Есть имена – Кафка, Фолкнер, Камю, Казандзакис, Кавабата, Моэм, Во – без которых нельзя представить мировую литературу. Итак…
КОСМОС КАФКИ
У Кафки были большие, очень тревожные глаза – точно прозревал нечто в сферах, закрытых от обычного человеческого постижения.
В замок его, как известно, не попасть, и процесс, затянувшийся на годы, не имеет конца.
Жуткая машина казни на далёком острове будет работать исправно, пока не сменятся эпохи, и тектонический разлом яви не уничтожит её.
Будет ли уничтожена когда-нибудь машина насилия, запущенная в недрах людских с самого возникновения оных?
Вряд ли…
Грегор Замза, превращающийся в насекомое, страдает – но на таком фантастическом, фантасмагорическом изломе проверяются человеческие качества: кто как поведёт себя по отношению к…страдающему человеку.
Большинство ведёт себя негоже – почти всегда.
Тревожный взгляд мерцает за многими страницами Кафки, сделанными (сколь можно судить по блестящим переводам Риты Райт-Ковалёвой) сухо, выпукло, сильно…
Ничего лишнего: всё должно служить воплощению замысла, играя подчёркивающую роль.
Абсурдный – а на деле совершенно реальный процесс – жизни: длится, как суд, и тут уж – не обессудь, коли попал в эти пределы.
Жизни вне тела не представляют люди: жизнь духа, столь проявленная в области Кафки, закрыта для масс.
Страшные, фантасмагорические фантазии связаны с серой будничной реальностью так сильно, что попытки отделить их едва ли бы привели к успеху.
Кафка жил литературой, даже внешность книг вызывала у него волнение, и, он как будто не умер, но растворился в ней, обогатив чрезвычайно.
РУССКИЙ ФОЛКНЕР
Старый Фолкнер похож на французского аристократа: лицо утончённое, как сложный, великолепный текст, и взгляд такой, будто за ним колышутся века.
Благородство и изящество.
Фолкнер – в принципе деревенский вахлак, так знавший пятачок пространства, где должна была бы развернуться его жизнь, сделал тысячу шагов в сторону, что и привели его к блистательной цели…
…рваная вторая часть «Шума и ярости» в детстве, когда был мрачным, самоуглублённым ребёнком воспринималась кожей сердца – будто сам бродишь с несчастным Квентином целый день, но никак не сможешь воспрепятствовать его самоубийству.
К шестидесяти годам Фолкнер отстроил «Особняк», завершив таким образом трилогию человеческого страдания, развёрнутого во времени долгом, как Троянская война.
Он писал – будто взяв силы в греческом эпосе: творя свою землю, заселяя её бессчётными людьми, создавая пейзажи, что казались и родными, и овеянными колоритом, с которым никогда не соприкоснёшься.
Рассказ «Нагорная победа», явно отмеченный евангельским знаком, прозаизирует высоту, вместе раскрывая полюс трагедии каждого, познавшего огни войны.
В данном случае – Гражданской, в США, той, от которой часто тянул нити повествования Фолкнер.
Думается, в Советском Союзе он был популярнее, чем в Америке: ибо нигде не было такого класса читателей: взыскательного, умного, тонкого.
Думается, став одной из вершин прозы двадцатого века, Фолкнер не испытывал никакой гордости, и частная жизнь, с ритуалами выпивки и многим прочим, была ему гораздо важнее той роли, которую он сыграл.
КОНСТАНТЫ КАМЮ
Жара Алжира, расплавляющая мозги…
Феномен постороннего в жизни не столь уж редок, хотя человек, вовлечённый в подобное состояние, заканчивает убийством действительно редко.
Камю потребовалось логично сгустить краски, чтобы чётче провести анализ: и он вышел сильный, страшный.
Человек, не привязанный практически ни к чему, живущий механически, как робот, и также фиксирующий бесконечные мелочи бытия.
Человек, взрывающийся преступлением, расплата за которое – смерть, но перед оной он услышит, почувствует вибрации дальних звёзд: к каким не построить, живя на земле, мосты.
Трагедия «Постороннего» слишком жестока, повседневна, рутинна, хотя, как было сказано, редко кто из подобной людской породы упирается в рога преступления.
Чума, закрывающая город, выявляет, кто есть кто – на самом деле.
Люди часто любят казаться кем-то, являясь противоположностью своеобразных масок поведения.
Чума, с которой ведь давно покончено! обнажит души, как будто: благородство заиграет яркими красками, подлость станет ещё отвратнее.
Тема Камю – человек на онтологическом ветру; недаром один из его перлов-рассказов назывался «Ветер в Джемила» — тонко сделанный, весь на полутонах и оттенках; и в пару к этому рассказу звучал ещё один: «Возвращение в Типаса».
Красота их сочеталась со своеобразной зыбкостью: точно миражи возникали: чудесно, ненадолго.
А так – всё продувающий ветер: онтологический, исключающий надежду, и — надежду несущий…
ВЕСТЬ НИКАСА КАЗАНДЗАКИСА
Справится ли простой пастух Манольос с ролью Христа?
Образ Иисуса пламенел в сердце Никаса Казандзакиса всю жизнь – от ранней трагедии «Христос», где писатель трактует центральный образ человеческой истории, как бунтаря, борца за общечеловеческое счастье…
Монументальная громада романа «Христа распинают вновь» начинается, как сказка: герои, наполняющие книгу, более архетипы, нежели люди; и количество конкретных, иногда забавных, или умилительных деталей слишком велико, чтобы провидеть дальнейшую трагедию.
…она развернётся в грядущем: крепкой солью просаливая данность; она подведёт к естественному выводу: люди не способны учиться на собственной истории, вновь и вновь повторяя ошибки, тяжесть которых слишком весома… для всеобщего счастья.
Даже – для построения приемлемого социума: ибо каждый из предложенных, из известных ранее крив – в своей мере.
Люди распинают Христа вновь и вновь не правильным отношением к жизни и друг к другу, люди, меняясь мало, вечно хотят всего себе, забывая об интересе соседа.
Помнит пастушок Манольос – своеобразный князь Мышкин той, совершенно инакой жизни – но… что он способен изменить в данности, если даже глыбы слов Христа не смогли раздавить всего человеческого негатива.
А напластования живописных подробностей продолжаются: от конкретики порою, кажется, становится тесно; и пейзажи, и дома, и лица входят в мир читающего слишком полновесно.
Словесная живопись бушует; по местным обычаям в селе каждые семь лет разыгрывается мистерия Страстей Господних…
Она разыгрывается, просто, как представление; ибо корневую суть её не понять.
…как сложно воспринять утверждение иных мистиков, что распятия не должно было бы быть: тогда Христос полностью бы преобразовал человечество, и на глазах у обновлённого перешёл бы в другой мир…
Через многие линии трагедий проводит Казандзакис своих героев; пышно выстраивает тяжёлый роман, и, совершая сей труд, вопиет к людям: не распинайте! Прекратите…
Не будет услышан, конечно.
Но роман возвышается литературным шедевром…
КОСМИЧЕСКАЯ ЯСНОСТЬ ЯСУНАРИ КАВАБАТЫ
Тонкая музыка голоса бамбука, цветка персика…
В крохотном рассказе, в волшебной его капле сконцентрировано ощущение Японии: переданное другим с необыкновенной силой живописности: так, рассказ Кавабаты «Голос бамбука, цветок персика», точно совершенное посольство в другие культуры…
Книги Кавабаты читались, как путешествия совершались: и чёрный лёд таинственно блестел, и снег падал на зонтики, и внимательность, помноженная на сосредоточение, казались, предельными.
Недаром именно в Японии придуман сад камней: смотри, постигай устройство вселенной, которое отражается в тебе, в любом, в каждой душе.
«Снежная страна» высится великолепным памятником любви; а «Тысячекрылый журавль» представляет чайную церемонию, как средоточие японского взгляда на жизнь.
О! тут не просто чай и не столько чай: тут всматривание в глубины, скрывающиеся в телесности, в те мерцания, которые иначе, как «душа» не обозначить…
И безответная любовь, вливаясь горьким раствором в самую сердцевину сердца, даёт опыт, необходимый для преодоления жизни.
В книгах Кавабаты много о преодоление, но и о приятие жизни: ибо для чего дана иначе?
В книгах Кавабаты много грусти, снежности, нежности.
И пронзительно звучит голос бамбука, равный модуляционным окрасом красоте цветению персика.
МЕРА МОЭМА
Есть в русском варианте Сомерсета Моэма нечто успокоительное: в ритмике фраз, в последовательности абзацев: даже если сюжет трагичен, как, скажем, в хрестоматийном «Дожде»…
Яркое неистовство Стрикленда, представленное подобным вариантом последовательно-мраморного, отчасти линейного языка и сглажено, и подчёркнуто одновременно; причём кажется, что Моэм умеет всё: показать сложность людских взаимоотношений, нарисовать пейзаж, чётко зафиксировать поэтапное развитие людских душ: или – внутреннего мира людей, ибо, чрезвычайно интересуясь сводом великой мистической литературы, Моэм, очевидно, не был верующим…
Он живописует любую обстановку: от лачуги до особняка так, что видишь её, можно потрогать обивку дивана, или восхититься столиком-буль…
Но главное – люди, люди, их гирлянды, их внутренние бездны, упакованные в телесную оболочку, их возможности.
Блестящий вечный искатель истины Ларри Даррелл из «Острия бритвы» завораживает и покоряет: хотя бы на уровне человеческого обаяния: Моэм пишет о человеке выдающемся, но оставившем след только в нескольких людях, отнюдь не в человеческих множествах.
Глубокой музыкой звучащая история Дриффилда: такая тёмная в начале, восходящая к блеску снежных пиков успеха, и вместе ставящаяся оный вообще под сомнение…
Не надо сравнений с Томасом Гарди: тут всё – от Моэма, его видения жизни.
О последнем много говорилось в книгах его мемуарно-эссеистического характера, таких, как «Подводя итоги».
Он рано начал их подводить: когда впереди было ещё много десятилетий, о чём писатель, разумеется, не мог знать.
Но подводит их так мудро, рассуждения столь весомы, что чтение превращается в захватывающее действо.
И язык, язык…
Русский Моэм очень успокоительно действует на психику: даже и сарказмом своим.
ИСТИНЫ ИВЛИНА ВО
Страшная, и столь высоко сделанная «Незабвенная», — высоко, сколь можно судить по русскому переводу, — вероятно, на английском сильнее, но и русского достаточно, чтобы судить о возможностях Во.
Он пишет поэтично – о том, что исключает всякую поэзию: о стерильном, некогда потрясшем его похоронном процессе, как он поставлен в США: с дьявольской какой-то, порой отдающей Древним Египтом роскошью, с массою, деталей, что врезаются в память с алмазной силою…
…этот отвратительный виртуоз-бальзамировщик Джойбой!
Это очаровательная, дистилированно глупая Эме…
Насмешничающий талант, поэт Деннис, отчасти играющий своей жизнью, если уж она так играет им; и зелёные пространства «Шелестящего дола» — огромного кладбища, вокруг которого, как вкруг пародийной оси, вращается действо: наматывающее на себя судьбы…
«Мерзкая плоть» слишком отлична от «Незабвенной»: точно вся составлена из заострённых блоков, поражающих цель, и воздействующих на сознание…
Во пускал стрелы: изыскано и точно; сатира, оттенялась лиризмом: как это ни парадоксально; и дребезжащее пространство «Мерзкой плоти» уравновешивалось плавным развитием «Возвращения в Брайдсхед», где великолепное качество портретного мастерства восхищало…
Галерея людей проходила перед глазами: растерянных и возвышенных, богатых и добивающихся богатства, страдающих, пьющих, иронизирующих…
Была в его книгах эстетика эксцентрики и уникальность; была в его сатире свифтовская сила.
Русский Во прозвучал сильно…
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик
