Самара, благодатно питанная Волгой и историей, Самара церквей, связанных со столькими поколениями надежд, и величественных видов не остаться вне богатств литературного пространства: покрывающего, в общем, всю Россию, хотя и не влияющему ныне на жизнь социума…
Именно в Самаре зазвучал голос Михаила Анищенко: голос настолько своеобразно-сильный, пронзительный и глубокий: что стать бы ему поэтическим голосом современной России, да сорвалось что-то: и сам Анищенко был человеком с душевными изломами, и ситуация на дворе не слишком благоприятствует широкому течению стиха…
Есть поэты, читая которых – помимо головокружительных, захватывающих ощущений – чувствуешь странное: будто они обошлись без поэтической техники (хотя на самом деле владели ею виртуозно), будто голоса их стихотворений услышаны ими вероятнее всего в ночи – прямо из бездн: в равной степени световой, и потусторонней.
Михаил Анищенко из их числа, больше того, если говорить о современных поэтах, чьё слово столь связано с запредельным колыханием пластов и мощи языка, его имя приходит на ум первым.
Эпитет Анищенко порой таков, что врезается в память с остротою алмаза, оставляя след, заставляющий переосмысливать своё отношение к тому или иному явлению.
«Мельхиоровая Лета» протекает меж нас, переливается тугими волнами справедливости меж движущихся теней человеческой кажимости; о! она не из воды, хоть и река, – она из того материала, который не определить, но который эпитет поэта обозначает выпукло, хотя и привязав его к земному материалу.
Феноменальность метафор Михаила Анищенко! Эти виртуозные, не сочетаемые сочетания! Волшебные вспышки поэтической мистики, когда реальность озарений становится столь же очевидной, сколь и осязаемой:
Я понимал тайгу, как речь,
Звучащую во сне.
***
И тишь ложилась, как плита,
Как травы под пятой…
***
Тот дом любим был и желанн,
В стекле и в серебре.
А в доме ты со мной жила,
Как муха в янтаре.
Выписывать можно долго, но – не в этом суть; в чём? в боли и скорби, святою белизной переполняющих стихи? В сдержанной, рвущейся, мятежной силе голоса, звучащего то истовым благородством, то точно рваным ожившим пунктиром, то богоборчески, то всеприемлюще; в глобальности ощущений, рождаемых стихами?
Поэзия сумма – сумма столь многого, сумма сумм, если угодно; и именно сочетание самых различных достоинств и величин определяет эффект.
Но русский поэт без боли невозможен, поэтому:
Я волк, убивший человека,
Всю жизнь писавшего стихи.
Невозможен и без надежды – тщетной кажется, бесправной в тотальном прагматизме мира, и всё же своим отсутствием сводящей всё дело насмарку, отсюда:
Вставай моя Расеюшка!
Вот платьице, вот меч.
Жизнь Михаила Анищенко, полная полынной горечи, пригибаемая свинцовой тяжестью условий – жизнь ярчайшего светового источника, подключённого к такому генератору питания, что поколениям предстояло бы осваивать его поэзию, осваивать, восхищаясь и замирая, мудрея и скорбя; пришлось бы – когда б не всё тот же прагматизм, выталкивающий даму вечности на обочину яви.
Но дама сия, поэзия! – именно дама вечности.
И размышления о ней вновь возвращают к берегам Самары, к нежным городским областям, богатым поэтическими именами.
Мы сталкиваемся с поэтической роскошью Дианы Кан (стихи её публиковались и в «Отчем крае»):
Молчанью учусь у пустыни,
а пенью – у Волги-реки.
И такие учителя – больше, чем великие поэты обеспечат полноценность собственного звука, глубину и ёмкость строки: то, чем Диана Кан обладает в высшей мере.
Слова плавные и округлые, слова крупные и уверенные: разные слова, и, черпая их пригоршнями, Дианы Кан, открывает сердцевину собственного сердца, чтобы наполнить простор только своими, ей присущими созвучиями:
Осторожно вельможно светает…
Ты, проклявшая всуе дожди –
этот снег никогда не растает –
не сиди у окна и не жди.
…а снег будет, как тайна и детство, как синее, летящее в перспективу откровение, и формула счастья, данная россыпью, великолепием лучений.
Извечный поэтический снег.
Всегдашний снег жизни.
Стихи Кан праздничные, звенящие, напряжённые, как провода, несущие неистовые, простые, странные сообщения: провода жизни, которыми невозможно пренебречь, какими легко пренебрегает реальность, равнодушная к поэзии вообще.
Что не отменяет последнюю, и даже делает её существование более чистым, возвышенным: бесхлебно – значит, ближе к духу.
И отблески российских пожарищ – о! не столь конкретных, сколько метафизического свойства – ложатся на стихи поэтессы, заставляя по-новому осмысливать действительность, в недрах которой выпало жить и петь:
В пламени российского пожарища
догорай-гори, плакун-звезда!
Были все по счастью мы – товарищи.
Стали по несчастью – господа.
До того свободы мы возжаждали,
что вдруг перестали понимать,
что не по-товарищески, граждане,
господами нищих называть.
Ибо без гражданского горения в России поэт – не совсем поэт.
Или – совсем не поэт, просто игрок в слова.
Всего у Кан в избытке: света, страсти, самостоятельности; и избыток этот – щедрый, как праздник, великий, как реки, высокий, как небо…
…теперь – мы поднимем поэтическую чашу Евгения Чепурных, и…задумается: или поэт – отчасти Сизиф, но миф перетолкован им по своему, своей жизнью?
Всё, что Бог ни даёт – по плечу.
Лишь в долине меняются тени.
Я свой камень на гору качу
И до крови стираю колени.
Спокойная мудрость приятия жизни, декларированная первой строкой стихотворения, подтверждается дальнейшей суммою строк…
К большей мудрости – и не придёт человек, поэт в том числе.
На горе – пересуд, перерыв.
Камень – вниз? Ничего не пропало.
Скажут с неба: «Умойся, Сизиф».
…и тогда я начну всё сначала.
Начало всегда связано с концом, — своеобразное замыкание, определяющее действительность, которой всегда хочется больше, чем есть.
Очень русские перезвоны стихов Чепурных играют высверками великолепного, серебряной чистотой блещущего ручья, и тоска, перевивающая, перехватывающая строки порой – тоже слишком русская, чтобы разбавить её водой счастья:
Крестился, ругался и плакал.
И в песни нырял, и в стихи.
Всю жизнь он мне снился, собака –
Ямщик, что замёрз во степи.
И – озарения встают страшные, лижут языками потустороннего огня строки, высвечивая образы чёткие, но такой сущностной сложности, что плёнка догадки удивительна для самого поэта:
Я в прошлой жизни был младенцем,
Умершим рано – года в три.
Запомнил:
Тазик с полотенцем
И лоб в огне,
И снег внутри…
Тайна реинкарнации?
Нечто, прорастающее в сознание помимо воли, из завязи страха и прапамяти?
Может быть, и так, может – остаётся на линии фантазии; но всё, что бы не писал Евгений Чепурных, входит в своеобразную общую песнь о родине: смородиново-светлую, берёзово-метельную, такую могучую, растворившую в себе – чтобы пелась индивидуальная песня.
…а вот развернутся поэтические страницы Евгения Семичева:
У него не снег, а – снеже…
Нежность взгляда, природность ощущений, которые и передать можно разве что подобной словесной нежностью:
Лети, мой блистательный снеже,
Ко мне на свидание днесь…
Когда же ещё мы и где же
Обнимемся, если не здесь?
Чтоб мы никогда не жалели
В какой-нибудь жизни иной,
Что мы не смогли, не сумели
Обняться при жизни земной.
Не успеется многое – или, если сфокусироваться а главном, каждый получает только такую судьбу, которая необходима для его духовного, внутреннего развития?
Хорошо бы, когда так.
«В той звёздной, космической стуже/ Нам встретиться вряд ли дадут…»
..ибо океан неизведанного жёстко плещет вокруг, да и жизнь сама – в корневых своих кодах и тайных лабиринтах остаётся непонятной… Евгений Семичев – поэт чётких смыслов, ясных, как хорошо выплавленное стекло, форм, чёткости высказывания. Он – певец света и боли: света родной земли, и боли её противоречивой неустроенности:
А над землёй родное солнце
Ласкает светом этажи.
А под землёй в гнилом колодце
Спят малолетние бомжи.
Луч, проскользнувший в щёлку люка,
Их нежно лижет по щекам.
Хоть жизнь
– паскуднейшая сука,
И всё ж она добра к щенкам.
И страшно и нежно устроенная жизнь протекает, пролетает, неистово исчезает, мало что оставляя после себя.
Высокого рода – верной ноты – стихи в том числе.
Такие, как стихи Евгения Семичева.
Богата Самара поэтическими голосами: не зря столь густа её история, недаром так полноводна великая Волга, ласкающая прибрежный песок… Богата: и ленты страниц упомянутых поэтов сильное доказательство тому.
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик
