Творец, и не просто творец – а подчёркнуто: Творец Вселенной – легко проходит по пространным пространствам стихов Николая Зиновьева, объясняя то, что не удосужились понять, иссуетившись, люди…
В степи, покрытой пылью бренной
Сидел и плакал человек.
А мимо шел Творец Вселенной.
Остановившись, он изрек:
«Я друг униженных и бедных,
Я всех убогих берегу,
Я знаю много слов заветных.
Я есмь твой Бог. Я все могу.
Но далее – остающаяся за бортом определений – мерцает тайна русскости: не подлежащая разгадки вообще, ощущаемая многими: хотя многими же в современных условиях жизни и скинутая в бездну:
Меня печалит вид твой грустный,
Какой бедою ты тесним?»
И человек сказал: «Я — русский»,
И Бог заплакал вместе с ним.
…ибо через русское сердце проходит больше болей и сострадания, чем через какое бы то ни было другое: и это вовсе не кривые проявления национализма, а осознание собственного бремени, которое нельзя сбросить, сложно принять.
А осознать – зачем так, как есть – едва ли дано; но и попыток осознания прекращать нельзя.
Есть у Зиновьева формулы противоречий: об огне и боли подлинной любви: той, со скрижалей:
Меня учили: “Люди — братья,
И ты им верь всегда, везде.”
Я вскинул руки для объятья
И оказался на кресте.
Но я с тех пор об этом “чуде”
Стараюсь все-таки забыть.
Ведь как ни злы, ни лживы люди,
Мне больше некого любить.
Ёмкость строки и глубина обобщений отливают космическими панорамами, вовлекая в себя, как в световую бездну, противоречащую каменной, материальной, потребительской – где, в основном, и оказалось человечество.
Ибо стихи Николая Зиновьева противоречат низменному, равно не допускают пустого, игрового, филологических вывертов, столь ныне любезных многим.
Это стихи умной силы и великолепного мастерства, волн вдохновения и завораживающей ясности: такими и должны быть классические стихи.
Как правило, краткие: при том обладающие ёмкостью русского леса: и, как в оном лесу, много таинственного и глубоко открывают созвучия Зиновьева исстуетившемуся миру и тотально-муравьиному граду:
Событья дня, недели, месяца
Её волнуют, но слегка.
Душа иного мира крестница,
Её Отчизна далека.
Она здесь словно в эмиграции,
Ей, может, завтра в путь уже.
Вот почему на демонстрации
Ходить не хочется душе.
Симптоматично: стихотворение исследует душу, квинтэссенцией которой, в сущности, и является поэзия.
Оно исследуют её тугим лирическим натяжением и остротой мысли: неустанной, как Геркулес, острой, как биссектриса.
И – небесное понимание окрыляет стихотворение, словно качая его на волнах нежных вибраций космических пространств.
Давно в душе живёт сомненье:
Куда, по чьим иду следам?
Будь у меня сейчас именье,
Я не уверен, что раздам.
Ступлю на страшную дорогу,
А там и душу под залог?!
Но нет именья, слава Богу!
И не появится, даст Бог…
Душа упоминается практически в каждом стихе: что определяется высотами поэтического действа поэта; и сопряжённость души, обитающей в теле, с пластами материальности, в густой расплав которой погружают всё плотнее и плотнее человечество, решается – логично – не в пользу последней.
У поэзии своя логика: как и у подлинных поэтов: земное, денежное преуспеяния есть скорее анти-успех: если взглянуть с художественного-словесного уровня.
Ночной пейзаж пустынен: он раскрывается волшебными крыльями созвучий, и отсутствие человека в нём условно: ведь своеобразное всеприсутствие поэта позволяет запечатлеть любое пространство:
О бессмертьи шепчут травы,
В тайну высь погружена,
Жёлтым камнем без оправы
Над землёй висит луна,
А в реке течёт от века
Серебристая вода.
Ну а то, что человека
Здесь не видно, — не беда…
И травы, шепчущие о бессмертье, и медовый камень луны складываются в своеобразие поэтического космоса поэта, чья неповторимость тонкими вибрациями насыщает мир.
Появляются и жёсткие ноты, когда исследование действительности требует их, но и они овеяны неповторимым ароматом авторской индивидуальности:
Мир перешёл в иную плоскость,
На новый снизился виток,
А у меня ушла вся лёгкость
Рожденья стихотворных строк.
Теперь, настраивая лиру
С большим трудом на старый лад,
Большим врагом я стану миру,
Чему я как бы даже рад…
Мир, перешедший в иную плоскость, словно набирает ту меру косности, что противоречит живой плазме поэзии, биению её пульса; тем не менее, поэтическое делание не должно останавливаться, и, вводя в реальность новые и новые стихи, Н. Зиновьев увеличивает меру гармонии, выполняя основную миссию поэта.
Появляется сказовые элементы, стихотворение: краткое, как большинство у поэта, оттеняется воображаемым поединком, словно отдающим явью богатырей:
Я у жизни не в опале —
Так всё время думал я.
Глядь, судьба стоит в забрале,
Да не чьянибудь, моя.
Пнём стоит и не грозится.
«Эка, — думаю, — с такой
Можно будет и сразиться.
Выходи на честный бой!»
Молодецки кровь взыграла,
Обращаюсь, как с кумой:
«Подними, — кричу, — забрало!»
Подняла — там череп мой…
Мрачен ли финал?
Скорее, он – провидческий: жизнь — дорога, упирающаяся в смерть, но сделанное человеком отменяет трагизм оного банального движения: ибо если здесь, на земле, в недрах вечного вращения юлы юдоли предоставлены такие варианты творчества, то запредельность должна открыть совсем уж немыслимые просторы духа.
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик
