Шаламов… Трудно читать его прозу, больно; будто жёсткою шероховатостью фраз стремится вскрыть грудную клетку, прикоснуться к вашему, ничего не знающему сердцу, заставить его работать исступлённо…
Больно.
Трудно.
«Колымские рассказы» построенные с предельной достоверностью и максимальной художественностью, — и: требуют максимальной работы души.
Вместе – иначе оценивается понятие «лапидарность»: оно предельно, словно максимы вырезаются на камнях вечности, дабы не стёрли их уже никакие мхи…
Язык сух, как стрептоцид.
Он собирает в себе столько боли, сколько возможно вобрать, совершая путешествие по свету, наименованное жизнь: и, вобрав, необходимо поделиться, чтобы и другие поняли: лагерный опыт не имеет и крошки позитива.
Вообще.
Никакой.
А тело еле живёт: словно живёт единственной целью: сохранить душу, которая не готова ещё к уходу.
А тело живёт физиологически, инстинктивно, противостоя другим телам, желающим его погибели.
«Колымские рассказы», «Левый берег»…
Книги обвиняющей правды.
Тон «Воскрешения лиственницы» более мягок, словно чуть сглаживаются углы.
Хотя…нет, конечно – те углы не сгладить уже никогда…
Разворачиваются ленты поэзии В. Шаламова, испещрённые тяжёлыми письменами…
Кровь тут – самое подходящее вещество для письма; и стихи, сочетая ту же жёсткость, что присуща прозе Шаламова, с яркостью красок, — интенсивны эмоционально и интеллектуально.
Я беден, одинок и наг,
Лишен огня.
Сиреневый полярный мрак
Вокруг меня.
Я доверяю бледной тьме
Мои стихи.
У ней едва ли на уме
Мои грехи.
И бронхи рвет мои мороз
И сводит рот.
И, точно камни, капли слез
И мерзлый пот.
Скупо и страшно: с энергией только самых необходимых слов…
Вот стланик живописуется: будто живой, сопоставимый с повадками и бытованием людей, и по тянущимся линиям стланика пробегают обжигающие накаты мирового огня…
Шаровая бездна юдоли: узнанное Шаламовым стало кровоточащей навсегда, своеобразной эпопеей века, в жестокости и экспериментах над людьми превзошедшего все былые, вместе взятые.
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик
