Словесная роскошь, напоминающая изобилие фламандской живописи, вряд ли Маяковскому, обладавшему своеобразным живописным даром, была близкой. Ведь он – из футуризма, из будущего; он – с неизвестной планеты, потому и говорит так: что всем захотелось подражать…
«Облако в штанах», как протуберанцы – солнце, выбрасывает метафоры и эпитеты такой яркости и необычности, что меняется весь лад поэзии.
С какой мощью кидалось в лицо миру:
Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут;
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.
Впрочем, отнюдь не издевательством над современным ему социумом жива поэма: она жива высотой:
Вселенная спит,
положив на лапу
с клещами звезд огромное ухо.
Маяковский – словно колосс, упирающийся главой в небо, или перерастающий его, уходящий в те пределы, откуда и льются на землю творческие возможности; и земные творцы, оставляя наследие своё, живя среди людей, учат их по-другому видеть, слышать, чувствовать.
…и нежностью – всесокрущающей нежностью живо «Облако в штанах»: такое огромное, такое компактное, такое одинокое, что чувствуешь вибрации космоса, какими жил поэт.
За всех – для всех глаголится «Флейта-позвоночника»:
За всех вас,
которые нравились или нравятся,
хранимых иконами у души в пещере,
как чашу вина в застольной здравице,
подъемлю стихами наполненный череп.
Тут же, сначала мелькает мысль о самоубийстве: страшная мысль: будто нет места поэту на земле, в недрах вращения юлы юдоли…
Он словно разрывал себя, отменив чернила ради использования живой крови; он точно разрубал собственный позвоночник: ради дела слова, предельной его выразительности; он писал пульсациями времени и века, и век слышал его, как мало кого…
Пуля — ритм.
Рифма — огонь из здания в здание.
150 000 000 говорят губами моими.
Ротационкой шагов
в булыжном верже площадей
напечатано это издание.
Кто спросит луну?
Кто солнце к ответу притянет —
чего
ночи и дни чини́те!?
Кто назовет земли гениального автора?
Так
и этой
моей
поэмы
никто не сочинитель.
И идея одна у нее —
сиять в настающее завтра.
Он – в настоящем, вечно уходящем моментально: слишком скор поезд; он остановил это настоящее – и размашисто отправил его в завтра, завернув в глобальные листы своих сияющих поэм.
Он грохочет: «Люблю»!
Только тем жива жизнь, и не должно быть вот так:
Обыкновенно так
Любовь любому рожденному дадена, —
но между служб,
доходов
и прочего
со дня на́ день
очерствевает сердечная почва.
Густая почва Маяковского не очерствеет никогда: из неё рождается новое и новое…
Кажется – его поэмы продолжают все времена, и растут они, уходя выше и выше.
Революция им принята – полностью; поэмы наливаются соком и кровью социальности: «Рассказ о Климе…», «Сказка про купцову нацию…», «Летающий пролетарий»…
Тот же размах: и – ощущение величия вновь рождающегося языка.
Тяжёлой поступью пройдут ритмы «Владимира Ильича Ленина»…
Взовьётся последний литературный документ: «Во весь голос».
Уважаемые
товарищи потомки!
Роясь
в сегодняшнем
окаменевшем г…,
наших дней изучая потемки,
вы,
возможно,
спросите и обо мне.
Не просто спросят, а будут знать – знать: всегда, даже те, кто вовсе не читает стихов, не умеет, не дано чувствовать вибрации поэзии: самые совершенные вибрации языка…
И сто томов партийных книжек Маяковского продолжают изливать волны света в самую гущу людей.
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик
