Троичность, тринитарность является важной составляющей русского мироощущения. Основывающаяся на Троице, триипостасности Единого Бога, она пронизывает всю нашу жизнь, выражаясь грамматически (три рода, три лица местоимений и глаголов, когда-то было три числа), логически (подсознательным стремлением обосновать мысль тремя аргументами), творчески (триптихи художников, музыкантов, поэтов). И Наталья Владимировна Барышникова находится в русле этой русской троичности. Её три книги содержат внутри явную и подспудную мысль о трёх составляющих поэтического творчества: вдохновения, формы и содержания.
Обычно поэзию трудно иллюстрировать. Художник должен не просто изобразить какого-то героя, натюрморт или некий пейзаж, как это происходит в прозаическом произведении, а попытаться понять внутренний посыл поэтического произведения, его сложные, порой неоднородные, по-разному понимаемые образы. Думается, что поэзию Натальи Барышниковой мог иллюстрировать только живописец, который сам пишет стихи. Таким оказался Александр Лаврухин, художник-символист, о котором искусствоведы пишут, что его графика остра и точна, загадочна и лаконична, она наполнена особой пластической лирикой. Иллюстрации Александра Николаевича прекрасно дополняют поэтические строки автора, заставляют ещё раз вчитаться в них, сопоставить своё восприятие с живописным образом.
Вторая книга носит несколько загадочное название «Домашний кит», она состоит из трёх поэтических разделов и повести «Фрэдина-вредина». Библионим вроде бы раскрывается поэтессой в стихотворении «Додедовские языки не зря возникли…»:
Что ни день — Солнце просится в колыбель,
В мой дом, что прирученный кит,
Осторожно садящийся на мель.
Но собственно поэтическая семантика лексемы кит преломляется через рифму скит, через упоминания о скитаниях («Все полудни испытывают на доброту…», «Кто ваял оглоблю впотьмах…») и даже о китайской розе, цветущей «в огромном горшке» («Почему не цветёшь, китайская роза, в огромном горшке…»). Потом эта китайская роза возникнет ещё раз в повести, щекоча «невесомые пятки» героини.
Кит-солнце заставляет вспомнить «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче» (1920). Казалось бы, ничего не связывает Наталью Барышникову с Владимиром Маяковским, нет в её творчестве аллюзий и прямых ссылок на творчество «агитатора, горлана-главаря», но образы и строки единого пространства русской поэзии могут неожиданным образом проявить себя в разных, порой противоположных произведениях. Нет, конечно, Наталья Владимировна не призывает вслед за Владимиром Владимировичем:
Светить всегда,
Светить везде,
до дней последних донца,
светить
– и никаких гвоздей!
Нет, её кит-солнце, он же человек
вышел прохладный из вод речных.
Он выплыл, строгий, из чёрных рек,
Из холодных страхов, из страхов ночных.
Он более сродни есенинскому чёрному человеку, который:
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной,
Как над усопшим монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
Но и тут всего лишь имплицитная реминисценция, о которой, скорее всего, поэтесса и не думала. Ей ближе состояние радости общения с родными, воспоминаний о «грустном отце», посадившем («завещавшем») шиповник («Шиповник, завещанный грустным отцом…»), о бабушке Наталье Германовне Гусаковой, дипломированном филологе с 1946 года. Кажется, одним из любимых стихотворений Натальи Барышниковой являются строки о бабушкином платье, которые она включила и в первую книгу трёхкнижия, и в сборник «Домашний кит», и в автобиографию:
Достану бабушкино платье
довоенное,
Военное и послевоенное.
Оно и в радости,
и в горе откровенное –
Надеждой бесконечной пленное.
Жаль, ясным днем,
как и в неделю непогожую,
Мне не пройти в нём улицею спешною.
Я с детства выбирала ткань, похожую
На жизнь жестокую
и неизбежную.
В рецензии на первую часть трёхкнижия книгу «Сберкнижка» я писал, что Наталья Владимировна не пытается раскрыть тайну рождения стиха. Но всё же она часто задумывается об этом, не сообщая открыто свои мысли, а скрывая их в сложных образах задумчивых московских голубей:
Московские голуби впечатлительны.
И стихи
Слушают прямо с руки, задумчивы
и тихи.
Бок о бок трутся ребятишками-близнецами,
Глазками-матушками перемигиваются,
а бровками-отцами
Не ведут. Будто сами пишут стихи,
Балуют творцов, отпуская грехи
(«Голубиный триптих»).
Многие поэты в зрелости переходят на прозу. Не буду упоминать имён классиков, вспомню, например, что своими объёмными прозаическими творениями отметились волгоградские поэтессы Татьяна Батурина и Татьяна Брыксина. При этом поэтическое прошлое всегда проглядывает сквозь прозаический текст. Это же характерно для повести (автобиографической?) Натальи Барышниковой «Фрэдина-вредина». Разве не вторит поэтическим строкам рассказ героини о её чудесном сне:
Неподалеку кривлялась радуга, но он (Антон) задал другое направление. Его кудри казались мраморными, руки – гипсовыми, а свет над ним почему-то – живым. Мне не хотелось быть послушной самой себе, мне хотелось быть естественной. Притом что я совсем не знала его и он совсем не был знаком со мной. Мы плыли по оранжево-фиолетовому океану, брели по бледному хрупкому ручейку. Иногда пространство нас разворачивало и толкало так, что мы оказывались в объятиях друг друга и вечности. Случалось, что мои губы неожиданно ловили его затылок. Бывало и так, что он, как маститый экскурсовод своих миров, нашёптывая мне на ухо историю пилигрима-облака, нечаянно касался своей широкой, жёсткой развернутой к вискам бровью моей щеки.
Поэзия органично вливается в прозу Натальи Владимировны Барышниковой, соединяя в одной книжке неповторимое, характерное только для этого автора ощущение многообразия и красоты мира, сложности и простоты жизненных обстоятельств, веры, надежды и любви.
Василий Супрун,
доктор филологических наук
