Сочно и плотно, мощно и мелодично ложатся… строка к строке, организуя поля и пространства поэзии Павла Антокольского: льющейся, или чеканной – в зависимости от обстоятельств, созидающей темы…
Я не песню пропел, не балладу сложил,
Отыскал я прямую дорогу,
Но желанной награды я не заслужил
И не заворожил недотрогу.
Время шло. Зазнобила седая зима.
Зачастили короткие встречи.
И она меня часто сводила с ума,
Но о будущем не было речи.
Лад баллад энергичен: всё – игра огня, и вместе – никакой игры: всё совершенно всерьёз, ибо звук серьёзен, и работа его в пространстве связана с ударами человеческого сердца: в его мистическом аспекте, превышающем обыденность мясной жизни.
Стихи же – от духа.
Они зыбкие, мерцают, и они – сильнее сильного, взвиваются выше гор, суля лестницы метафизического хрусталя.
Они же – и дисциплина ума, ибо жёстко детерминированные регулярностью размеров и рифм, не допускают пустот и провисаний.
…баллады шли Антокольскому: их дух и дыхание, старинные меры позволяли говорить столь много:
Ей давно не спалось в дому деревянном.
Подходила старуха, как тень, к фортепьянам,
Напевала романс о мгновенье чудном
Голоском еле слышным, дыханьем трудным.
А по чести сказать, о мгновенье чудном
Не осталось грусти в быту её скудном,
Потому что барыня в глухой деревеньке
Проживала как нищенка, на медные деньги.
Образность так чётко проводится через особую оптику, что и барынька видна, и нищенка, с которой сопоставляется, будто проходит рядом…
Ряды слов поднимаются выше и выше, определяя вечность: нет же барыньки, но есть она, зайдите к ней в дом, чаем угостит…
…с размахом, как и положено, мощно вторгаясь в жизнь, чтобы перевоссоздать её, возникает великолепный Бальзак:
Долой подробности! Он стукнул по странице
Тяжёлым кулаком. За ним ещё сквозит
Беспутное дитя Парижа. Он стремится
Нe думать, есть, гулять. Как мерзок реквизит
Чердачной нищеты… Долой!
Но, как ни ставь их,
Все вещи кажутся пучинами банкротств,
Провалами карьер, дознаньем очных ставок.
Все вещи движутся и, пущенные в рост,
Одушевляются, свистят крылами гарпий.
Бальзак бездн.
Но и у предметов есть они: страшные зияния, какие проявляются чревато – от отношения людей к ним, сулящим пучины банкротств…
О, чёрный вихрь взъярившегося перца: деньги закружат…
Отчаянием и мужеством прозвучит поэмы о погибшем сыне.
Отчаянием и нежностью вспыхнут такие стихи:
В долгой жизни своей,
Без оглядки на пройденный путь,
Я ищу сыновей,
Не своих, всё равно – чьих-нибудь.
Я ищу их в ночи,
В ликованьи московской толпы,–
Они дети ничьи,
Они звёздных салютов снопы.
Будто… нет чужого на свете: все связаны тысячью не зримых нитей, и, золотясь, эти нити обещают ту меру всеобщности, какая не позволяет пучинам отчаяния захлестнуть человечество.
Оно есть всё же: и, изучая его онтологию, поэт творит сложные формулы:
Дикий ветер окна рвёт.
В доме человек бессонный,
Непогодой потрясённый,
О любви безбожно врёт.
Дикий ветер. Темнота.
Человек в ущелье комнат
Ничего уже не помнит.
Он не тот. Она не та.
Где она – божественная любовь?
Не ощутить, не понять…
…но земная любовь творится ежечасно: пусть и улетают поезда:
Я рифмовал твоё имя с грозою,
Золотом зноя осыпал тебя.
Ждал на вокзалах полуночных Зою,
То есть по-гречески – жизнь. И, трубя
В хриплые трубы, под сказочной тучей
Мчался наш поезд с добычей летучей.
Улетают навсегда – оставляя стихи жить среди грядущих поколений: цвести и летать, своеобразно и таинственно работать в душах…
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик
