Глобальность задачи, поставленной Кузнецовым, вероятно, не может иметь однозначного решения: ибо поэт взялся стихом, организованным в поэмы, осмыслить путь Христа, истолковать самое значимое события в истории человечества.

Само пребывания сознания в этом силовом поле есть область риска: можно уйти так далеко, что возвращение станет условным.

Тем не менее, толкование Юрием Кузнецовым величия огненных столпов событийной силы изначально окрашено собственным участием в грандиозной мистерии: в чём нет ничего предосудительного — каждый задумывающийся в определённой степени становится частью вселенского явления и вселенской катастрофы распятия.

Памятью детства навеяна эта поэма.

Встань и сияй надо мною, звезда Вифлеема!

Знаменьем крестным окстил я бумагу. Пора!

Бездна прозрачна. Нечистые, прочь от пера!

Нечистых, разумеется, много: о! в нашей жизни они повсюду — хоть в бизнесе, жадно готовом прибрать к рукам всё, не должное ему принадлежать, хоть в поэзии, где количество пустых экспериментаторов и шутов гороховых, объявленных маяками, чрезмерно.

Прозрачная словесная ткань поэмы словно наброшена на события двухтысячелетней давности, восстанавливаемые кропотливо, и с тою любовью, что не удаётся усомниться: для поэта путь Христа — тема тем.

Мы словно вступаем с поэтом в недра Вифлеемские, чтобы кожей сердца – или сердцевиной души – почувствовать огонь и весть времён:

Час Назарета склонился в почтенной печали.

Помер старейшина — плотнику гроб заказали.

Только Иосиф лесину во двор заволок,

Ангел явился и молвил: — Исход недалёк! —

Плотник с бревном, дева с милостью — так и бежали.

Груди Марии, как в мареве горы, дрожали.

И наконец под звезду Вифлеема вошли,

Но в Вифлееме приюта нигде не нашли.

Кузнецов сознательно, вероятно, избегает сложной метафорики, следя за течением прозрачности повествовательного стиха; он уходит от ярких эпитетов, чтобы не застили сути, и пользуется только простыми, как работа плотника, рифмами.

Он концентрируется на главном — духовной силе Христа.

Он точно провидит: для нас, сегодняшних, важно то, что мы можем применить к себе — из арсенала Христовых речений и притч, из образов, данных его жизнью. Вместе с тем – это, что и понятно, очень русский Христос, словно путь его совершался в пределах родной нам, мучительно живший все века земли, и колыбельная, какую напевает мать, именно от русских колыбельных, над зыбкой младенца:

Солнце село за горою,

Мгла объяла всё кругом.

Спи спокойно. Бог с тобою.

Не тревожься ни о ком.

Я о вере, о надежде,

О любви тебе спою.

Солнце встанет, как и прежде.

Баю-баюшки-баю.

И чудеса, происходящие внутри стиха, тоже слишком русские, будь то Египет, или странный странник:

Ратные люди играют огнём и мечом.

Мирное детство играет весёлым мячом.

Дети мячом запустили в Христово оконце,

Он поглядел и увидел, что мяч — это солнце.

Тайну Христа не разгадать стихом, не просветить лучами инакой мудрости; евангельские тексты темны сквозь простоту, и подлежат многим толкованиям – часто запутывающим суть корнями ложных посылов; сердцевинный для человечества образ Христа сконцентрирован в сердце каждого поэта, и едва ли можно утверждать, что в русских сердцах он особенно горяч; но дерзновение Юрия Кузнецова – давшего мощный свод, идущий и от древнего, не ветшающего «Слова…», и от былин-старин, и от старообрядческой традиции – завораживает, как поражает многое в отдельных частях поэмы; как удивляет повествовательная её стройность – без провисаний, лакун, словесных срывов и оскользов. И, думается, справедливая оценка поэм – дело далёкого будущего, которое должно отличаться от сегодняшнего мелкого, иссуетившегося времени, где Христос и деньги-комфорт-карьера давно уж искусно и искусственно подвергнуты дьявольской рокировке…

Александр Балтин,

поэт, эссеист, литературный критик