К 85-летию Николая Рубцова
Рубцов… Мало кто из поэтов так выразил чувство Родины…
1
Святая Русь и Родина-мать; волшебный, осиянный Китеж, бесконечно всплывающий и никак не всплывущий; богатыри, потеснённые современностью; святые, оставшиеся в золотых недрах веков…
Мало у какого народа есть такое отношение к Родине.
Старая добрая Англия?
Да, но это больше связано с земным.
Прекрасная Франция?
Опять же – шанс победы…
Разве что матерь-Индия, великая, переливающаяся огнями небесных самоцветов страна…
И – Русь.
И мало кто из поэтов так выразил чувство Родины, жившее во многих (сейчас уже – под гнётом технократизма и колоннами капитала – вряд ли):
С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.
Хрестоматийно, но – каждый раз по-новому звучащие строки; нежность тишины, всеприемство – в духе великого утописта и провидца Николая Фёдорова – данные началом стихотворения:
Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи…
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои.
Тут тишина икон, великое молчание пакибытия, разлив смыслов, как разлив рек, чьи излучины так серебряно-точно передавал М. Нестеров.
Рубцову достаточно бы было написать одно стихотворение, чтобы засияло оно, каждой гранью облучая грядущих людей, достаточно, но…
У него – не смотря на его полубезумную, архитяжёлую, насквозь пробитую жизнь – целый пласт стихов; стихов, где слова стоят густо, где подогнаны они одно к другому так, что невозможен скальпель критического разреза:
Стоит жара. Летают мухи.
Под знойным небом чахнет сад.
У церкви сонные старухи
Толкутся, бредят, верещат.
Это – навскидку, просто пример, выписывать можно долго.
Но главное, что определяло, что звучало через стихи Рубцова: голос России – России тихой, со скорбными избами, бесконечными, уходящими в «небеси» пластами полей, и – будущей: России Китежа, солнца духа, и света, которого нам не представить сейчас.
2
Таинственные мерцания, непроизвольно ощущаемые чутким читателем, за поэтической формой и сутью стиха, свидетельствуют – помимо подлинности дара – о ненаписанности стихотворения, а об услышанности его, доказуя, таким образом (пусть косвенно) наличие иных измерений, помимо нам привычных.
Ибо – откуда приходят стихи часто неизвестно и самому поэту…
Ибо, когда мы читаем (перечитываем):
В горнице моей светло.
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды…
Мы ощущаем магические, волшебные вибрации: тайны, космоса, далёких недр мироздания.
Самые простые слова, простейшая картинка деревенской жизни, но…
Ведь ночью не приносят воду!
Так не положено, а у сербов (братская культура, братская же мифология) принесённая ночью вода считается не чистой и питию не подлежит.
Так возникает потусторонний колорит, и вся картина, выписанная словесным мастерством Рубцова виртуозно, точно увидена сквозь плёнку, характерную для потустороннего существования, про которое ничего не известно…
Банально повторять, что поэт предчувствовал раннюю смерть, однако вчитываясь:
Красные цветы мои
В садике завяли все.
Лодка на речной мели
Скоро догниет совсем.
Ощущаешь, будто означенные строки именно живописуют не совсем обычную реальность, и лодка… вовсе не то транспортное средство, что известно всем.
И хоть дальше говориться о грядущем дне, завершение стихотворения можно воспринимать двойственно:
Буду поливать цветы,
Думать о своей судьбе,
Буду до ночной звезды
Лодку мастерить себе…
Лодка тут возможно та, что увозит в последнюю запредельность…
Так, вроде бы простой деревенский колорит стихотворения раскрывается вдруг совершенно инако: оно вырастает до фантастического мистического цветка, чьи лепестки отсвечивают такой тайной, которую разгадать не представляется возможным.
3
Холмы возникают, как символы – пейзажа, жизни, тревоги; ибо спокойствие подразумевает гладь; холмы в стихотворение Рубцова, исполненном исторического движения, возникают, светясь былым:
Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны,
Неведомый сын удивительных вольных племён!
Как прежде скакали на голос удачи капризный,
Я буду скакать по следам миновавших времён…
Тут не будет «еловой готики русских равнин», и каждая строфа будет замкнута на замок точки; готика эта, перенасыщенным культурологическим раствором, возникнет у Бродского – в стихотворение «Ты поскачешь во мраке…»
И там, и там – быстрое движение.
И там, и там холмы…
Невозможен лесной царь, обернувшийся к стихотворению Рубцова; невозможна жалость к разрушенным церквям в стихотворение Бродского.
Невозможно сближение – и вместе – оно очевидно: так, на противоречиях держится многое.
Таинственная тревога, разлитая в строфах Бродского пропитана светом луны: или даже – солнцем луны: приглушённым, холодным.
Таинственное путешествие по временам у Рубцова согрето необыкновенной грустью, разлитой в недрах всего его поэтического свода.
Конский топот, страх, одиночество всадника.
Щедрость пейзажа, оборачивающаяся его скудостью.
Движение и холмы, холмы и движение…
Рубцов завершает стихотворение более прозаически; Бродский – уже глаголет не о жизни, а о:
…другая какая-то боль
приникает к тебе, и уже не слыхать, как приходит весна,
лишь вершины во тьме непрерывно шумят, словно маятник сна.
Словно, проскакав положенное, некто оказывается в запредельности.
Или – может быть, не было скачки?
Или всё приснилось всаднику?
Возможно, и стихотворения – такие разные, во многом перекликающиеся просто приснились авторам, в результате чего поэзия несомненно выиграла…
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик
