Платонов и Бродский… Сложная, предельной концентрации, вязкая проза, — о простых людях: самых простых – нищебродах, мастеровых, инвалидах, чудиках, умеющих всё оборудовать, а жить проживающих неустроенно; сложная проза, обжигающая стилистикой, в которой огонь алогичных корневых решений опаляет необычностью и гранёной выразительностью… Сложная поэзия: сперва идущая не очень определённым потоком, который хочется проредить, потом – становящаяся настолько индивидуальной, столь густо сплетающая метафизику и иронию, что массе пишущих хочется подражать…
…занятно: молодой Бродский, болтающийся по стране, меняющий работы, живущий неопределённостью в недрах твёрдо-определённого Советского Союза вполне подошёл бы в качестве персонажа для рассказа Платонова.
Русская кривая вывела Бродского на такую верхотуру жизни, которую Платонов, какого она не вывела никуда, и вообразить не мог.
Бродский был поражён корнями слов, торчащих из недр абзацев Платонова так, что обжигали, ибо шёл по ним ток – человеческих жизней.
Бродский писал сложнее и сложнее – метафоры разворачивалась, строки длились на несколько строф, мысли переплетались в столь тугой орнамент, что чтение требовало такой концентрацией, с какою вылеплены абзацы Платонова.
…у него и фраза – сделанная с рабочей мастеровитостью, прописанная с необыкновенной силой – часто – тянет на рассказ.
Краткие рассказы Платонова странно не нравились Бродскому: назвал перл – «Третьего сына» — третьеразрядным Платоновым.
Прозаик, обращённый в гущу России, мало интересующийся западной жизнью (мелькнула звероподобно в «Мусорном ветре»), и, несмотря на сложность подачи материала, гипотетически адресующийся ко многим…
Поэт, ориентированный на Запад: в том числе – на пирамиду премий оного, очень много взявший в иноязычной поэзии, причудливо скрещивающий Джонна Донна и Кантемира, себя и Блейка, плетущий изощрённые словесные орнаменты.
Сложно предположить Платонова, зачитывающимся Бродским; а тот, склоняющийся над Платоновым, силится вывести код прозы: понять его, чтобы применить в поэзии…
Иногда, кстати, мелькает общее: густота «Разговора с небожителем» не от густоты ли платоновских словесных струений-построений?
Многие пейзажи Бродского густы: иногда действительно воспринимается — зажигался от волшебного корня Платонова, прикасаясь к его мистическому минералу чувствования слова…
Тяготение к абсурду у прозаика специфично: медведь-молотобоец из «Котлована» тому примером; Бродский, называвший театр абсурда одним из основных влияний, в поэзии вовсе обходится без него: огонь, давший нечто для обогащения души, не нужен в поэтических конструкциях…
У них есть нечто общее – помимо пристрастия Бродского к Платонову: но столь трудно уловимое, что литературная игра поиска становится вдвойне интересной.
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик