Изречение седого ветхого Мельхиседека, введённое в область русской поэзии бархатно-грустным, изысканным Константином Батюшковым, трагично, как осознание места человека в действительности.
Стихи совершенны – хотя и неизвестно, что посчитать атомом совершенства. Но последовательность строк-ступеней точно поднимается к ветхозаветной панораме – с нагромождением храмом и суммами жестоких властителей, для которых дворцы, привычны, как подчинение толп.
Но и цари – рабы: самости, страсти, старения, массы всего, определяющего их жизни.
Пессимизм шедевра Батюшкова усиливается тем, что «смерть едва ли скажет…».
Он (человек) шёл долиной «чудной слез» – и, хоть слез (слёз), но долина всё-таки была чудной, таким образом, выбранный эпитет несколько скрашивает картину безнадёжности.
Четыре глагола, идущих подряд в последней строке: страдал, рыдал, терпел, исчез – не оставляют щели для надежды, как эпос Экклезиаста: ветхозаветная горечь перехлёстывает через край.
Однако возможность такого поэтического перла точно опровергает его содержание: ибо если человек сумел развиться до сочинения подобных стихов, то не всё сводится к четырём трагичным глаголам, поставленным подряд.
Нежный, бархатный, серебряный стих…
Мелодический рисунок метафизики Константина Батюшкова:
Взгляни: сей кипарис, как наша степь, бесплоден –
Но свеж и зелен он всегда.
Не можешь, гражданин, как пальма, дать плода?
Так буди с кипарисом сходен:
Как он, уединен, осанист и свободен.
…голос Мельхиседека прозвучит интонацией Экклезиаста: не к ней ли всю жизнь стремился Батюшков, сойдя под конец в тяжёлые дебри безумия?
Ты знаешь, что изрек,
Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек?
Рабом родится человек,
Рабом в могилу ляжет,
И смерть ему едва ли скажет,
Зачем он шел долиной чудной слез,
Страдал, рыдал, терпел, исчез.
На смерть, мол, была последняя надежда, но и она не оправдалась.
Батюшков мрачен, и – Батюшков неистовых вакханок, где всё трепещет силою жизни. То есть поэт существует на полюсах, отрицая мещанскую сладость быта, ибо космос слова сильнее всяких магнитов…
Сила сердечной памяти, выраженная в хрестоматийном: о память сердца… — превосходит все лабиринты рассудка, каковые к тому же чреваты порою. Но память сердца – огонь и лестница, и то, и другое никогда не обманут.
И снова отплывает корабль, и вновь тихим очарованием сквозит берег Альбиона, и яркость поэтической линзы не допускает серого потока времени, готового всё поглотить…
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик
