К 140-летию Франца Кафки

Франц Кафка… Он вскидывается в середине ночи: сон прерван резко. Он напоминает худую встревоженную птицу: с огромными глазами и больной душой; и трактир, в котором в недрах сна он встречался с Гофманом, словно вибрирует в пространстве не большой комнаты, служащей жилищем.

Писал ли Кафка по ночам?

«В исправительной колонии» детально восстанавливая жуть кошмара, писатель призывает к отказу от жестокости, разрушая образ её, данный страшной, безумной машиной казни.

Таких не изобретали в реальности: хотя суммарно человеческая жестокость, проявленная за обозримые временные пространства, поражает своей изощрённость…

Грегор Замза, уже превращённый в неприятное, огромное насекомое, толкнув дверь, заглядывает в комнату: у него человеческие глаза, и они светятся такою мольбой о сострадании…

«Превращение» призывает к оному: кто бы ни был, во что бы ни превратили обстоятельства – всякий достоин оного: как помощи, поддержки.

…добрый волшебник, выйдя из книги Гофмана, походя возвращает несчастному Замзе человеческую внешность – но это совсем другая история.

«Процесс» громоздится…

Он прорастает в метафизические небеса, и та реалистичность, с какой обстоятельно восстанавливает Кафка детали знакомой ему яви, делается жуткой: учитывая объёмы абсурда, задавившие человеческую жизнь.

Кафка возвращается со службы: всегда одною дорогой, по витой улицы, под наблюдением башен и черепичных крыш, одинокий насквозь, грустный, тревожный…

Как ненавидел параграфы и циркуляры!

Они, словно оживая, врываются в полосы страниц, превращаясь в странные персонажи…

Как в «Замке» — в который не попасть: и есть нечто бесконечно муторное в нагромождение иерархий: всё больше, больше, сложнее, сложнее…

Кафка обожал литературу; он к книге относился, как к сакральному предмету, и, создавая свой фантасмагорический, в котором ничего светлого, в каком всё светло — мир, не думал – попадёт ли тот в действительность – всегда условную, впрочем; станет ли частью мира всеобщего…

…где всё длятся нелепые процессы, по-прежнему недоступны замки, и. если и нет подобных машин казней, жестокости не убывает.

Он кажется лишённым тщеславия: хотя прижизненные публикации были, даже премия Теодора Фонтане, и сегодня считающаяся одной из престижнейших в Германии, досталась ему, даже переводы некоторых рассказов на венгерский и чешский языки промелькнули, но всё это – как будто фоном, фоном…

Главное – та неустанная внутренняя работа, которой он жил, сообразуясь с реальностью, как с врагом, без конца фиксируя всё в дневниках.

Его сознание предельно ясно: на протяжение всех кратких лет: он не использовал никогда веществ, затуманивающих ум: даже к чаю относился пренебрежительно: и именно поэтому произведения его воспринимаются, как голый реализм: данный под градусом вторжения в реальность потустороннего.

Что может быть реалистичнее описания ареста Йозефа К.?

Или первого похода этого персонажа на судебный процесс: тут дом сделан так, что в него можно войти – вслед за Йозефом, несчастным Йозефом, ставшим объектом потусторонней игры, несчастным Кафкой, чей двойник бродит по страницам романа.

В дом можно войти, увидеть противных, приставучих детей, ощутить пресные запахи скудного житья, заглянуть в скучные, тесные комнаты…

…кстати: экранизация – вещь практически невозможная: ведь ни язык, ни особенности манеры большого писателя оной не поддаются, переносится только сюжет, да и то – теряя: в силу разной специфики искусств; тем не менее, экранизация «Процесса», исполненная Орсоном Уэллсом великолепна: и даже перенесение действия на американский континент представляется чрезвычайно уместным.

…как режиссёр сумел передать таинственный дух Кафки, словно пропитывающий собой фильм?

Всё строится на полутонах, на тончайших нюансах, на последовательности… кошмаров…

В них ли вводил Кафка?

Та отчётливость, с которой словесно нарисовано «Превращение», не противоречит яви: кто может поручиться, что так не бывает – правда, Франц?

И цель рассказа, значительностью содержания превосходящего многие романы, вызвать сострадание: к несчастным и неудачливым, к теряющим всё, не нужным никому…хорошо, если сердобольная сестра найдётся.

Замза-насекомое страдает, умирая…

Вам жалко его?

Жалко всех…

Снова наваливает жуть исправительной колонии, где детальное описание машины казни, которой позавидовали бы отцы-инквизиторы, сочетается с садистическим восторгом, с каким повествует о ней офицер, ещё не ведающий, что период жестокости завершён, и он сам, адепт машины, станет её последней жертвой…

Но – период жестокости не будет завершён никогда: и загадки, какие в «Процессе», в полутёмном, огромном, пустотелом соборе будут загаданы, не подразумевают отгадок.

Чудесно описанный снег в «Замке» — так хрустко идти по нему, так много нападало, и…всё будет хорошо, мнится…

Как же, будет…

Замок лепится бесчисленными пристройками, текут, наползая друг на друга крыши, и где он – сам замок-то?

Не понять…

Цели не осуществляются?

«Мы никогда не выигрываем, иной раз нам это просто кажется, но такова маленькая любезность, которую даруют нам боги» — писал противоположный Кафке Джек Лондон: казавшийся столь мужественным, так отчаянно вторгавшийся в жизнь: ради победы, обернувшейся поражением.

Не о том же ли роман «Замок» — если, посмотреть в корень, нагло открыв основную дверь, презрев субординацию?

Интересно, как расправлялись с Кафкой критики, даже благодушно настроенные: каких только толкований не давалось: тут и марксизм приплетался: мол, бичевание бюрократизма от этого источника, и лупа модернизма наводилась, и сквозь кристаллы магического реализма рассматривали…

Кто во что горазд: и фрейдистский психоанализ мелькал…

…а была – просто панорама жизни: таковой она отражалась в душе писателя: и такой он показывал её прочим.

Вернее – отдавал бумаге, не стремясь к широкому показу.

Недаром – завещал всё сжечь: и – недаром – Макс Брод не решился осуществить завещания, подарив Кафку читающему человечеству.

Дневники его кажутся бесконечными: аскетизм, неуверенность в себе, истончённо-болезненные состояния, постоянное самоосуждения – задокументированы им художественно-жёстко: ибо и дневники писались, как произведения.

Космос литературы был для него…почти всем: и влияние Николая Гоголя легко сочеталось с влиянием Клейста, хотя Кафка воспринимается настолько оригинальным, что, мнится, любых влияний избежал.

А любил…

Очень многое: даже о такой – казалось бы! – не близкой ему книге, как «Ташкент – город хлебный» А. Неверова он высказывается, давая ей точную характеристику.

В литературе ему было проще, нежели в жизни, где один деспотизм отца чего стоил!

Кафка не состоял ни в каких политических партиях: что логично, однако – по некоторым данным – симпатизировал анархизму, читал, буквально вгрызаясь в них, труды Бакунина, Кропоткина, Прудона, Штирнера…

Виделась ли писателю свобода, обретающая плоть, за этим весьма призрачным и достаточно расхристанным движением?

Сложно ответить однозначно: во всяком случае другие политические симпатии Кафки не просматриваются.

…фотография пятилетнего Кафки рядом с игрушечной лошадкой: наверно – любимой.

Мальчик напряжённо вглядывается в сторону: глаза его сосредоточены: будто предчувствует свою судьбу: такую изломанную, насквозь одинокую, почти страшную.

Такую счастливую, когда речь заходит о литературе…

А вот – он, чиновник завершает день в конторе, тщательно раскладывает бумаги, запирает ящики стола.

Выходит в свой город: и таинственная Прага своеобразно приветствует его.

Он идёт мощёными улицами, минует трактир, где, наверное, в этот момент пьёт пиво Швейк, огибает огромную церковь, и…растворяется в перспективе времён, чтобы уже никогда, никогда не быть потерянным для человечества.

Фигурка человека, прижатого к столу давлением жизни, столбом воздуха: прижатого всем: властью отца, собственными страхами, замком, в которой не попасть, процессом, что длится бесконечно, раскручивая в лабиринте судьбы гирлянды своих параграфов, тенью исправительной колонии с жуткой машиной, превращением в одушевленное, грустное насекомое.
Кафка рисует.

Он рисует, думая отвлечься от сочинительства, службы, смертной скуки, серых взлетов, жемчужного паренья, багровых срывов в неведомые, мерцающие сталью прораны.

Он рисует, думая отвлечься от страсти к литературе, перемалывающей судьбы в сложную муку вечности; от литературы, которой приходится приносить в жертву собственную жизнь — ежечасно, ежеминутно.
Премия имени усатого, большелобого метра Фонтане, переводы на венгерский и чешский языки ничего не решают по сути — ибо как можно свести гигантский, клокочущий, расплавленный поток литературы к премии? к тоненьким книжкам?

…некогда мерцавший, отливавший золотом коацерват, где шло беспорядочное движение молекул аминокислот — что из этого возьмет в свой арсенал поэзия?

Роскошный сад первородного бульона — коацервата, давший первую молекулу белка, из которой протянулась сияющая лестница — от протобактерий до откровений отцов церкви, от крестовых походов до готических соборов: могучих каменных книг; от прозрений алхимиков, погребенных равнодушно стукающими лопатами веков, до поэтической гармонии, до стволового органа, что славит создателя точнее других музыкальных инструментов, каждый из которых — человеческий шедевр…
…до Кафки, рисующего сейчас распластанного, прижатого к столу человечка…

Александр Балтин,

поэт, эссеист, литературный критик

ОСТАВЬТЕ ОТВЕТ

Please enter your comment!
Please enter your name here