обречена:
Начала борются в сверхжизненном упорстве,
Исчерпывая муть познания до дна.
Взлелеянное днем, ты убиваешь ночью,
Цветение души ты превращаешь в смерть,
И сладострастие преобразуешь в корчи
И беспредельности повелеваешь: мерь!

В стихотворении, наименованном «Достоевский», он трактует классика с гневным (как будто) своеобразием:

Ты совершил кощунственное дело
И вопреки учению Христа
Разворотил всю душу до предела,
Обшарил в ней все черные места.

Но всё объясняют финальные строки, хотя объяснение это не особенно внушает оптимизм:

Ты совершил кощунственное дело
И вопреки учению Христа
Разворотил всю душу до предела,
Обшарил в ней все черные места.

Неповторимость русского космизма нашла в Чижевском одно из ярчайших воплощений, одарив человечество стольким, что хватило бы на несколько жизней.

Активность солнца изучал формулами выводов, открывая соединённость его с событиями, творящимися на земле…

Живописал:

Великолепное, державное Светило,
Я познаю в тебе собрата-близнеца,
Чьей огненной груди нет смертного конца,
Что в бесконечности, что будет и что было.

В несчётной тьме времён ты стройно восходило
С чертами строгими родимого лица,
И скорбного меня, земного пришлеца,
Объяла радостная, творческая сила.

Воспринимал ли кто-нибудь ещё солнце так: с домашним родством, с обращением младшего, несоизмеримо младшего к старшему,  чья роскошная сила позволяет лучиться стихами и открытиями?

…Даже Бальмонт, предложив – «Будем, как солнце!» – не мог продемонстрировать столь высокого, и вместе великолепно-детского восприятия…

Вот Чижевский показывает солнечную суть:

И вновь, и вновь взошли на Солнце пятна,
И омрачились трезвые умы,
И пал престол, и были неотвратны
Голодный мор и ужасы чумы.
И вал морской вскипел от колебаний,
И норд сверкал, и двигались смерчи,
И родились на ниве состязаний
Фанатики, герои, палачи.

Солнечное вервие его стихов уходит в неизведанность пределов, сокрытых в бесконечности вечности, тоже, казалось,  знакомой Чижевскому, более очевидной из тишины патриархально-купеческой Калуги;  впрочем, когда там жил уже была несколько иной.

…Он изучал, насколько влияют космические физические факторы на процессы живой природы, как циклы активности Солнца воздействуют на явления в биосфере, на социально-исторические процессы, он применил искусственную аэроионизацию в медицине, сельском хозяйстве, промышленности.

И всегда оставался поэтом…

Ликование:

Что за утро! Что за радость!
Боже, весело как мне!
Мир Твой нежится на сладость;
А в лазурной вышине,
В светло-синей колыбели,
Раздаются песни-трели
О заветной стороне…

Что это за заветная сторона?

Соединены ли в ней мистический Китеж и сияющие страны грядущего, когда должен настать золотой век человеческих социумов, превратив их в единые организмы любви, взаимопомощи и развития?

Тайна остаётся тайной, но Чижевский видел и судил периодами, недоступными большинству.

«Пейзаж», посвящённый У. Тёрнеру,  необыкновенному живописцу моря, но Чижевский и сам был живописцем – для него подобное обращение логично вполне:

Бездны неба, дали и пространства,
Беспредельности морей и света
И поющие лазурью стансы
Красками объятого поэта.

Магия незримых переходов
Мглы туманной над землей весенней,
Огненное золото заходов,
Музыка тончайших светотеней.

Беспредельность манила.

Беспредельность влекла.

Он и растворился в ней, световой, оставив скорбному и роскошному миру свои открытия и песни.

Александр Балтин,

поэт,эссеист, литературный критик