Андрей Бычков, «Тот же и другой». Издательство «Алтейя», 2020 год.
Газировка, глубокая, продрала горло, удовлетворила жажду. Но впереди простиралась пустыня. Одиночество, в котором теперь надо снова было научиться жить. Безмерное одиночество, его неподвижность… Это пока, только сейчас, ещё так легко не существовать. Пока движешься. В этой лёгкости. Оставив надежды. Только в этой безнадёжной лёгкости и можно совершать бесконечное путешествие. Которое не должно кончаться никогда. Только — сейчас.
Бесконечное путешествие по компактному (сто с небольшим страниц) роману Андрея Бычкова «Тот же и другой» начинается непосредственно с завязки. Есть папа, мама и сын. Сын психически нездоров, что не мешает ему видеть мир поэтически (трудный мир жал, говорит он); родители же, напротив, опустошены. Однако пасторально начавшееся повествование, начавшееся наивными и трогательными «Цветами для Элджернона» наоборот, скоро закончится — всё поглотили неудержимая русская метафизическая хтонь и ускользающая от нас реальность.
Впрочем, сводить всё к Мамлееву с его чёрной метафизической густотой (или к Саше Соколову — при всей сновидческой составляющей романа Андрея Бычкова) определённо не стоит. Ибо задача перед автором стоит совершенно иная.
Есть в романе, кстати говоря, совершенно замечательный (сознательный или нет – неизвестно, но по антилогике повествования в любом случае выглядящий неслучайным) «привет» Андрею Белому, зачинателю как российской, так и во многом мировой модернистской сновидческой прозы, во многом предвосхитившему в «Петербурге» и «Серебряном голубе» самого Джойса, книги которого в романе Андрея Бычкова упомянуты тоже. Сам он, что закругляет систему отсылок, финалист премии Андрея Белого.
Бэртер подбросил ещё наимучительнейшего и наиважнейшего. Белого, спресованного в твёрдое и жидкое.
Автор тоже присутствует в тексте, но не в качестве полноправного действующего героя или бесстрастного летописца-хроникера. Он будто бы выстраивает реальность для одного из героев, «шиза» Филиппа — но выстраивает непосредственно в тексте. Получается этакая монодрама — осталось понять, кто такой Филипп.
Вот родители. У них странные, будто бы замутнённые отношения. Это проявляется даже на речевом уровне (вообще, в романе много филологии). Диалоги между Верой и Валентином иногда теряют авторов, и не понять (да и неважно, впрочем), кто что говорит. А иногда сливаются в общий, потерявший пунктуацию монолог. К маме Филиппа «тянет» (ох, и многозначное сейчас слово), а с отцом у него происходит некоторое отчуждение. Даром что Валентин един в нескольких лицах и, как поётся в одной песне, «устал нас любить». Впрочем, об этом чуть позже.
«Валентин», кстати, переводится как «здоровый», с Верой всё понятно и так. Вот они размышляют, что сына всё-таки можно оставлять одного.
Что делать, когда тебя оставили и здоровье, и вера?
А ещё в книге вызывающе много Беккета. И напрямую, и отсылками. Валентин сам иронически сравнивает себя с Моллоем, героем известной беккетовской трилогии, тем самым «зеркаля» её сюжет. Отец – зеркало сына, но зеркало это кривое, с множеством преломлений и отражений. Отец и сын сливаются, становятся единым целым – как известно, такое порой случается. Беккетовский Моллой, как и Филипп, болезненно привязан к матери (у Беккета, что интересно, остаётся неясным — жива она или нет) и обладает кучей всяческих странностей. Однако при этом он обладает поэтическим складом ума (или безумия?), а также прекрасно разбирается в культуре и философии. К отцу же отсылает другой герой беккетовской трилогии — в первой книге цикла ирландского писателя есть частный детектив Моран. А с ним, в свою очередь, связаны темы педантизма и, извините, мастурбации, которые иронически перекочуют и в роман Бычкова. Разумеется, роман «Тот же и другой» не является ни подражанием, ни «вариацией на тему» — отдавая должное великому ирландцу, Андрей Бычков пробует разрешить поставленные им проклятые вопросы, ответов на которые нет до сих пор.
Как не стать Безымянным? Убить, раствориться, пересоздать жизнь — под другим именем, например?
Так в романе появляется Бэртэр — альтер-эго главного героя. Именно этим именем он представляется Нине, своей нечаянной подруге. В нём слышится и трагический Вертер, и современный масскультовый Бэтмэн, а в согласных звуках чудится отчего-то и грозный БТР.
Время такое, что можно выбирать как прозвище, ник (а раньше было нельзя, нарекли в школе Горбачом или Ханыгой — так и влачи подобное прозвание всю оставшуюся жизнь), так и гендер — мужчина, женщина, царь Эдип (часто выбирается именно это путь), боевой вертолёт. Или БТР.
И тут приходит время предположить, кто такой Филипп.
Валентин улыбался. Он знал, что Филипп догадается. Что всё это всего лишь игра. Жизнь как странная беспечность. Как неизвестность без усилий. Всё равно рано или поздно всё соскальзывает по лузам. И игра заканчивается. Только зачем об этом думать? Смерть… Лишь лёгкая разновидность жизни. Как сказал философ. Да Валентин об этом читал.
И он увидел во сне своём, как Фил стоит уже где-то на набережной. И как Фил приветливо машет ему.
Своему отцу.
Он — это мы. И монодраму Андрей Бычков (гештальт-терапевт по одной из профессий) разыгрывает для нас и перед нами.
Это нам приходится проходить отпущенный нам странный путь вслепую — и кто поручится, что без должного контроля и терапии мы в финале никого не убьём?
Это от нас уходит девушка Нина, стоит перепутать имя назвать её Беллой — красота действительно оставила нас. Белла, чао!
Это нас гипс бетонных коробок превращает обратно из бабочек — в куколок. И это нам Пинк Флойд обещает крылья. В замечательном альбоме Meddle, что, кстати говоря, переводится как вмешательство.
Как зовут твою кошку? Не Чугнупрэ ли? Или ещё как-нибудь по-странному? Запрыгивает ли она на грудь твою?
И все мы рано или поздно расплатимся за «проеханный» путь.
И кто-то в белом (автор ли, Бог ли) с тревогой наблюдает за нами — ибо не ведаем, что творим.
Он выздоровеет.
Он не выздоровеет, — она начинала плакать. — Он идиот, шиз. Ты что, не понимаешь?
Он не идиот.
Посмотри на него, как он блаженно улыбается. А потом расцарапывает живот, лицо.
Кризис позади.
Никто не знает. Всё может случиться.
А если ещё есть шанс на наше выздоровление, значит, идеалы модерна ещё не исчерпаны.
К слову, есть мнение, что нас ещё ждёт реванш модернизма, канувшего в Лету как-то совсем внезапно. И российского в том числе. Тогда, возможно, проза Андрея Бычкова — случившийся, но зафиксированный внимательным читателем многообещающий фальстарт.
Иван Родионов,
поэт, эссеист, литературный критик
