К 310-летию Жан-Жака Руссо
Интенсивность «Исповеди» выхлёстывает за грани страниц – обрывки и клочья впечатлений Руссо, переведённые в языковую бездну, летят в недра читательских душ. Не все выдерживают.
1
Не слишком ли дотошен анализ своего микрокосма? Мелкое воровство разрастается до чудовищных размеров, а взаимоотношения с детьми затушёвываются, как только можно.
Язык фронтален: он разворачивает реальность к себе, не обещая ей успокоения; он течёт плавными, неторопливыми периодами, порой, точно любуясь собой, и даже повествуя о страшном, остаётся в пределах стилистических высот.
Соблазн велик: минуя церковные образцы благочестия, исповедоваться сразу перед веками.
Сюжетное сцепление «Юлии…», чья жизнь прокручена через сумму писем, крепко смазано временем, и сантимент горит, как бензин.
Замедленность сюжета подразумевает объём: краткость обессмысливала бы занятия литературой…
На скольких, однако, влиял Руссо, точно знаменую своими томами нечто стержневое, что обойти – себя обеднить, — едва ли подсчитать.
Многим раскрыл духовные горизонты, заставляя сопоставлять, проводить параллели, вдумываться в себя.
И…многие бросали «Исповедь», точно обжигаясь расплавом эмоций, текущих с её страниц…
2
Живые глыбы Руссо были естественны, и прорастали сквозь реальность мощными сущностями различного свойства…
Музыковед, видящий в музыке возвышенный инструмент воздействия на души, не говоря умы; чувствующий надмирную её основу; ботаник, пристрастно рассматривающий обширную натуру, в недрах которой человек занимает сложную позицию; Руссо, работающий лакеем, где относятся к нему с участием: сын графа учит сладчайшему итальянскому языку, читает с Руссо монументального Вергилия; наконец, встретившись с проходимцем, будущий классик отправляется вон из Турина, не поблагодарив своего благодетеля.
Жизнь, строящаяся на контрастах, обещает больше перспектив, будет гуще, и интенсивность метафизического окраса жизни Руссо чрезвычайно велика.
Ему принадлежит несколько музыкальных сочинений, включающих в себя и оперы: эту вершины музыкального могущества.
«Деревенский колдун», написанный под влиянием италийского оперного лада и на собственное французское либретто, выдержал несколько представлений; Руссо создал и собственный «Музыкальный словарь», введённый особым разделом в «Энциклопедию»…
Недостаток образования Руссо компенсировал хаотическим, упорным, запойным чтением: оттого и стиль его сочинений словно распадается на две волны: благоразумную, и буйную: неистовство столь же присуще ему, сколь и склонность к философской тишине, одиночеству, задумчивости.
Взгляды философа, отфильтрованные мыслью и опытом, изложены им в книгах «Новая Элоиза», «Эмиль, или о воспитание», «Общественный договор»…
Руссо стремится расшифровать код общественной несправедливости, сопровождающей человечество века, понять корневые причины социального неравенства, переосмыслить государство, как форму общественного договора.
Взгляды его революционны; идеалистическая надежда на то, что человек по природе добр, рассыпается при соприкосновении с реальностью.
Кажется, Руссо знал их много: реальностей — протестантский пансион, учёба у нотариуса, затем у гравёра, кальвинистская Женева и католическая Савойя, домашний наставник, секретарь, жена и дети, дикий человек, становящийся модным, знакомство с энциклопедистами – с последующим разрывом, философия, литература, музыка: мешается всё в невероятную плазму невероятной жизни.
Руссо стал зачинателем романтизма в философии: абстрактному мышлению он предпочитает опору на чувства: слишком знакомый с ними, обжигавшийся не раз, он продолжает больше верить природному, чем умозрительному.
Долгие периоды жизни Руссо был романтическим бродягой – влекущий вектор, возможно, мало понятен человеку, подчиняющемуся ему, однако – не идти нельзя, а там уж…
Складывалось по-разному: Руссо порой живёт за счёт женщин; умея вызывать людское сочувствие, часто отвечает антрацитовой неблагодарностью, не чуждаясь воровства.
Всё это можно вывести из «Исповеди» — кипящей и страстной, вдруг становящейся спокойно-рассудочной, столь разной, что многие не выдерживали чтения: слишком раскалена основная нить.
Исповедь!
Страшно и грозно звучащее слово…
Минуя законы церковного благочестия, Руссо решает сразу исповедоваться перед веками, и их равнодушное, постоянное течение не дерзает смыть в летейские воды своеобразный трактат-роман.
Сухо и чётко.
Яростно и бурно.
Так много раскаяния, и, облечённое в прекрасную словесную форму, оно порою кажется не искренним: мол, крал и крал, обстоятельства вынуждали.
«Исповедь», как роман, выкладывает в открытый доступ архивов времени версию жизни Руссо, изложенную им самим.
Он, кажется торопится иногда – вдруг последующие биографы заметят нечто, пропущенное им.
Он с восторгом сладострастия расписывает свои проступки…
Зачем?
Чтобы вобрать всё – от цвета волос волнующей дамы до влияния молока на возможности организма.
Руссо торопится – и остаётся чёток в стилистическом отношение.
«Исповедь» завораживает.
Она льётся широкими лентами в сознания поколений, заставляя сравнивать, проводить параллели, искать в своём бытование на земле схожее, и – развенчивать его.
Часть, посвящённая зрелым годам, в большей мере пропитана жалобами на несправедливость, обидами; и — чужая зависть донимает…
Читая «Общественный договор» сложно представить, что тот же автор писал «Эмиля…» — монументальный трактат о воспитание юношей и девушек; педагогика, очевидно, волновала Руссо, и горела в нём чем-то наиважнейшим…
…воспитание детей и подростков показано на примере юноши Эмиля и девушки Софи – и своеобразный рассказ о жизни этих людей, переплетённый с рассуждениями автора, превращает задуманный было трактат в роман.
Люди не задумывались тогда, как важно детство: в сущности, основной период открытий; теперь знают – в том числе благодаря Руссо.
Он предлагает изучить своих воспитанников, прежде, чем браться за труд ращения их – совет грандиозный: и столь же мало выполнимый: человек себя-то толком не знает, что уж других.
Тем не менее, Руссо стремится построить идеальную методу, которая, обогащённая всем, дала бы гармоничный вариант человека, и, представляя отца в роли наставника, Руссо делит воспитание на три потока: от природы, от вещей и от людей.
Правильно?
Никто не даст абсолютной методы, но предложенное Руссо стоит рассмотреть и сейчас: весь его комплекс, снова пронизанный романтической приподнятостью.
Странно – Руссо кажется домоседом, склонным к тишине, уединению, но столько им пройденных дорог в корне противоречат ощущению.
Впрочем, они часто бывают столь зыбкими: не уловить.
Пафос – даже и чрезвычайный – присущ «Юлии, или Новой Элоизе»; пафос – точно стремящийся поднять роман чашей, наполненной прекрасным содержанием, к духовному небу.
Хотя – роман о страстях, как и положено, и за завязкой, скрученной бурно, так и брызжущей эмоциями, разворачиваются периоды более спокойные.
Письма наслаиваются друг на друга: ложатся и на временные пласты, показывая то время, демонстрируя, как корневая гущь страсти не слишком-то меняется от смены исторического антуража.
Юлия – несколько стандартная для романтических героинь: застенчивая, отчасти меланхоличная; дальнейшее опровергает подобное представление – о! тут вовсе не жертва обстоятельств, проявляются воля, кристаллы характера режут действительность, и Юлия проходит свой путь вполне энергично и мужественно.
В письмах к любовнику она и насмехается, и ёрничает, а он – человек скорее мягкий – отвечает ей, исходя из возможностей своего темперамента.
Рассуждения и философские отступления созидают своеобразный орнамент книги: кажется, Руссо был готов рассуждать по любому поводу – ведение хозяйство, устройство дома, огородные работы, взаимоотношения полов – всё сплавляется в цветное, очень пёстрое, очень сложное изделие книги.
Шестерни и механизмы работают: поколения вчитывались в книгу, сопоставляя жизни; и какое-то количество представителей сих поколений влюблялось в Юлию, а кто-то бросал роман, считая его избыточно затянутым, или – слишком сентиментальным.
Разумеется, сентиментальности Руссо не был чужд.
Но книги его, организованные бурно и сумбурно, сухо и чётко, сложно, как часовые механизмы, ещё более сложно, как опера, сыграли такую роль в истории человечества, что переоценить значение жизни Руссо невозможно.
Оно чрезвычайно велико.
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик
