К 135-летию Велимира Хлебникова
Слоны бились бивнями так,
Что казались белым камнем
Под рукой художника.
Олени заплетались рогами так,
Что казалось, их соединял старинный брак
С взаимными увлечениями и взаимной неверностью.
Реки вливались в море так,
Что казалось: рука одного душит шею другого.
«Был он, коротко говоря, наибольшим мировым поэтом двадцатого века…», — сказал об авторе этого стихотворения российский и американский лингвист, педагог и литературовед Роман Осипович Якобсон. Он знал Хлебникова лично.
Велимира Хлебникова (Велемір, Велемир, Velimir) называют основоположником русского футуризма, реформатором поэтического языка, экспериментатором в области словотворчества и «зауми», лидером кубофутуризма. Собратьями по перу он был также провозглашен «Председателем земного шара».
В этом году, 9 ноября, исполнилось 135 лет со дня рождения Велимира Хлебникова.
На свет будущий поэт, — а даже его проза является поэзией, — появился «в стане монгольских исповедующих Будду кочевников… в степи — высохшем дне исчезающего Каспийского моря». Так он сам сообщил в автобиографии. В переводе с хлебниковского языка, это значит, что родился он в главной ставке Малодербетовского улуса Астраханской губернии. Ныне это калмыцкое село Малые Дербеты. Родился Хлебников в семье ученого-орнитолога и никаким не Велимиром, а просто Виктором. Виктором Владимировичем Хлебниковым.
Проживший всего 36 лет с небольшим Хлебников «взобрался» на такие вершины поэтического олимпа, что и по ныне остается объектом повышенного внимания со стороны многочисленных литературоведов, что избавляет нас сейчас от необходимости называть основные вехи его биографии и повторять с умным видом лестные характеристики его поэтического дара. Достаточным, наверное, будет сказать, что слив поэзию, языкознание, историю, математику и философию в единое целое, Хлебников относился к стихосложению, как к науке.
И, на наш взгляд, вполне вписавшись в богемный круг символистов, имажинистов и прочих, он отличался от большинства своих современников отношением к «работе поэта» и был, в общем-то, не от «мира сего». Пока Маяковский зарабатывал деньги и тратил их на женщин; пока Есенин с Мариенгофом по ночам вешали на грудь чугунному Пушкину табличку с надписью «Я с имажинистами» — Хлебников только творил и странствовал – бесприютный, одинокий, не обремененный ни вещами, ни любовными романами…
Мне мало надо!
Краюшку хлеба
И капля молока.
Да это небо,
Да эти облака!
Велимир Хлебников, «Мне мало надо»
…«В Харькове жил Велимир Хлебников. Решили его проведать. Очень большая квадратная комната. В углу железная кровать без матраца и тюфяка, в другом углу табурет. На нём обгрызки кожи, дратва, старая оторванная подмётка, сапожная игла и шило. Хлебников сидит на полу и копошится в каких-то ржавых, без шляпок, гвоздиках. На правой руке у него ботинок. Он встал нам навстречу и протянул руку с ботинком.
Я, улыбаясь, пожал башмак. Хлебников даже не заметил.
Есенин спросил:
— Это что у вас, Велимир Викторович, сапог вместо перчатки?
Хлебников сконфузился и покраснел ушами — узкими, длинными, похожими на спущенные рога:
— Вот… сам сапоги тачаю… Садитесь…
Сели на кровать.
— Вот…
И обвёл большими серыми глазами, чистыми, как у святых на иконах Дионисия Глушицкого, пустынный квадрат, оклеенный выцветшими обоями.
— Комната вот… прекрасная… только не люблю вот… мебели много… лишняя она… мешает.
Я подумал, что Хлебников шутит.
А он говорил строго, тормоша волосы, низко, под машинку остриженные после тифа.
Голова у Хлебникова узкая и длинная, как стакан простого стекла, просвечивающий зелёным.
— И спать бы вот можно на полу, а табурет нужен заместо стола… я на подоконнике… пишу… керосина у меня нет… вот и учусь в темноте… писать… всю ночь сегодня… поэму…
И показал лист бумаги, исчерченный каракулями, сидящими друг на друге, сцепившимися и переплетшимися. Невозможно было прочесть ни одного слова.
— Вы что ж, разбираете это?
— Нет… думал вот, строк сто написал… а когда рассвело… вот и…
Глаза стали горькими:
— Поэму жаль… вот… Ну, ничего… я научусь в темноте…
На Хлебникове длинный сюртук с шёлковыми лацканами и парусиновые брюки, стянутые ниже колен обмотками. Подкладка пальто служит простыней. Хлебников смотрит на мою голову — разделенную блестящим, как перламутр, пробором, и выутюженную жёсткой щеткой:
— Мариенгоф, мне нравится ваша прическа… я вот тоже такую себе сделаю…
Есенин говорит:
— Велимир Викторович, вы ведь Председатель Земного Шара. Мы хотим в городском Харьковском театре всенародно и торжественным церемониалом упрочить ваше избрание.
Хлебников благодарно жмёт нам руки.
Неделю спустя перед тысячеглазым залом совершается ритуал.
Хлебников, в холщовой рясе, босой и со скрещенными на груди руками, выслушивает читаемые Есениным и мной акафисты посвящения его в Председатели. После каждого четверостишия, как условлено, он произносит:
— Верую.
Говорит «верую» так тихо, что мы только угадываем слово. Есенин толкает его в бок:
— Велимир, говорите громче. Публика ни черта не слышит.
Хлебников поднимает на него недоумевающие глаза, как бы спрашивая: «Но при чем же здесь публика?»
И ещё тише, одним движением рта, повторяет:
— Верую.
В заключение, как символ Земного Шара, надеваем ему на палец кольцо, взятое на минуточку у четвёртого участника вечера — Бориса Глубоковского.
Опускается занавес.
Глубоковский подходит к Хлебникову:
— Велимир, снимай кольцо.
Хлебников смотрит на него испуганно и прячет руку за спину.
Глубоковский сердится:
— Брось дурака ломать, отдавай кольцо!
Есенин надрывается от смеха.
У Хлебникова белеют губы:
— Это… это… Шар… символ Земного Шара… А я — вот… меня… Есенин и Мариенгоф в Председатели…
Глубоковский, теряя терпение, грубо стаскивает кольцо с пальца. Председатель Земного Шара Хлебников, уткнувшись в пыльную театральную кулису, плачет большими, как у лошади, слезами.
Перед отъездом в Москву отпечатали мы в Харькове сборничек «Харчевня зорь». Есенин поместил в нём «Кобыльи корабли», я — «Встречу», Хлебников — поэму и небольшое стихотворение:
Голгофа Мариенгофа.
Город
Распорот.
Воскресение
Есенина.
Господи, отелись
В шубе из лис».
Анатолий Мариенгоф, «Роман без вранья»
При жизни поэта многие называли Хлебникова юродивым, а то и просто сумасшедшим. А он, откликавшийся на все грандиозные события начала нового века, — русско-японская война, революция 1905 года, Первая мировая война, Февральская и Октябрьская революции 1917 года, Гражданская война, — во многих случаях был гораздо более прозорливым, чем многие его современники.
Прозорливость его была таковой, что он предугадал даже собственную смерть — о себе он говорил: «Люди моей задачи умирают в 37 лет», имея в виду судьбу Рафаэля, Байрона, Пушкина, Моцарта.
И вот Хлебников – недоучившийся студент Казанского университета, рядовой Первой мировой, странник во время Гражданской войны, колесивший по всей России и Украине, дезертир и «уклонист» от мобилизации и, в связи с этим, пациент психиатрической лечебницы; «волонтер» в организации помощи голодающим Поволжья, участник Гилянского похода Красной армии в Персию, — он в 1922 году вернулся в Москву, но не остался там, а поехал в глухую деревню Новгородской области, где заболел, и при отсутствии хорошей медицинской помощи умер.
О Сад, Сад!
Где железо подобно отцу, напоминающему братьям, что они братья,
И останавливающему кровопролитную схватку.
Где немцы ходят пить пиво.
А красотки продавать тело.
Где орлы сидят подобны вечности, оконченной сегодняшним еще лишенным вечера днем.
Где верблюд знает разгадку Буддизма и затаил ужимку Китая.
Где олень лишь испуг цветущий широким камнем…
Велимир Хлебников, «Зверинец»
«Каждая его строчка ― начало новой поэмы. Через каждые десять стихов афористическое изречение, ищущее камня или медной доски, на которой оно могло бы успокоиться. Хлебников написал даже не стихи, не поэмы, а огромный всероссийский требник-образник, из которого столетия и столетия будут черпать все, кому не лень», — сказал о Хлебникове Осип Мандельштам.
Огнивом-сечивом высек я мир,
И зыбку-улыбку к устам я поднес,
И куревом-маревом дол озарил,
И сладкую дымность о бывшем вознес»
Велимир Хлебников, «Огнивом-сечивом высек я мир»
Осип Мандельштам: «Подобно Блоку, Хлебников мыслил язык как государство, но отнюдь не в пространстве, не географически, а во времени. Хлебников не знает, что такое современник. Он гражданин всей истории, всей системы языка и поэзии. Какой-то идиотический Эйнштейн, не умеющий различить, что ближе — железнодорожный мост или «Слово о полку Игореве». Поэзия Хлебникова идиотична — в подлинном, греческом, неоскорбительном значении этого слова. Современники не могли и не могут ему простить отсутствия у него всякого намёка на аффект своей эпохи».
Когда умирают кони — дышат,
Когда умирают травы — сохнут,
Когда умирают солнца — они гаснут,
Когда умирают люди — поют песни.
Велимир Хлебников, «Когда умирают»
Александр Рувинский,
член Союза писателей России
Подробнее – в рубрике «Хронограф» ВОУНБ имени М. Горького http://www.vounb.volgograd.ru/?option=view_post&id=1226
