К 140-летию Джеймса Джойса
Космос Джойса, начинаясь в розово-праздничной, утробной античности – впрочем, пересекаемой зыбкими тенями обитателей Аида: вот выступает монструозная Геката, чей оскал свидетельствует о тщете всякой надежды — расширяется многообразно, организуя собой своеобразное подобие вещественного и идейного Большого взрыва…
О, бессчётно, жёстко, с судейской чёткостью фиксируемое количество бытовых подробностей: сосуды и столовые приборы, улицы и проулки, виды транспортных средств и предметы обстановки квартиры — весь этот пёстрый антураж на фоне которого происходит новое странствие нового Улисса: ничем, впрочем, не похожего на легендарного, многоумного героя пресловутого эпоса…
Шутовство, вшифрованное в бездны текста, разлетается смысловыми играми: и объектом, проверяемым на твёрдость, могут стать, как речения Святого писания, так и тексты патристики; а уж тень Порясающего Копьём вездесуща: как же без неё…
Сухо выписанная сцена: скажем, урока истории, который ведёт Дедал, сменяется речевой бурей, когда пласты различных текстов наползают друг на друга, сшибаясь, как льдины во время ледохода, и пиджин-инглиш звучит не менее выпукло и внушительно, нежели заскорузлые, ветхие тексты хроник: вернее, восстановления из них, насыщенные фактическим содержанием начала конкретной главы.
Всё сорвано с осей и петель — и грандиозная улыбка Гаргантюа витает над пространством-космосом романа, отвечая медленно таящей улыбке Чеширского кота, которому чётко известно, что цена всему: иллюзия: просто различными они бывают.
Пышный космос, избыточно детализированный — и: уютный, домашний, когда дощатый сортир коррелирует с дачной памятью советского человека сорока-пятидесяти лет; когда Нора великолепно, сугубо по-античному возвышается своим грубо алкающим телом и ненасытимой плотью; и каталог рекламных объявлений превращается в каталог заурядной будничности — мало чем отличающейся от сиюминутности, знакомой большинству (что тут поправка на время! не действует почти).
О! Сгущение иных абзацев — подлинная химия слов, звёздные россыпи подтекстов.
Похороны не страшны, но нелепы — все ощущения, связанные с ними, скорее докучны, нежели пропитаны страхом и отчаянием…
И длится, льётся, играет поток словес, причудливо вихрясь, тонко соплетаясь; длится и играет, шумно вливаясь в вечность — такую условную, такую конкретную.
2
Есть конкретика «Дублинцев» — горсти рассказов, переливающихся щедрыми оттенками жизни, сгущающими её сок, и делающими его более…воздушным…
Дублинцы живут, пьют, едят, ходят в гости, дарят соседям улыбки, врываются в бездну ругани друг с другом – всё, как везде, но – со своим колоритом, со своей неповторимостью.
Казалось, Джойсу доставляет удовольствие простое перечисление улиц, скверов, площадей, лавок, магазинов: всего, что он знал наизусть, как любимые стихи, что видел и помнил, что трепетало флажками, оттенками, вымпелами бытия, огоньками правды – столь же не двусмысленной, сколь правда собственного бытия писателя.
…трагедия, разворачивающаяся в «Сестрах», компенсируются юмористическим окрасом, скажем…
Не столько важны имена рассказов, сколько общий колорит: где, разумеется, вспыхивают ленты католического мирочувствования, и загораются огни иронии, тяжёлыми углами встраивается в данность весомый натурализм.
Повесть «Мёртвые», завершающая сборник – об утрате иллюзий: или о том, что мы изначально начинены мёртвыми ощущениями: страшная повесть…
Муж, вспоминающий лучшие эпизоды супружества, вдруг жёстко осознающий, что умерший мальчик, которого некогда любила жена, более жив, нежели их отношения…
Происходящее на фоне рождества вдвойне печально: как музыка, звучащая приглушённо, полумрак лестницы, тайна, исходящая от жены…
Жёстко строится повествование: прорастает манера «Улисса».
Тени Ибсена, Флобера и Мопассана проявляются в пространстве рассказов: будто зажигается улыбка Чеширского кота.
Психологические изломы и уступы – пострашнее коллизий повседневности, связанных с необходимостью самореализации, обыденным выживанием.
…своеобразный парафраз на «Воспитание чувств» Флобера – первый роман Джойса «Портрет художника в юности» — интеллектуальная гроздь, вызревающая постепенно; сквозь тернии прорывающийся к свету герой: тот же, что проявится во весь рост во всех скитаниях «Улисса», разворачивающих долго и сложно, величественно и примитивно, с земной грязью и освоением космоса мировой культуры…
БЛАГОДАРЯ ИМ, «УЛИСС» ЗАЗВУЧАЛ ПО-РУССКИ
1
Философия, богословие, мистическая практика исихазма – крепко просоленная мыслью смесь, как раз необходимая для воссоздания «Улисса» на русском языке.
Или «Улисс», данный в необычайном переводе С. Хоружего (и Хинкиса) есть побочный продукт интеллектуального неистовства первого, противоречащего, казалось бы, тишине исихазма?
Синергийная антропология, разработанная Хоружим, предлагает рассматривать человека, как энергийную модель, сиречь совокупность различных энергий; причудливо комбинируя паламитское богословие, работы Лосского, многие идеи, Хоружий создавал то, что наверняка понравилось бы Джойсу – самому комбинированному из всех писателей, когда-либо создававших романы.
Разве, что Тристрам Шенди из той же серии…
Химия звёзд, медленное вызревание каждого абзаца, отцы-иезуиты, не отпускающие ребёнка никогда, если уж он попал к ним; колоритные картины Дублина, невероятная взвесь жизни и смерти, напластования физиологии и философии – какая интеллектуальная мощь!
Мощь можно переводить только мощью, как рифмованные стихи – пульсом собственного сердца…
Невероятная поэзия «Улисса» распускается цветами философии исихазма, а умная молитва опровергает человека плотского – ради образца энергийного…
Может, он уже и явлен Блумом – или всей комбинацией стиля, ассоциаций, идей…
Высоты, взятые Сергеем Хоружим в различных науках, очевидны; а высота глобального перевода перекликается с ними огнями запредельных миров, дающих силы для любого творчества.
2
Его труд был безнадёжным, но не Сизифовым: шанса издать полный перевод «Улисса» в условиях тогдашнего Советского Союза не было.
Виктор Хинкис переводил и оттачивал фразы и абзацы – он видел перламутры фрагментов и грубые камни иных страниц; чувствовал, как клубящийся поток сознания сносит его порою, а картины Дублина, выписанные с жёсткой чёткостью, заменяют московские пейзажи.
Хинкис переводил и переводил, пока постепенно – на богословских, физических и богословских дрожжах – зрел мыслью и стилем С. Хоружий – чтобы, приняв завещанное ему Хинкисом, завершить тотальный труд глобального перевода.
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик
