Более четверти века назад, промчавшихся с удивительной стремительностью, работая над книгой «По следам времени», реконструирующей в преддверии 75 летнего юбилея историю писательской организации Царицына — Сталинграда — Волгограда, я посвятил одному из оригинальных представителей её, набиравших творческую силу и приобретавших авторитет, Петру Таращенко, следующие строки: «Он родился, наверное, с чувством удивления и ликования, что после долгих месяцев неудобного лежания взаперти увидел свет божий. И первый крик его — так, кажется, — был вызван не физиологической необходимостью глотнуть воздуха, а чувством восторга от встречи с миром, полным тайн, неожиданностей, непостижимости. И даже к материнской груди прикладывался не по необходимости насыщения, а с радостью прикосновения, с радостью трудно выразимого словами удовлетворения от встряски всего организма…

Короче, он, конечно, раблезианец, и потому оптимист, переживающий и проживающий каждый день как день встречи, рождающей не страх, а потребность узнать этот мир, насладившись удовлетворением этой потребности.

Может быть, писатель и не согласится с этим «сюрреализмом» его восприятия. Но виноват в этом он сам, возможно, искусно «отстраняющий» нудность и монотонность человеческого общения, искусно скрывающий ту «червоточину», которая гложет каждого. Возможно, виноват и тот художественный мир, с которым встречаешься в его рассказах: одновременно реальный и нереальный, полный загадочности, упоения жизнью и расположенности к людям».

После выхода в издательстве «Советский писатель» книги «Понтонный мост» (1991) П. Таращенко в 1993 году был принят в Союз писателей России. Владимир Маканин, давший ему рекомендацию в Союз писателей, так отозвался о повести «Понтонный мост»: «Киношная» фабула повести не скрывает ни быта, ни образа мыслей что современных мужчин, что женщин. Закрыв последнюю страницу, я не сомневался: в литературу пришел писатель».

«Понтонный мост» (и повесть, и книга в целом) — оригинален и по самому писательскому мироощущению, и по манере письма, и по композиционным приемам, к которым прибегает автор. Здесь доминирует прием, который В. Шкловский назвал приемом «остранения». Нет, он не отстраняется от жизни: и быт, и чувства, и характеры наших современников в произведениях П. Таращенко присутствуют. Но он не боится сочетать реальное и фантастическое, умело «вылавливая» фантастику в нашей жизни. И в этом писатель наследует традиции Н. В. Гоголя. Затрудняясь точно определить жанр повести, Л. Бежин назвал её фантасмагорической, поскольку в ней действуют совершенно необычные персонажи: Кристофер, Шаддаи, Тристан. «Из полосы морского прибоя, среди брызг и клочьев невесомой пены на девственный песок выходила — выступала! — ослепительная мулатка исполинского роста. Она была абсолютна нага. Черный буревестник над ее головой рассекал йодистый воздух острыми крыльями. Из-за мола донеслись упругие, настойчивые звуки силлабического пения. Никаких следов за великаншей не оставалось. Движения ее были движениями молодой пумы. Она улыбнулась, и малиновая заря мгновенно обозначилась на горизонте…» Вот в таком сложном и необычном мире действуют герои повести П. Таращенко.

Рассказы его при всей реалистичности фабулы тоже с каким-то полумистическим подтекстом. В них есть что-то гофманианское. И не случайно имя Гофмана, пусть не того, чья проза полна романтических тайн, всплывает в рассказе «Фортепьяно с вензелем».

Это старинное фортепьяно «Георг Гофман, № 14912», превратившееся в семье рассказчика из неодушевленного предмета в полноправного члена, именуемого амикошонски «Жора». В рассказе раскрывается «родословная» «Жоры»: он был рожден немецким мастером в 1898 году, «когда в моду входили инкрустации из перламутра и фальшивого сердолика, и приобретен моим отцом в сумятице неустроенных послевоенных лет у офицера без имени и лица».

Старый «организм» «Жоры» то и дело давал сбои, и его владельцам приходилось приглашать виртуоза своего дела Алексея Михайловича, в честь которого по обыкновению накрывался «русский стол». «Финальная часть наших застолий, — вспоминает рассказчик, — носила обыкновенно несколько мистический характер. Лицо Алексея Михайловича принимало отрешенное выражение, взгляд устремлялся в недоступные сотрапезникам пределы, голос звучал глухо и гулко одновременно, и порой ему вторило эхо, неизвестно откуда взявшееся в обставленной мягкой мебелью квартире.

Он говорил о мастере Кристофори, о Дж. Хокинсе… о некоем особом таланте… или даре. О способности чувствовать «настоящий инструмент».

«Я понимаю душу инструмента!» — воскликнул однажды настройщик после «русского стола». Но это не было застольное бахвальство. Однажды ночью «надорвалось и распалось на части сильное сердце «Георга Гофмана, № 14912», — во всех направлениях треснула плита благородного инструмента, не выдержав груза лет, пестрого репертуара, двойных струн в большой октаве и дополнительного полутона».

На звонок к Алексею Михайловичу ответила его жена. «Торопливо и сбивчиво, с массой ненужных подробностей, она рассказала, как бодрый и вполне выздоровевший вечером Алексей Михайлович в середине ночи был подвержен сильнейшему приступу: он бредил во сне и в бреду плакал, лоб его пылал, грудь же была холодна, дышал он тяжело и неровно и успокоился лишь под утро,  а проснувшись, собрал свой рабочий чемоданчик, оделся и, не обращая внимания на уговоры и призывы быть благоразумным, поспешил из дому, пробормотав на ходу смутное и маловразумительное объяснение — о долге, о тайных нитях… об особом даре… о Жоре, которого нельзя бросать в беде».

Хотите верьте, хотите нет — автор не настаивает.

Но и из этого примера видно, что писатель стремится к эстетизации реальности и обладает голосом, непохожим на голоса своих волгоградских собратьев по перу.

У Петра Петровича Таращенко (мне даже трудно так официально называть вечно молодого литератора) нет стремления кого-то перещеголять, потому что он самостиен и живет в собственном художественном мире, далеком от «спортивных» состязаний и соперничества. Он являет собой сугубо оригинальную творческую натуру, не завидующую успехам других, поскольку писатель без самолюбования уверен в своей исключительности.

Возьмите в руки последнюю по времени издания книгу П. Таращенко «Танцы близнецов» (Волгоград, 2016), главы из которой ранее печатались в «Отчем крае» (2015, № 3-4), и вы поймете, насколько писатель верен себе, создавая особый и неприхотливый, дробящийся и искрящийся мир. Книга представляет собой триптих, состоящий из трех стилистически оригинальных и сюжетно связанных друг с другом частей: «Легко и непринужденно», «Ломаная кривая», «День независимости». Открывается произведение эпиграфом из Р. Шекли «Обмен разумов»: «Ничто не вечно под луной, кроме наших иллюзий». Сам автор, продолжая игру с читателем, следующим образом представляет свой текст: «Финальные декады прошедшего века. Меняются реалии жизни. Казалось, незыблемые её формы распадаются и вновь кристаллизуются по уже новым, порой непредсказуемым законам. И то, что вчера было для нас преходящим и полустёртым прошлым, сегодня вызывает приступы отчетливой ностальгии», которой, кстати, пронизан текст. Достаточно обратиться к описанию юности одного из героев, проходящей в танцевальном ритме — «легко и непринужденно». И далее автор приоткрывает читателю скрывающиеся за внешней «легкостью бытия» глубину смысла и серьезность намерений: «А всё просто: времена, несомненно, меняются, ломаются системы мироустройства, появляются новые технологии, гаджеты и виджеты… Но никакие новации не меняют природы нашего беспокойного племени с его благими намерениями, горькими заблуждениями… И тянет порой в далекое от совершенства время, когда в нас гуляли молодые соки, а промысел жизни был полон волнующих тайн».

Жизнь «беспокойного племени» гуляк жизнелюбцев ярко олицетворяет в произведении Владимир Маркович Глонти, которого друзья называют Валдомиро, что объясняется в тексте так:

« — Это из книги, — учительским тоном принялся объяснять авиатор. — Так звали одного молодого человека — он жил в Бразилии: Валдомиро Гуляка.

— Гуляка? Что ещё за Гуляка? Пьяница?

— Ни в коем случае! Пьяница здесь абсолютно ни при чём. Просто он любил жизнь: праздники, шум, различные мистификации. В общем — повеселиться. Он и умер-то на карнавале».

В третьей части, «День независимости» (4 июля — праздник, День независимости США), проясняется источник происхождения этого имени — книга «Донна Флор и два её мужа» Жоржи Амаду. В произведении П. Таращенко Валдомиро характеризуется как человек, наделенный удивительными способностями, «мотылёк», «легкомысленное и симпатичное существо», «бизнес-импровизатор», которому явно симпатизирует автор.

«Танцы близнецов» привлекают читателя радостным ощущением бытия, присущим персонажам книги, их творческим проживанием жизни, дружбами, влюбленностями, романами, легким отношением к безденежью и пирушками, автобиографической канвой повествования, знаковыми деталями времени и топонимическими реалиями. П. Таращенко остается прекрасным стилистом, текст книги эстетически завораживает. Это проявляется и в сюжетно-композиционном построении: в каждой из трех частей свой центральный герой и особый темп повествования: пританцовывающий и стремительный в первой части сменяется размеренно прерывистым темпом коротких событийных глав во второй. В третьей части, где говорится о наступивших временах и постаревших гуляках, темп повествования устремляется единым потоком к финалу — «вещему» сну Сергея Андреевича. Ему снится, как «по роскошным паркетам дворца неслись в бесконечной кадрили размалёванные куклы в неопрятных париках и всё толкали его, одетого в докторский халат, не давая пройти»; как Валдомиро читает отрывок из немецкой народной баллады «Тангейзер и Венера». Пробуждение не приносит облегчения герою, оборачиваясь картиной реальной жизни с её пошлостью и псевдолюбовью.

Петр Таращенко, как никто, умеет чувствовать время и находить свой путь к читателю, мастерски экспериментировать с формой, насыщая повествование богатым интертекстом, мягкой иронией и легкой игрой.

Виталий Смирнов,

доктор филологических наук,

основатель и первый главный редактор журнала «Отчий край»

1 КОММЕНТАРИЙ

  1. Читала прозаический триптих Пётра Таращенко легко, так, как он написан. Слог, действительно, как танцевальные движения. Читать интересно, это главное. Автор сам ностальгирует и заражает читателя, особливо того, кто жил во время, определяемое в книге как « финальные декады прошедшего века». Таращенко из обыденного выуживает что-нибудь необычное. Даже имена героям даёт: Катрин, Листопад, Валдомиро… Очень много афоризмов в тексте, добрых мыслей. При чтении «Танцев…» меня, наверное, как и других, взявших в руки эту книгу, потянуло в давнее прошлое, что близко сердцу. Вспомнился и ресторанчик на Волге « Поплавок», и сопромат. Сочувствовала герою Таращенко, который 8 лет тянет лямку студента-заочника. Я-то знаю как выпускница техвуза поговорку «Сдал сопромат, можно жениться» Короче, всем советую прочесть книгу Петра Таращенко « Танцы близнецов» Это про нас.

ОСТАВЬТЕ ОТВЕТ

Please enter your comment!
Please enter your name here