«Кроткая» – если иметь в виду формулу названия – будет ассоциироваться с Достоевским,  или с экранизацией, выстроенной Р. Брессоном, с тонким профилем судьбы Доминик Санда, началом киножизни актрисы, вспышкой фиалковых глаз.

Здесь в объектив возьмём другое: волшебный этюд И. Михайлова «Кроткая», в котором происходит всё и… ничего: частое совмещение у поэта прозы Михайлова, своедумный метод показа бытия: словно все огни сведены в одну точку, из которой растут опять, завораживая, и так до бесконечности… движения по лапидарным, в основном, фразам-строчкам.

Кротость, противоречащая современному миру, перегруженному технологиями самости и отдающими громоздкостью Пиранезе пиар-конструкциями; кротость, замечательно дисциплинирующая сознание, в чём-то выравнивающая душу под невечерний, и вообще – не меркнущий свет, анализируется Михайловым с алгебраической точностью: «Или, быть может, кротость. Слово забытое и совершенно чуждое. Само значение словно предопределило срок его пребывания, сократив до минимума ток и течение жизни. Кротость, словно самоотречение».

 Финальная формула даёт полнообъёмное звучание качества, редкого и красивого, как мартовский вечер, в который вмещённый рассказчик идёт, как загипнотизированный за девушкой…молодой женщиной, в движениях какой есть нечто невыносимо-невыразимое: музыка печали, почти не поддающаяся словесным извивам, кружевам, плетениям, тем не менее, писатель ловит бабочку тайны, парадоксально соединяя краски и ощущения: « А я, наблюдая за нею, думаю о том, каким словами передать весь ее поющий стан, какую-то свою неслышную остальным музыку печали и походки. Наверное, есть в нем, словно удаленном ото всего земного, с его насыщенностью звуками и запахами, монашья, или даже монаршья, в изгнании, отрешенность».

Монашья и монаршья, парадоксально сочетаясь, поэтически перекликаясь, показывают опаловые и антрацитовые контрасты жизни: сегодня – монашья, завтра монаршья…

А бывает наоборот.

«И ещё как бывает!» – как утверждал Коровьев, фиолетовый, никогда не улыбавшийся гаер, вынужденный знать столько, сколько лучше не знать.

Девушка в храме.

Она опалённая молитвой, она таинственна, и, очевидно, хрупка, как мартовские ветки, трогаемые ветром, а дело происходит в марте.

В безвременье российской глубины.

В сердцевине паутинки, какую рождает пейзаж, словно сотворённый Михайловым:

«Конец марта… День, по капле стекая с веток, тает. Прозрачные и хрупкие от осторожного прикосновения ветра — они, — кажется, звенят. И звук этот нежный и томительный, неясный и смутный, как выдох, повисает в воздухе. И дрожит паутиной. А потом исчезает. Вместе с раскисшей дорогой и, словно перевалившееся через край кастрюли наружу тесто, обочиной. Вместе с небом, которое поглотил свинец».

Сложно объяснить, что действует необыкновенно – от соприкосновения читательского сознания с этюдом писателя…

Высшее мастерство, когда оного не чувствуется – всё естественно, как ветки эти, нежная томительность воздуха, веленевые разводы бледного месяца весны.

Проза сама ложится в сознание сердца.

…Девушка в церкви зажигает свечу и молится – всею собою: за живых, возможно? Сама становясь немножко мёртвой в пределах молитвы, насаживая на копьецо огня свою боль, и – вместе – сочетая с ним, с золотистыми волокнами лапидарного пламени – любовь свою…

Потаённую для наблюдателя, перекатывающего в пещере сознания разные понятия жизни: для лучшего усвоения оных.

Писатель словно поднимается по ступеням строк-фраз в хрустальную башню, из которой отчётливее видны во многом столь смутные феномены жизни:

«Она живет своею кротостью. И, стало быть, век ее короток. И она коротает его, как может, как умрет, словно Марина Мнишек в сырой и промозглой башне Кремля. Я стараюсь заглянуть ей в лицо, осторожно, словно опытный рыболов или коллекционер редких видов растений, чтобы не отпугнуть это выражение».

В простоте, в естественном дыхании мастерски выверенной, княжьей будто, речи, растворена такая сложность макрокосма, все мы – капельки которого, сложно соединённые капельки, не чувствующие единства вселенной, связанности, смертельно-воскресительной соединённости всего со всем.

Странное ощущение: действительность зримая – есть своеобразный рисунок, как голограмма объёмный, нанесённый на ткань.

Сдёрнуть ткань – обнажатся самые механизмы жизни, туго работающие в виноградной своей красоте.

Необычайные.

Именно такое ощущение остаётся после прочтения этюда И. Михайлова «Кроткая».

И богатое послевкусие работает в сознании, готовом к тонкости восприятия, очистительно – осветляя его.

Александр Балтин,

поэт, эссеист, литературный критик