В русской литературе есть два романа, близких в направленности духовных поисков и даже в деталях сюжета, – «Идиот» Ф. Достоевского и «Воскресение» Л. Толстого. Герои обоих – князья Лев Мышкин и Дмитрий Нехлюдов – неспособны существовать в своей среде и самовольно исторгают себя из неё, а в основе несходимости с социумом лежит присущая обоим героям нравственная позиция. Нет, они не стремятся к бездеятельному уединению, напротив, они хотели бы поправить неправду человеческих отношений, сделав собственное усовершенствование первым шагом к общественному совершенству.
В обоих случаях – и это один из важных сюжетных мостиков между романами – исходной точкой становится падшая женщина. Настасья Филипповна «пала» не слишком низко, но на протяжении романа всячески стремится умалить себя, находя в этом парадоксальное «топливо» для гордыни. Её слишком свободное, даже порой развязное поведение на грани приличий часто вызывает осуждение со стороны окружающих, но Мышкин сразу же открывает по отношению к «этой женщине» свою существеннейшую черту: отказ от осуждения другого, неприятие самой возможности выступить судьёй ближнему. Кто бы что ни говорил ему, кто бы что ни делал, князь с готовностью прощает, даже если никто не просит о прощении. Он снимает вину с другого и чуть ли не с радостью взваливает её на себя. И это кажется окружающим наивностью, простодушием, почти идиотизмом.
Но у Достоевского была задача показать решительно хорошего человека, и он с ней справляется: ни разу в Мышкине не вспыхивает злое начало, напротив, он гасит в себе всё зло, что разгорается в других. Даже убийство Рогожиным Настасьи Филипповны не вызывает в нём осуждения и тем более желания мстить: Мышкин укрывает собою преступного Парфёна, желая «погасить» пылающий в нём костёр зла даже ценою сильнейшего нервного потрясения. Если разум не может вместить зло и растворить его, лучше отказаться от разума.
И в этом деяния Мышкина становятся примером точного следования на первый взгляд невыполнимых заветов Иисуса не судить, не требовать ока за око, а подставлять левую щеку взамен ударенной правой, прервав цепь зла на себе. Герой Достоевского не рефлексирует евангельские корни своего образа мыслей и поступков, не проповедует его другим и ничего от ближних не требует. Мышкин действует по естественному велению души, и иначе действовать не может. Поэтому в «Идиоте» нет попыток превращения индивидуального пути спасения в предмет общественной морали и социальной утопии.
Такую попытку сделает Лев Толстой. Его «Воскресение», как кажется, было создано для логического развития идей романа-предшественника, чтобы сделать шаг в том направлении, которое наметил Достоевский, но сам туда не двинулся. Здесь тоже всё начинается с падшей женщины, но падшей уже по-настоящему, глубоко, практически на дно. Её тоже нужно простить, чтобы ступить на путь духовного преображения, и князь Нехлюдов снимает с Катюши Масловой вину за падение, перекладывая её на себя. Более того, Толстой показывает важность сюжета с не осуждением падшей, взяв в качестве одного из эпиграфов к роману соответствующие евангельские строки: «…кто из вас без греха, первый брось на неё камень». Толстой этим словно подчёркивает, что у обоих князей отказ от осуждения другого кроется в осознании собственного несовершенства, лишающего человека морального права выступать судьёй для ближнего.
К обоснованию такой позиции писатель подходит и с другой стороны – эмпирической. Он подробно описывает систему суда и исполнения наказаний, её слепоту, формализм, равнодушие к человеку, несоответствие результата изначальным, декларируемым целям – искоренению зла. Тысячи людей, состоящих на службе у государства, присвоили себе право судить и наказывать, в полном противоположении с заветами Иисуса, даром что Российская империя возводит православие наряду с самодержавием и народностью в статус краеугольного камня государственности. Все эти люди занимаются только тем, что мучают других людей. Искореняется ли тем самым общественное зло, вопрошает Толстой? Нет, оно только увеличивается, ведь наказание не отменяет изначальное преступление, и не исправляет наказуемого, а только укрепляет его в незавидном положении преступника, калеча душу. Более того, система калечит и души тех, кто осуждает и наказывает, и даже всех остальных граждан. Отвечая злом на зло, государевы слуги возводят своё зло в ранг общественного блага и освящают его именем государства, права и морали, делая всех граждан соучастниками беспрерывного преступления против человека и человечности. В то время как единственно правильным и достойным для человека выходом было бы опустить «поднятый камень» и простить.
Так Лев Толстой, развивая в своём романе заложенный ещё в «Идиоте» нравственный посыл, превращает князя Дмитрия Нехлюдова в социального утописта. Если за тысячелетия человеческой истории зло не удалось победить привычным путём – узаконенным насилием, – то, может, попробовать принципиально иной путь, предложенный Иисусом, тем более что миллионы людей все эти века искренне считали себя христианами? Ведь ничего и делать не нужно, кроме как исполнить его указания, разобрав машину государственного насилия по винтикам. Но такие идеи сделали Толстого кем-то вроде идиота – не в медицинском смысле, конечно, а в изначальном, древнегреческом – отщепенцем, отторгнутым обществом и даже церковью. Немного нашлось людей, согласных с евангельским нравственным ригоризмом автора «Воскресения», тем более что он соседствовал с забвением догматической и обрядовой сторон религии.
Всё это казалось не более чем блажью оторвавшегося от реальности человека, в ответ на сложнейшие социальные проблемы предложившего столь легкомысленный и нереалистический план. Чего стоит только сарказм Ленина в его знаменитой статье «Лев Толстой, как зеркало русской революции» – «помещик, юродствующий во Христе». Отметив точность и необычайную художественную силу толстовских описаний зла и несправедливостей, Ленин прямо-таки насмехается над стремлением писателя искать исправления зла на духовном пути: «С одной стороны — замечательно сильный, непосредственный и искренний протест против общественной лжи и фальши, — с другой стороны, «толстовец», т. е. истасканный, истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом, который, публично бия себя в грудь, говорит: «я скверный, я гадкий, но я занимаюсь нравственным самоусовершенствованием; я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками». Уж конечно, Ленин не собирался никого прощать и чувствовал себя вправе судить не только отдельных людей, но целые государства и исторические эпохи. Он хотел строить утопию, двигаясь к ней не от преображения индивидуальной души к преображению общества, а, наоборот, – от изменения социальных условий к изменению человечества. Но в самом начале – приговор старому и приведение его в исполнение.
Мы не имеем возможности проверить, чем бы обернулась попытка воплотить в жизнь утопию Толстого. Зато мы проверили, к чему приводит ленинская утопия: борьба с насилием при помощи насилия обернулась ещё большим насилием. А закончилось всё не строительством справедливого, счастливого общества, воплощающего идеалы правды, свободы и доброты, а неизбежным крахом после десятилетий тирании над личностью.
Таким образом, Достоевский вывел формальный нравственный закон евангелий на уровень индивидуального мировоззрения, а Толстой – на уровень социальной утопии. Высокий идеал подлинно христианской личности, способный стать основой для нравственного самосовершенствования и общественного переустройства, – одно из безусловных достижений русской литературы, возможно – её вершина. Всепрощение, умаление себя ради другого и, конечно, любовь – вот подлинные добродетели, которые, воплотившись в литературных героях, ищут воплощения и в живых людях. Но пока русский народ оказывается ниже собственной литературы, как и всякая реальность, которая всегда ниже идеала.
Константин Смолий,
член литературной студии при Волгоградской областной писательской организации
Справка «Отчего края»:
СМОЛИЙ Константин Александрович — прозаик, журналист, редактор, член литературной студии при Волгоградской областной писательской организации.
Родился в 1984 году. Живёт в Волгограде.
Окончил философский и экономический факультеты Волгоградского государственного университета.
Автор романа в новеллах «Граница ночи» и сборника рассказов «Экзистенции».
