К 200-летию Федора Достоевского
Герои Достоевского, возлюбленная… Вымысел вошел в жизнь, а жизнь… В общем, иначе как реализмом высшей пробы творчество русского классика не назвать…
1
Великий Инквизитор заходит к Ивану Карамазову, рассказывая то, что не может не потрясти…человека, предпочитающего Христа истине: хотя он и есть она…
…хлеще любого изощрённого постмодерна Достоевский наслаивает одна на одну массу реальностей, сбивая противоречащие друг другу речевые массивы, и, взъярённое, мчится всё – неистово, страстно, будто обычная жизнь – по боку.
Хотя всё базируется именно на ней, обычной, современной ему…
Великий Инквизитор может превратиться в чёрта, с которым придётся собеседовать всё тому же Ивану: сходить с ума, так с размахом…
Алёша – полюс кротости в человеке, тот, что подтверждает речение Тертуллиана: «Душа человеческая по природе христианка».
Дмитрий – огонь и высверк, отец – мерзость сладострастия, помноженного на жестокость: есть особый вид жестокости: со сладострастием, испытываемым от оной, и его тоже исследует, лабиринтами проходя и проводя читающих Достоевский…
Каких только завихрений, отклонений, нюансов психики он не исследует: никаких томов психологии не надо: читайте Фёдора Михайловича.
…да, ещё Иван: область интеллекта; своеобразная Ойкумена мысли: напряжённой, вечно и горячо пульсирующей.
Карамазовы: как расчетверённый человек, и каждая ипостась изучается пристрастно; хотя главной является, конечно, та – Алёшина…
Бесы вырвутся из Пушкина, закружатся чёрной метелью, растеряют свои адские обличья, приобретя вполне привычные, человекоподобные…
(Много человекоподобного: разве Смердяков, душою смердящий – человек?.. а вот – человек, и ему сострадает всеобщий брат Достоевский)…
Провинциальная жуть наползает кривыми заборами и немыслимой, вдохновенно хлюпающей грязью; но и провинциальные картины, все эти Скотопригоньевски есть портреты душ; хоть и отвлекаясь на предметный мир, и ещё как отвлекаясь: сколь смачно выписан быт Алёны Ивановны! Достоевский создавал именно глобальные портреты душ, используя таинственность собственной манеры. Так, в лучших портретах Рембрандта, к примеру, в одном лице будто свёрнута сумма состояний; но Достоевский не брезговал и методами Арчимбольдо: получались коллажи из самых разных материалов…
О! из чего только не состоят души! Книги, деньги, сострадание, интриги, хульные мысли, сладострастие, страхи, огни, мрак, змеи, альбатросы…
Выбери что-то одно – и человека не получится.
Цветовая гамма Достоевского – серо-чёрно-белая, но – она раскрывается в небесную золотую бездну тысячей дорог-огней, ибо всё, данное на такой высоте, какую предлагает глобальный русский классик – от света.
Да Достоевский всегда и выводит к нему: эксперимент Раскольникова не мог удастся, а поскольку сам Родион Романович кажется человеком необыкновенной чистоты, то и описанное воспринимается, как сон, наваждение…
Нечто удастся бесам: хотя Достоевский не верит в их окончательную победу.
И Мышкин… просто появился раньше времени: не созрело оно, чтоб принять духовного колосса, ведь торжествуют Тоцкие и Епанчины…
Всегда ли так будет?
Нашенское время словно подтверждает – всегда; да ещё укрупняет это «всегда»: судя по дневникам, Достоевский верил в реальность мирового финансового заговора, и наши дни, складывающиеся в периоды, выявляют наличие оного со всё большей и большей чёткостью.
Бесы гнездились не столько в возможностях революции, сколько в недрах гигантских денег: от которых мир трещит, превращая девяносто, если не больше, процентов людей в своеобразную пищу для сверх-богатых…
Эйнштейн утверждал, что Достоевский даёт ему больше, чем Гаусс: немудрено, ведь космические законы созданы для реальности, одним из важнейших существ которой (в обозримых нам пределах) является человек – с его вечной загадкой.
И много вариантов отгадок предложил тот, чьи книги стали маяками вечности.
2
Он хотел сделать из неё писательницу, и любил истово: как персонаж собственного романа.
Аполлинария Суслова была для Достоевского вариантом Грушеньки, или Настасьи Филипповны.
Он любил её дико – а она крутила им: договаривались вместе ехать в Англию, вдруг она одна сорвалась, отправилась во Францию, закрутила там роман, стала слать письма: мол, не приедешь – покончу с собой.
Он примчался, застал её в номере с ножом, разыгравшуюся сцену легко представить – по крайней мере, тем, кто читал Достоевского.
Дочь классика утверждала, что Суслова не читала его книг; судя по всему, ей льстила гудящая страсть известного писателя.
Как измерялась тогда известность?
Понятно – не сопоставить с нынешней, но всё же, всё же…
Она опубликовала несколько повестей: и в последней рассказывала о своих отношениях с писателем.
Они не имели успеха.
Была ли она прототипом Полины и Настасьи Филипповны?
Так считается, но скорее Достоевский, сознательно и непроизвольно изучая человеческие типы, распылил и страсть свою и черты Сусловой по множеству женских образов…
Василий Розанов, возникающий через много лет, влюбляется в Суслову просто потому, что некогда она была любовницей Достоевского (кстати, тот предлагал ей брак, но не надо ей было, не надо…)
Розанов, чуткий к тончайшим флюидам, в том числе, любовного опьянения, чувствовал исходящие от неё: которых может и не было на самом деле.
Так или иначе, Суслова осталась в бездне русской истории – и в недрах истории русской литературы: и – кабы не она – галерея женских образов из романа классика была бы беднее красками…
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик
