Максим Кантор… Его живопись заострена и глобальна… Вращаются в немыслимом, концентрическом хороводе красные, кричащие от жути и страсти лица, руки тянутся к ним, и всё – издалека – напоминает пылающую звезду, или невероятный небесный цветок страдающего человечества.
1
Кантор – художник страдания: только портреты философов – в его исполнение: своеобразная галерея – спокойны: точно соприкосновение с космосом мирового духа даёт вариант прочтения жизни, покой подразумевающий.
Таинственный лес Винни Пуха, представленный без упоительных персонажей сказки, прорастает в ассоциативные пласты, представляясь преддверьем дантовского рая: и портрет флорентинца в островерхом колпаке взирает благосклонно с другого холста на оное лесное пиршество.
«Колонна» увеличивается в зрителя, входя в его микрокосм – с тяжёлыми лицами и в не менее тяжёлых ватниках заключённые на сероватом фоне вливаются в действительность, занимая силы у знаменитого круга Ван Гога…
Тень последнего витает рядом, и Мунк, видящий остроты контуров Кантора, благосклонно кивает.
Советская действительность, представляемая художником, была невыносима: от нутра обычной «Столовой» можно было заболеть депрессией; и как зловеще гляделись вороны, штурмующие мусорные баки.
«Бестиариум» жутковат: чудища скалятся, хребты их колют сознанье…
Пороки людские, схваченные за шкирку, вытащенные из болотины плазмы человеческой, выставлены на солнце духа, не могущее обратить их в горстки пепла…
Пепел страдания стучит в сердце Кантора, как в сердце Клааса – из знаменитого романа – стучал иной.
Обитатели коммуналок, ведущие животный образ жизни, рвань обоев, пьяницы и орущие младенцы – всё мешается в босхианском хороводе: исполненном с такой мерой индивидуальности, что ни с кем не спутать.
«Красная башня» – вполне Вавилонская – горит плазмой крови: и, как сломанные кости, торчат из её нутра, непонятные краны.
Ничего утешительного Кантор не предлагает.
Как Достоевский, которого художник и писатель не любит, он проводит коридорами и лабиринтами страданий, чтобы в сердце глядящего возник осиянный катарсис: возник, хотя бы через стигмат сострадания, какой художник стремится выжечь на душе.
Ничего утешительного: черепа, жуткие красные собаки, люди с картины «Звезда Полынь», точно впечатанные в гробы…
Нет!
Есть портреты философов, деревья, море…
Морские виды спокойны, будто не бывает бурь.
Пёстрый, предельно напряжённый мир Кантора предполагает вчувствование, вглядывание, постепенное постижение слоёв глубин, изведанных и показанных миру живописцем.
2
Тотальный роман, как монументальная конструкция, вбирающая в себя все линии социума – и уводящие наверх, и тянущие вниз; тотальный роман, как попытка невозможного, как сумма сумм, как средневековый готический собор, что был и каменной, переполненной символами книгой, и величайшим порывом душ вверх – ощущение взлёта и парения всегда остаётся от готики.
Тотальным романом (или его попыткой) был «Человек без свойств».
«Война и мир»?
Разумеется – но здесь нечто другое – исключены линии сатиры, столь необходимые при анализе общества, что не уменьшает, конечно, толстовскую громаду.
И вот – «Учебник рисования», роман-конструкция, роман, настолько пронизанный всеми вообразимыми линиями существования общества, что от причудливого соплетения их в смысловые орнаменты и узоры захватывает дух.
От главок посвящённых мастерству живописи, сделанных кратко и красочно, выпукло, литыми фразами – до перчёной сатиры, что представляет собой линия хорька: абсурдная, казалось бы, но… учитывая скольким ничтожествам мы поклоняемся, получается вполне логичная.
От густоты кипения художественного котла, свар и интриг мира художников, напрочь лишённых чего бы то ни было романтичного, или благородного (исключение составляет центральная фигура романа Павел Рихтер, alter ego М. Кантора) до сложнейших метафизических размышлений о сущности истории, отсылающих (но лишь отчасти) к глобальному труду отца – Карла Кантора «Двойная спираль истории», до милейшего изображения двух подростков, растущих чтением…
Что не вобрал в себя роман?
Фейерверки событий, каталоги поступков, энциклопедия девяностых.
«Учебник рисования» заселён людьми густо, как живопись Брейгеля (или самого Максима Кантора); и люди эти из плоти, мысли и крови – их ощущаешь, с иными хочется вступить в спор, или выпить, а просто встретиться – почти с каждым, поскольку каждый обладает особенностями темперамента и менталитета, столь ярко отражёнными в слове.
Будущее литературы смутно, и… хочется добавить печально; но… как знать: может быть только «Учебник рисования» останется высоким памятником нашему низкому времени.
3
Ноты неравенства слишком слышны на этом свете, чтобы уповать на музыку утопии: тем не менее, Максим Кантор густо рассуждает и о последней: с азартом, который вынесен в заголовок романа.
Медленное распадание Европы, мировоззренческий кризис и суммы проблем с беженцами: всё попадает в окуляры философа и прозаика, выстраивающего роман с тою мерой постепенности, которая захватывает, мерно погружая в себя.
Сначала – размышления, действия потом: будто жизнь сама – есть производное от мысли: острой, как биссектриса.
Однако и действие, зародившись, будет развиваться с максимальной скоростью, как жизнь сама (прикиньте, сколько прошло от того момента, когда вели вас в первый класс и целлофан шуршал на гладиолусах, до того, как вы осознали себя стариком? Секунда, не более)…
Но и рассуждения возрастут, градус философичности увеличиться, и социальная философия Кантора развернётся полотнами, испещрёнными знаковыми письменами.
Кажется, он знает ответ на вопрос, как улучшить жизнь.
В общем, и ответ, если приглядеться, не очень сложен: но богатые не хотят делиться, считая, что мир устроен для них – и только.
Или – точка.
…примеры из иконописи наслаиваются на пассажи, почерпнутые в недрах эзотерического христианства: дело идёт к концовке.
Но иконопись – символическое изображение закрытых миров, и расшифровать её свет так же не просто, как постигнуть собственную сущность.
Или – суть своего бытования на земле.
«Азарт» явлен целостно: мощно и сочно, разнообразно и интересно, яростно и истово: так, чтобы и читатель испытал – азарт мысли и жизни.
4
Социальная философия подразумевает раскалённую нить совести, и тяжёлую жажду справедливости: тяжёлую – ибо она невозможна в условиях, складывавшихся на земле: всегда — от времён страны-ленты Египта, управляемой многоумными жрецами, до современных вариантов западных демократий.
Социальная философия требует именно этого – или превращается в обыкновенную игру смыслами; и М. Кантор – и «Хроникой стрижки овец», и многочисленными статьями подтверждает сие.
…при этом занимательность повествования, предлагаемая Кантором, неизменна: представить Россию своеобразным оборотнем, меняющим обличья так, что запад не поспевает воспринимать их – это ли не верх остроумия?
Кантор пишет литыми, красиво переливающимися оттенками фразами, и смысл, густо, мёд, влитый в каждую, заставляет пересматривать многие привычные взгляды.
Бунт богатых…
Ну да: всё в мире сосредоточено в руках горстки людей: отнюдь не мудрейших, самых добрых и совестливых, а совершенно напротив: ни в малейшей степени не обладающих человеческими качествами; и люди эти не намерены ничем делиться.
Никогда.
…Черчилля, выступавшим перед рабочими, увозили в роскошном лимузине в поместье, размером с Кремль, а пресловутые работяги расходились по жалким своим квартиркам…
Бунт богатых тяжёл: чреват для человечества, и Кантор точно поставил диагноз происходящему в недрах последнего…
…когда придёт тот, кто будет собирать пшеницу – безвестно, но социальная философия Кантора пронизана токами христианства, а значит – любви.
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик
