Памяти Бахыта Кенжеева
Антрацитово, переливаясь белизною, перехваченное золотистыми волокнами ощущений и их онтологических оттенков мерцало запределье Бахыта Кенжеева…
…я там был; перед сном, погружаясь в сладкий
белоглазый сумрак, чувствовал руку чью-то
на своей руке, и душа моя без оглядки
уносилась ввысь, на минуту, на две минуты –
я там был: но в отличие от Мохаммада
или Данта, – ягод другого поля –
не запомнил ни парадиза, ни даже ада,
только рваный свет, и нелёгкое чувство воли.
а потом шестикрылая испарялась сила,
умирала речь, запутавшись в гласных кратких,
и мерещились вещи вроде холста и мыла,
вроде ржи и льна, перегноя, дубовой кадки
с дождевой водой. Пахнет розой, грозою. Чудо.
Помнишь, как отдалённый гром, надрываясь, глохнет,
словно силится выжить? Сказал бы тебе, откуда
мы идём, и куда – но боюсь, что язык отсохнет.
Словно ведая последнюю тайну, глаголил поэт, перебирая имена предметов, конкретику причудливо сплавляя, скрещивая с зыбкостью, и всё равно – нечто столь огромное открывалось, что и речь бы не выдержала…
…теперь, перейдя грань, узнал в полном объёме возможности потустороннего, только оттуда уже не передашь созвучия, достаточно тех, что оставил поэт на земле, в недрах вечного этого вращения юлы юдоли…
Впрочем, и страх смерти, постоянный сей, толсто скрученный бич человечества, воплощался в слове Кенжеевым колоритно, резче не скажешь:
Даже если смотришь в оба –
не узнаешь наперёд,
что тебя за дверью гроба
отвратительного ждёт.
Эпитет – единственно верный – бьёт по глазам: как ещё определить скорбный ящик?
Как точнее выразить отвращение к собственным останкам, косно и мёртво наполняющим его…
Кенжеев часто использовал длинную строку, до предела начиняя её феноменами и подробностями мира, словно боясь упустить что-то из бесконечного реестра открытых, распростёртых вокруг чудес: часто представленных столь обыденными формами:
Алкогольная светлая наледь, снег с дождём, и отечество, где
нет особого смысла сигналить о звезде, шелестящей в беде.
Спит сова, одинокая птица. Слышишь, голову к небу задрав,
как на крыше твоей копошится утешитель, шутник, костоправ?
Алкогольные капли мелькают, мерцая светлым ядом забвения…
Они мелькают – необходимые в теме русской поэзии, без них никуда: как ещё примириться с миром, вечно демонстрирующим ласковое равнодушие к словесным чудесам?
В начале 1970-х Бахыт Кенжеев стал одним из создателей подпольной литературной группы «Московское время» — цензура советского образца не устраивала группу поэтов – как и они её.
Время недаром попало в название: и дело не только в московском, речь о феномене этом, равнодушно-сером, стремящимся смыть все дела, все слова; речь о явление, которое поэт постигает каждым новым стихотворением, делясь открытиями своими с гипотетической и реальной аудиторией:
Аукнешься – и возвратится звук с небесных круч, где в облаках янтарных
свет заключён, как звездчатый паук. Червонный вечер. В маленьких пекарнях
лопатой вынимают из печи насущный хлеб, и слышен голос вышний:
– Ты оскорблён? Смирись и промолчи, не искушая мирозданья лишней
слезой – ты знаешь, высохнет слеза, умолкнет океан, костёр остынет
и обглодает дикая коза куст Моисея в утренней пустыне.
Бреду и с демоном стоглавым говорю от рынка рыбного, где смерть сама могла бы
глядеть в глаза мерлану и угрю, и голубому каменному крабу…
Ведь вся эта текстовая перенасыщенность – с необычным словоупотреблением, с зазубринами звездчатого паука, и каменным крабом – и о том, сплошном и несущемся, составе времени, которому не противостоять.
Можно, впрочем – оставляя созвучия, поднимая их до высот, закидывая их в бесконечное будущее, готовя вечность уже здесь, на земле…
Социальность перехватывает стихотворения Кенжеева литературно, острые нити режут строки:
Прошло, померкло, отгорело,
нет ни позора, ни вины.
Все, подлежавшие расстрелу,
убиты и погребены.
И только ветер, сдвинув брови,
стучит в квартиры до утра,
где спят лакейских предисловий
испытанные мастера.
А мне-то, грешному, все яма
мерещится в гнилой тайге,
где тлеют кости Мандельштама
с фанерной биркой на ноге.
Конкретика, предлагаемая поэтом, объёмна: выпуклые стихи, и – взрывчатые: словно разлетятся сейчас искрами боли: чтобы поразить косные сердца и обрастающие салом души…
Поэзия – вариант страховки души: если меркнет внутренний свет, высокие созвучия помогут возродить оный.
Тень прозы возникает в поэзии:
Лета к суровой прозе клонят
лета шалунью рифму гонят
ее прозрачные глаза
омыла синяя слеза
она уже другому снится
диктует первую страницу
и радуясь его письму
ерошит волосы ему…
Кенжеев писал романы: туго, как плотная виноградная гроздь, сделанные, раскрывали они космос, постигнутый поэтом, с других ракурсов, дополняющих, впрочем, его поэтическое действо-мистерию…
…которая, завершившись на земле, должна продлиться в пространствах, не доступных физическому зрению: ибо энергия дара не может иссякнуть.
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик
