Словно голос несколько опережал человека — волшебно-необычный, шероховатый и бархатный  одновременно.

Князь Мышкин, сгустком христовой силы, воплощённой земным вариантом бытия в девятнадцатом веке, проявился в И. Смоктуновском так, словно и создан был для него.

Мышкин мытарствовал в западной жизни: с узелком вернувшийся в Петербург, будто раскрылся цветком драгоценного содержания.

Смоктуновский долго шёл к этой роли, к успеху её, к невероятной фантасмагоричности: вписанный в современность, во всякую, вероятно, Христос не сможет одержать победу.

Смоктуновский воевал.

Он прошёл тропами, чей опыт онтологичен: страшен настолько, что ежели человек выжил, не может не стать другим.

Потом были годы других мытарств: Смоктуновский играл в провинциальных театрах, города менялись, но его практически не замечали.

Хотя в театре города Находки он играл Хлестакова, думается, с блеском, хотя записей не сохранилось, но…можно пофантазировать, зная масштаб его дарования, готового вместить с равной силой и Гамлета, и Деточкина.

Мышкин сложнее будет, хотя есть в нём черты и того, и другого.

Смоктуновский в Питере: как несчастный, столь мягкий и кроткий князь.

Смоктуновского вводят в эту роль, и он выхлёстывает её в мир, раскалённо играя нежностью, правдой, кротостью – столькими характеристиками, что их всех не собрать.

…Как-то А. Калягин, отвечая на провокационный вопрос о собственной гениальности, заметил, что от подобного воспалённого восприятия себя его отучили в годы учёбы — мастер заявил: «Учтите, гений был один – Михаил Чехов. Всё остальное – более, или менее талантливо».

Калягина дальше спросили: «Вы и сейчас так считаете?».

Он ответил: «Я считаю, что Смоктуновский сыграл гениально Мышкина».

Гениально!

Несколько страшное, но и чрезмерно ёмкое слово, не всегда понятно, что им обозначать – применительно к актёрству.

Но когда речь идёт о Смоктуновском, действительно, представляется, иного определения не подойдёт.

Не только Мышкин – гирлянда его лучших ролей пропитана особой субстанцией…

Какова она?

Возможно, и сам актёр не понимал, выпадая из традиционного представления о мастерстве и ремесле, словно душу свою расшифровав настолько, что иначе не мог играть.

Взрывается его Гамлет.

Он покоряет мир: родина принца, Англия, была заворожена русской игрою.

Смоктуновский  формулой игры  ближе к российскому интеллигенту, нежели к старинному аристократу; его Гамлет, изводимый сомнениями, не находит ответов на те вопросы… на которые ответов и нет – то же одна из русских формул, протянутых в пространство…

Каков он – русский Гамлет?

Множество было толкований…

…Не представить Мочалова, хотя и очевидно, что его трактовка ни в одном пункте не совпала бы со смоктуновской.

Качалов, как и везде, был роскошно-рокочущ, а М. Чехов, мешая принца с Эриком XIY, передавал избыточную экспрессию, завораживающую грядущие десятилетия.

Принц не может выиграть – выигрыш, с русской точки зрения, это вообще не слишком хорошо…

Гамлет перекручивается страданием, заверчивается в тугую верёвку себя, и, глядя на мир из бездны оного, не слишком воспринимает механизмы побед.

Высоцкий рвётся на острых клинках своих песен, чтобы, став окончательно шпагой, погубить  врагов и себя…

Гамлет — воин.

Гамлет — философ.

Всё подходит, всё мешается в алхимическом сосуде сверх-роли.

Но… бледный аристократизм Смоктуновского, не имевшего по роду и племени никакого отношения к аристократии, завораживал, представляя собой концентрацию роли – в её русском эквиваленте.

Больше рассуждать, нежели действовать – всякое действие сильно нарушает невидимые балансы мира.

Больше слушать собственное сердце.

Как совмещается?

Сложно сплетаются нюансы чувств, не говоря уже о самих чувствах, и русский Гамлет, расширяя горизонты не слишком определимой «русскости», уже многие века введён в душу народа – в её лучшем аспекте.

…И снова – голос, голос необычности, высшей актёрской одарённости… Голос его точно жил своей жизнью, тонко и сложно вибрируя, великолепный в модуляциях, необычный и необыкновенно выразительный.

Вернувшись с войны, Смоктуновский не знал толком чем будет заниматься; и вектор актёрского движения определился не сразу; а когда определился – вроде бы не приносил счастья.

Провинциальные театры, расплывающийся образ мира, концентрировавшийся временами в работах; и, вероятно, если бы актёр повторил Хлестакова на столичной сцене, эта роль стала бы ещё одним перлом – к гирлянде всем теперь известных.

Смоктуновский всегда точно слегка не уверен в реальности существования и в собственном праве занимать место внутри него: таков и Гамлет, и Деточкин…

А Плюшкин? – слишком закосневший в собственной болезни, слишком скрюченный в недрах себя…

Да – вот ещё одно явление: ссохшийся, скукоженный душою Плюшкин…

Он показан в экранизации Швейцера и в расцвете своём, когда соседи приезжали к нему учиться умной скупости.

Он вполне красив, даёт балы…

Потом словно актёр определяет собой альфу жизни человека-персонажа, так заплесневевшего душою.

Вот он – смотрит в страшный гроб, наполненный тем, что было его женою.

Страшная вещь вообще – гроб!

Обыденностью смерти, онтологичностью не меняющейся веками формы; Плюшкин-Смоктуновский стоит, смотрит, не понимая, как случилось то, что случилось, где его жена, как он будет жить…

Плохо будет!

Всё пошло валиться из рук, будто механизм жизни получил непоправимое повреждение, и в сцене с Калягиным, для которого Чичиков словно и был написан, Смоктуновский, показывая подобную человеческую развалину, завораживает…

Всем: от неповторимости голосовых модуляций, до бледных, мучнистых пальцев…

Волшебством раскроется и совершенно другой типаж – Юрий Деточкин, современный Дон Кихот, нелепый, не складный, убеждённый, что зло можно ратоборствовать в одиночку.

Борющийся с ним. Такой смешной, детски-наивный, словно исполненный акварельными красками. Добрый.

Регистры возможностей Смоктуновского были, казалось, чрезвычайны: любые эмоции обретали только его воплощение, и чувства, бушевавшие, или длящиеся спокойно, раскрывались…философией чувств.

Вот Чайковский – тонкий и точный гений, красивый, и… будто совершенный во всём, как совершенен был в звуке.

Театр виртуозно совмещался с кинематографом.

Смоктуновский-Иванов словно чувствует чеховскую суть.

Он снова добр, как Деточкин, но совершенно ничего комического не подразумевает.

Он… из тех, кто не могут жить, будто стыдно за себя, словно попал в реальность по недоразумению.

Он покончит с собой.

Грех?

Иванов явно не религиозен.

Он настолько раздавлен бременем себя, что длить существование невозможно, и ужасный выстрел логичен.

Вот Иудушка Головлёв, душно совместивший Иуду и душку, симпатяга – в определённых ракурсах, стервец – в большинстве, подлость будто в куб возведший, сделавший её основой личности.

Четыре почти часа длившийся спектакль требовал колоссальной нагрузки.

Как актёр выдерживал немыслимое бремя огромных ролей?

Не просто выдерживал, расплёскивал себя в них, раздаривал, как июльский ливень – всем-всем – всего себя, с упоительной щедростью.

Даже вроде бы эпизодические роли Смоктуновского (как в «Звезде пленительного счастья») становились шедеврами, а главные его работы так и остались сгустками сияний, причём вряд ли земного вещества – таинственного дара, актёрской гениальности…

     Александр Балтин,

поэт, эссеист,  литературный критик