К 165-летию выхода романа Л. Н. Толстого «Войны и мир»
Появился, наконец, полностью, воссиял, облучая действительность невиданными лучами, утвердился роман… Роман Льва Толстого «Война и мир»…
«Война и мир» целиком издана впервые за счёт автора (сложно вообразить), тиражом 5000 экземпляров: огромным по тем временам, и в целом критика была доброжелательной, хотя значение громады романа, уникальной эпопеи, не имевшей аналогов на русском пространстве словесности, уяснялось со временем – тогда шедшим гораздо медленнее, чем ныне; но и Н. Соловьёв, и П. Анненков, и Н. Страхов оценивали роман высоко, углубляясь в определённые критические нюансы…
Роман разливался шире и шире – как война, бывшая одним из персонажей, но только одним.
Собственно – до Толстого никто не вглядывался так во внутреннее устройство людей, не исследовал с бесконечной тщательностью все шероховатости, дуги и звёзды душевных механизмов, не старался заглянуть в самые бездны, знающие, что смерти нет, заставляющие бояться её…
…что угодно становится персонажем, хотя и двойственно всё – герой ли дуб?
Либо восприятие дуба князем Андреем?
И так, и так будет верно, и всякое суждение оставит ощущение неполноты.
…ибо именно уникальной полнотой дышит толстовская фраза – неуклюжая, казалось бы, с бессчётными «что» и «который», а на деле – предельно выразительная, гарантирующая максимальную плотность.
Густота человеческого, залившая страницы романа, вдруг вызывает вопрос: а зачем литературно множить людей, и так изобильно присутствующие в недрах жизни?
Зачем, противореча бритве старого, мудрого Оккама, умножать сущности?
Вероятно, нечто подобное мучило в старости Толстого, опровергавшего себя художника с неистовой силой – ни одному критику не снилось.
Роман жил своей жизнью: мало кто мог предложить столь живых людей, которым, будучи тесно уже на страницах книги, нужен был наш мир, и они входили в него щедро, устраиваясь жить меж нас, сколь бы круто не менялся исторический антураж бытования людского.
Вот же они – Пьер, Андрей, Наташа, Софья… кто угодно: карьерист Борис Друбецкой, вечно покорный и храбрый Тушин, подумаешь, часть руки отрезали; шаровое разнообразие человеческих типов, трагедия людская, представленная с завораживающей мощью…
Смерть ещё не столь остро бередит сознание Толстого: нет такого сгущённого отношения к ней, как в «Смерти Ивана Ильича», но всё равно – смерти заливают страницы повествования: разные, данные в различных форматах физиологии, и невозможность исследования потусторонней яви, как будто гнетёт Толстого.
Не заглянуть, как ни тщись.
Обрёл ли покой князь Андрей: очевидный любимец литературного отца его?
Пьер, переболев тьмою страстей, наконец, получает жизненный баланс, некоторое равновесие жизни, и ничего не может получить, кроме увечья, пустышка Анатоль Курагин: в котором толстовская страсть к женщинам и отразилась расплатой увечья…
…страдали школьники – в массе, соприкасаясь со словесной толстовской громадой: не мудрено: слово – в художественном своём аспекте, зажигается в немногих сердцах, работающих на соответствующих – но неизвестных, никак не высчитать – оборотах.
Раздаются голоса о… чуть ли не историческом фэнтези, сочинённым Толстым: мол, не такой была война, если поднять документы, исследовать всё тщательно: с таким же пылом сам Толстой ниспровергал Шекспира, доказав, что ничего не представляет из себя британец, и не изменив ничего ни на йоту…
Вероятно, война была и такой, и не такой.
Вероятно, и подростки, мечтающие жить, а не читать, по-своему правы, увязая в огромном тексте.
Ничто не отменяет величия романа, не омрачает сиятельных, таинственных лучей, исходящих от него.
Никто не ниспровергнет одно из самых монументальных исследований о человечестве, столь выразительно и выпукло исполненном страшным и запутанным в себе, грозном и великолепным Толстым.
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик
