Борис Чичибабин – большой русский поэт… Как и всякое значительное явление в отечественной культуре лирика его будет ещё не раз переосмыслена…
1
Офицер-пограничник, накупающий маленькой дочке – Ляльке – пирожные: только потому, что тыкает пальцем так умильно: «Это… это… вон то…»
Жена, ворчащая на него дома: «Зачем, мол, столько…»
Он, смеющийся задорно, ибо молод, и силы переливаются в нём радостными волнами: «Она так забавно выбирает…»
Бабушка, рассказывающая внуку (мне) об этом…
Бабушка, когда-то бывшая женой офицера пограничника, пропавшего в первые дни великой войны, поскольку часть стояла именно там, где шли первые немецкие волны…
Мама, бывшая той Лялькой, умершая после конфликта с моей, — сына и внука — женой; мама, ушедшая на восемьдесят пятом году жизни, мама, счастье быть с тобой, мама, мама…
Жена моя, считавшая, что мама заедает её век: имеющая, вероятно, право на такое мнение…
Я, оставшийся в бездне сквозного одиночества, связанный с мамой всем-всем; без конца монологизирующий с нею, бесплодно и бессмысленно; шарящий по бесконечному пространству интернета в поисках новой и новой информации об ИТК, якобы позволяющей связаться с ушедшими…
Бабушку выносили с дачи, с которой связано было многое, и двадцать пять кустов роз, лелеемых бабушкой, глядели вслед ей…
Бабушка, дед-офицер, покупающий пирожные дочке, Лялька, выросшая без отца, я, оставшийся без Ляльки…
Кто из них (из нас) имел хоть смутное представление о собственном грядущем?
О своей смерти?
Я, тщась вообразить свою, всё чаще вспоминаю строчки Чичибабина:
Я так устал, как раб, или собака.
Сними с меня усталость, матерь Смерть…
2
Жизнь тёрла его в шершавых, шероховатых лапах сильно, без жалости, и…делала это для того, чтобы созвучия, выпускаемые в мир Борисом Чичибабиным, сделались объёмнее, величественнее – так что ли?
…смерть, воспринимаемая матерью, смерть, чьё имя пишется с большой буквы, феноменальная энергетика стихотворения, введённого в реальность поэтом так, чтобы интенсивней стал метафизический опыт других, и…
Неизвестно, что перечислять, ибо:
Сними с меня усталость, матерь Смерть.
Я не прошу награды за работу,
но ниспошли остуду и дремоту
на мое тело, длинное как жердь.
Я так устал. Мне стало все равно.
Ко мне всего на три часа из суток
приходит сон, томителен и чуток,
и в сон желанье смерти вселено.
Есть уникальная «Смерть» Баратынского, где, демонстрируя почти восточную мудрость, поэт раскрывает предназначение смерти, как мало кому удалось…
Есть этот – феноменальный взрыв усталости Чичибабина: усталости, умножаемой на величие дарование и объёмность восприятия яви: коли Смерть можно так именовать, вероятно, есть и такое зрение, каким можно увидеть феномен её бытования так светло.
Ибо стихотворение – через муку, невероятную боль, и тотальную – казалось бы – усталость – светлое…
Оно светлое, ибо за ним – высота понимания: смерть не гасит свет: она зажигает новый, и он должен быть ярче, насыщеннее…
Будто загадка разгадана поэтом, словно – привстав на цыпочки душой коснулся того, что было закрыто ранее…
На лоб и грудь дохни своим ледком,
дай отдохнуть светло и беспробудно.
Я так устал. Мне сроду было трудно,
что всем другим привычно и легко.
Я верил в дух, безумен и упрям,
я Бога звал — и видел ад воочью,-
и рвется тело в судорогах ночью,
и кровь из носу хлещет по утрам.
Тяготы тела – лёгкость души – парение духа…
Ибо в тяжёлом, как если поднимать старый плуг, стихотворении, сосредоточена такая лёгкость, столь сквозная невесомость, что захватывает дух.
И финал: мощно вдвинутый в недра безразличного к поэзии града и равнодушного к ней мира – опаляет сознание волокнами запредельного огня:
Я так устал! Как раб или собака.
Сними с меня усталость, матерь Смерть.
И – словно страх смерти, подъедающий любую жизнь, ослабляется от звучания подобного перла; точно ленты суетного страха, обожжённые кромешными кошмарами, становятся не такими чёрными, да что там! превращаются в радужные покровы! – коли возможно, используя форму, близкую к совершенству, так глаголить…
3
Жизнь формовала личность и дар Бориса Чичибабина круто, выглядя порой по отношению к поэту чрезмерно жестокой – как знать? – может быть, для того, чтобы прозвучали его самые-самые стихи?
…впрочем, идея, позволяющая толковать страдания, как лечебный инструмент Бога – по отношению к нашей душе – разлетается от вполне возможной максимы: всевидящая и всемогущая любовь, которой должен являться Бог, нашла бы другие формы исцеления душ…
Остаётся вариант метафизической интерпретации, словесно виртуозно исполненной Даниилом Андреевым: и страдания и смерть не являются результатом торжественных и колоссальных деяний Бога: но – следствием сопротивления ему сил тьмы…
Легче ли от этого нам, умирающим?
…задолго до Чичибабина скорбный, мудрый, пьющий Евгений Баратынский вещал:
Смерть дщерью тьмы не назову я
И, раболепною мечтой
Гробовый остов ей даруя,
Не ополчу ее косой.
О дочь верховного Эфира!
О светозарная краса!
В руке твоей олива мира,
А не губящая коса.
Мнится – есть нечто общее в звуковой оснастке поэтов: вибрации предельных высот, толкование смерти…заставляющее вспомнить о седьмом принципе масонства: любви к оной.
Баратынский смотрит в такие глуби, куда редко отважиться заглядывать человеческий ум.
Ум поэта, дисциплинированный стихом, огранённый возможностями великолепных катренов, словно выводит корень квадратный всех пугающего феномена; и вспоминающийся старый русский философ Фёдоров благосклонно взирает на пространство, занятое широко летящими стихами: Баратыского и Чичибабина:
Я верил в дух, безумен и упрям,
я Бога звал — и видел ад воочью,-
и рвется тело в судорогах ночью,
и кровь из носу хлещет по утрам.
Одним стихам вовек не потускнеть,
да сколько их останется, однако.
Я так устал! Как раб или собака.
Сними с меня усталость, матерь Смерть.
Никто не называл смерть матерью: никто не писал её имя с большой буквы: и Чичибабин, сделавший это, словно прикоснулся к тайне тайн: с отчаянием и символом эстетики, пусть и не представить последний.
…он, словно кадуцей, зажат в руке поэта.
…словарь Бориса Чичибабина насыщен: как мысль, всегда работающая остро, что биссектриса:
О, дай нам Бог внимательных бессонниц,
чтоб каждый мог, придя под грубый кров
как самозванец, вдруг с далеких звонниц
услышать гул святых колоколов.
Сия характеристика будет верна и применительно к Баратынскому: в лучших его стихах, а слабых он не дал, — именно эти качества определяют сущность их двухвекового бытования.
Их вечность – ибо невозможно представить историю поэзии никакого удаления без имени Баратынского.
Ибо «Пироскаф», или «Дядьке-итальянцу» забираются в такие глуби, что веет космосом Данте…
И, словно волшебно перекликаясь, совершенно непохожие поэты столь различных времён, представляют панорамы себя, космоса, себя в ощущение космоса бытия и запредельности так полно и словесно роскошно, что остаётся радоваться своей принадлежности к языку, демонстрирующему – через лучших поэтов – такие возможности.
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик
