Проходит улицами Парижа, руки в карманы, собирая в копилку памяти названия улиц, тупиков и проулков, памятники, соборы, чтобы потом, устраивая «Праздник, который всегда с тобой», перечислять всё – просто и ясно, по-хемингуэевски, с таким смаком, с такой страстью к жизни…
Страсть к жизни была настолько сильна в сердце, в самом сердце Хемингуэя, что, когда возможности начинают убывать – он стреляет в себя.
А может быть, не из-за того: а… из-за чего? Какова причина?..
Ген суицида передаётся по наследству?
А у писателя отец покончил с собой…
Сух стиль, но он завораживает.
Сух, но – силён, как атлет, красиво отлажен, великолепно перегружен краткостью своею, лапидарностью.
«Старик и море» раскрывается бездной одиночества: и — силой преодоления, чьи массивы мерцают сложно и просто.
Вода одушевлена: она громоздка, и превосходит человека, как рыба превосходит его силой.
Человек победит?..
Старику снятся львы…
У Хемингуэя – с его культом умной силы и победы правды: все проигрывают.
Страшно предположить, но он, похоже, боялся смерти: отсюда постоянная, мужественная, изощрённо-грубая игра с ней.
Отсюда-столько описаний смертей в рассказах и романах.
Френсис Макомбер с проснувшимся счастьем мужества недолго будет наслаждаться им; но — как мощно описан раненый лев: как роскошно-мощно: в пандан его львиности.
Сухость стиля пропитана мощью.
Рассказы не велики: но они, грустно и объёмно, показывают столь многое, что каждый становится миром.
«Там, где чисто светло»…
Сконцентрированная трагедия личности, не способной поднять свою трагедию…
Не говоря – принять.
«Кошка под дождём» – вполне драматургична: но единственная пьеса Хемингуэя не слишком интересна – в силу чрезмерной политической заострённости…
…симфония его рассказов звучит чрезвычайно: феноменальной краткостью, и тотальной болью: за всех: ведь не даром писатель был выучеником русской классики, где раскалённая нить совести и сострадания вьётся и бьётся основной мыслью… многого: большинства произведений.
Хемингуэй то же сострадает всем: и солдату, пришедшему с войны, и уходящему на рыбалку, чтобы прийти в себя, привести в порядок разорванные и раскиданные по полям Первой мировой чувства; и старику, вынужденному тащить макро-рыбу; и человеку… ждущему смерти от «Убийц» – в одноимённом рассказе: ведь смерти всюду, везде…
И полковнику, едущему с больным сердцем в Венецию, чтобы провести время со своей возлюбленной, такой восхитительно молодой аристократкой – мы соприкасаемся с не столь известным, но исполненным такой…силой любви, висящей на нитке смерти, романом «За рекой в тени деревьев», что хочется пересмотреть своё отношение к этим субстанциям.
Нет ни реки, ни теней – есть зыбкость жизни, и её, вместе и её метафизику, Хемингуэй показывал так хорошо, что становится стыдно за собственную, мелкую, мелкотравчатую явь…
Разумеется, есть военные романы, есть «По ком звонит колокол» – со всеми деталями и шероховатыми подробностями войны, с геройством и повседневностью, с кратковременным счастьем и глобальностью взрыва, уносящего твою (читатель) жизнь…
Есть «Прощай, оружие!» с таким количеством колоритных подробностей Первой мировой войны, что каждый читающий – становится участвующим…
Конечно, есть легенда Хемингуэя – папы Хэма, помешанного на ловле форелей, так эффектно показанной в первом романе; настолько колоритно изобразившему корриду, что мера стыда – у русского читателя –захлёстывала, тем не менее, участники оного жуткого действа действительно ставили жизнь свою под вариативный ноль; есть легенда папы Хэма: сильного и нежного, жёстко отработавшего свой американски-парижский стиль, вторгавшегося в жизнь, как мог бы… тур, угнувший мощную голову…
Взявшего из всей необыкновенно пёстрой плазмы жизни ровно столько, чтобы хватило на его собрание сочинений: и – покончившему с собой в нарушение правил легенды: продолжающей жить, по-своему развиваться, дышать – всей роскошью бесконечно продолжающейся жизни…
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик
