Твёрдая его, солдатская, тёртая, как Тёркин, правда…
Правда, неожиданно пересекающаяся с мистическими почти моментами осмысления военной яви, подвига, жизни и смерти – в недрах войны.
Мёртвый говорит:
Я убит подо Ржевом,
В безыменном болоте,
В пятой роте, на левом,
При жестоком налете.
Я не слышал разрыва,
Я не видел той вспышки, —
Точно в пропасть с обрыва —
И ни дна ни покрышки.
За мёртвого говорит живой Твардовский, пересекая линии бытия, и мёртвый становится вечно живым, растворившимся во всём, что живёт дальше, бушует окрест, наполненное таинственной плазмой яви:
Я — где корни слепые
Ищут корма во тьме;
Я — где с облачком пыли
Ходит рожь на холме;
Я — где крик петушиный
На заре по росе;
Я — где ваши машины
Воздух рвут на шоссе…
Едва ли Твардовский был верующим, да и время не слишком располагало, тем не менее, память воспринимал живой, вечной субстанцией:
Мы — что кочка, что камень,
Даже глуше, темней.
Наша вечная память —
Кто завидует ей?
Нашим прахом по праву
Овладел чернозем.
Наша вечная слава —
Невеселый резон.
Трагично гудит, прорываясь в небеса величественное стихотворение.
Правда – наждак, которым проводят судьбы и обстоятельства по людским индивидуумам. Правда невыносима. Поэзия тяжела. Без неё – всё было бы невыносимей.
Не угасает Тёркин, столько тёртый в лапах войны, обретший бессмертие…
Вот они проходят – Тёркин и Твардовский, мимо кинотеатра России, мимо редакции «Нового мира».
Твардовский бы поразился, узнав насколько ныне поэзия выведена из оборота общественного внимания. Он привык к другому.
Правда, Тёркин?
Пошутит в ответ – неунывающий солдат, готовый вынести всё, чтобы ворваться в победу.
Будут ли дальнейшие победы?
…Нежностью солдата поют строки памяти матери:
И карточки им посылая
Каких-то девчонок безвестных,
От щедрой души позволяем
Заочно любить их невесток.
А там — за невестками — внуки…
И вдруг назовет телеграмма
Для самой последней разлуки
Ту старую бабушку мамой.
Простота Твардовского глубока.
Она поднимается, взяв основу у земли и жизни, в небосклон русского слова: сакральный этот небосклон…
Глубок и звук его – отчасти таинственный, он возвышает душу, даруя мгновения счастья.
Легко ветвятся стихи – даже будучи трагическими в корне; легко струятся они, наполненные всем жизненным скарбом:
Но как могильщики — рывком —
Давай, давай без передышки, —
Едва свалился первый ком,
И вот уже не слышно крышки.
Они минутой дорожат,
У них иной, пожарный навык:
Как будто откопать спешат,
А не закапывают навек.
Спешат, — меж двух затяжек срок, —
Песок, гнилушки, битый камень
Кой-как содвинуть в бугорок,
Чтоб завалить его венками…
Страшно?
Страшно.
Но Твардовский стоик – много пережил, много перенёс, никогда не играл словом, не признавал пустых экспериментов.
Всё должно быть по правде: словно она – сиятельный ориентир.
И звучат его стихи, звучат, не теряя мощи в любые времена.
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик
