СЛАВНЫЙ МЯТЕЖНИК

К 250-летию Крестьянского восстания под предводительством Емельяна Пугачева

Александр Сергеевич Пушкин написал грандиозную историю бунта Емельяна Пугачева, а потом несколько романтизировал его в своей же повести «Капитанская дочка»… Итак, к Пугачеву!

Мы живем среди памятных имен, без которых не можем представить себе свое повседневное существование. С малых лет они формируют наше сознание, наш духовный мир, с ними мы трудимся и созидаем, любим и радуемся, дышим и смотрим, ориентируемся во времени и пространстве. Сонм этих имен гармонизирует нашу жизнь, доводит ее до совершенства. Стоит изъять или замарать хотя бы одно из них, и мы почувствуем угрозу нашему существованию. Почему? Да потому, что каждое такое имя актуализировано в нашем сознании, поведении, повседневной жизни, оно – часть плоти и духа нашего. Священные и родные для нас имена — это несущие элементы в конструкции нашего мировоззрения и мировосприятия. Так уж устроен русский человек. Поэтому он легко ранимый, его легко вовлечь в смятение, заставить страдать — стоит только дискредитировать, развенчать хотя бы одно памятное задушевное имя. Этой технологией манипуляции сознанием охотно пользуются историки, писатели, политологи, биографы, журналисты для достижения заданных идеологических целей.

Возьмем переизданную в Москве не так давно – в 2016 году – книгу Александра Петрушевского «Генералиссимус князь Суворов», вышедшую впервые в 1900 году и считающуюся многими историками лучшей биографией полководца. Сей объемный труд в прекрасном исполнении выпустил некий Культурно-просветительский русский издательский центр имени Святого Василия Великого. В книге свыше одной тысячи страниц, множество иллюстраций, цветных вкладок, карт и схем. Треть ее составляют вспомогательные материалы. Тираж – пять тысяч экземпляров. Как говорится в книге, неточности и пробелы труда А.Ф. Петрушевского исправлены и дополнены работами «современных историков». Вот такого «научного» содержания:

«Пугачев Емельян Иванович (1742 – 1775) – государственный преступник, самозванец, главарь кровавого бунта на юго-востоке России в 1773 – 1775 гг., малый предтеча антихриста… По определению Святейшего Синода Пугачев и его сообщники были преданы вечному проклятию…» (Александр Петрушевский «Генералиссимус князь Суворов». Москва, 2016. Стр. 855 – 856).

Не словечки, а раскаленные угли. Звучат эпатажно, провокационно вызывающе. Они заставляют читателей усомниться прежде всего в образе пушкинского Пугачева, которого поэт назвал «славным мятежником», наделенным незаурядным умом, «дерзостью необыкновенной», целеустремленностью, обладавшим большим жизненным опытом и познаниями в военном искусстве. Возможно, всё и рассчитано на то, чтобы развенчать близкий образ крестьянского вождя в сознании всех нас, кто изучал пушкинскую «Капитанскую дочку» еще в школе, и на всю свою оставшуюся жизнь сохранил его в памяти. Автор, некий «современный историк», тем самым вольно или невольно заставляет усомниться в исторической оценке прошлого великим русским поэтом и подталкивает к тому, чтобы современное русское общество, мягко говоря, скептически, с отторжением стало бы относиться к творчеству А.С. Пушкина.

Откуда такое отношение, если сам автор «исторических поправок» заканчивал советскую школу?

«Накопленные наукой интерпретации, — пишет профессор доктор исторических наук Виктор Яковлевич Мауль, — чаще всего олицетворяют собой попытки «прочитать» русский бунт на языке модернизации, т. е. новоевропейской культуры, что является по существу неразрешимой задачей. На этом языке невозможно понять архитектонику русского бунта. Отсюда проистекает и хрестоматийная, восходящая к А.С. Пушкину, оценка русского бунта как «бессмысленного» и «беспощадного», сформировавшая устойчивый научный и общественный стереотип…

Казалось бы, современные историки должны отказаться от априорных оценок русского бунта и подойти к проблеме эмоционально-беспристрастно. Но эти ожидания, за редкими исключениями, не оправдываются. В последнее время знаки в характеристике этого важного феномена отечественной истории опять стали меняться с плюса на минус. Сегодня под пером историков и публицистов Пугачев все чаще вновь оказывается злодеем, садистом и изувером. Начало и концы прихотливой историографической кривой сомкнулись в отрицании одного из выдающихся персонажей отечественной истории. При всей масштабности и плодотворности работы, проделанной учеными, их представления характеризуют только внешнее впечатление от бунта, как бы взгляд со стороны.          Декларируемый ими познавательный монизм обусловливает характеристику бунта, как простой совокупности насильственных действий простонародья, лишенных каких бы то ни было позитивных потенций. Не удивительно, что в нашей науке, отринувшей «марксистско-ленинское иго», добрых слов в адрес русского бунта практически не осталось». (Мауль В.Я. «Социокультурное пространство русского бунта (по материалам Пугачевского восстания)». Томск, 2005, стр. 6 — 7).

И не только в науке, но и в современной буржуазной идеологии торгашеского духа, в религиозной политике Русской Православной церкви, даже в учебниках истории школьного и вузовского образования.

Сегодня многие исторические даты исчезают из календаря: видно, кому-то очень хочется сделать нас Иванами, не помнящими своего родства. Спросим себя, кто знает о том, что в 1742 году родился знаменитый предводитель Крестьянского восстания 1773 – 1775 годов, казак донской станицы Зимовейской Емельян Иванович Пугачев? На белый свет он появился пятью годами раньше нашей слободы Николаевской. Той слободы, которая однажды даст кратковременный приют вождю крестьянского движения. А оно, как известно всем историкам, было направлено против крепостнического гнета, феодальных порядков, социального неравенства, бесправия и подавления личности и человеческого достоинства. За что, спрашивается, положил множество головушек взбунтовавшийся русский голутвенный народ? Ответ найти нетрудно: за нежелание быть холопом на родной земле. И в этом видится великая очистительная миссия пугачевского бунта. Нам следует гордиться, что его непосредственными участниками стали и слободские солевозчики, то есть наши пращуры.

В критические для крестьянского вождя дни они не дали совершить гнусного предательства, не посрамили своей чести: предоставили кров и помощь Емельяну Ивановичу Пугачеву, оказавшемуся в нашей слободе 31 августа 1774 года во время преследования его карательными отрядами. Нынешнее поколение николаевцев едва ли что знает об этом, да и о самом вожде крестьянского восстания. Боюсь, что имя его уже ничего им не говорит. Никто из них, поди, не читал «Капитанскую дочку» и эпопею «Емельян Пугачев», не смотрел фильмов о легендарном народном заступнике. Сегодня молодежи не до книг, не до истории родного края. Вот такие ветры перемен наступили. Они сквозняком выдувают из отроческих голов всякую память о прошлом. Причем, помогают юным гражданам в этом сформировавшаяся идеологически буржуазная пропаганда, как ни странно, общеобразовательная школа, церковь. По существу, они взяли на себя роль проводников коллективного невежества, и потому им трудно противостоять.

Остается уповать только на желание самих читателей разобраться «во всем самим». Обратиться к тем страницам отечественной истории, которые сегодня либо замалчиваются, либо интерпретируются легковесно и прямолинейно…

1. Причины крестьянского восстания

Известно, что восемнадцатый век – эпоха дворцовых переворотов в России, в которых отчетливо проглядывалась костлявая рука западных партнеров. Пресекались династии, рвалась связь времен, в головах царедворцев царила замятня, и жаждущим стать венценосцем отказывали в законности, а значит в богоизбранности. Однако вопреки всему это не помешало водвориться на царском троне принцессе Софии Августе Фредерике Ангальт-Цербстской. В официальной пропаганде поэты, философы, придворные историки не жалели гусиных перьев на создание привлекательного образа «премудрой матери Отечества». Но в низах на это реагировали с большой и нескрываемой иронией. Законность власти подвергалась сомнениям. В умах нарастало брожение. «Оценивая правящую императрицу Екатерину II, — подмечает доктор исторических наук В.Я. Мауль, — дворяне (не берем в расчет заведомых авантюристов, шарлатанов, интриганов и т. п.) также не могли не понимать всей двусмысленности ситуации. И хотя внешне дворянство в массе своей встретило ее вступление на престол и последующее царствование вполне, если не сказать больше, спокойно, в душе, конечно же, осознавалась незаконность её претензий на российскую корону». (Мауль В.Я. «Русский бунт. Архетипы русского бунта XVIII столетия». Москва, 2007. Стр. 20).

«Самозванке на престоле» в русском традиционном обществе восемнадцатого века при грубом попрании привычных старинных порядков жизни простолюдинов, сгущавшейся атмосфере беспросветности и стечении благоприятных политических обстоятельств неизбежно напрашивался в соперники «самозванец от черни». Пришествие «своего» царя низы уже ждали после нашумевшего на всю Россию возмущения в 1772 году яицкого казачества. И он явился в лице «истинного Петра III» — неординарного харизматического вожака, по своим качествам соответствовавшего мифологическим представлениям в массах о российском царе-батюшке, приобретшего легитимность в глазах народа своей открытой борьбой за социальную справедливость и правду. Дал о себе знать русский вектор пугачевских событий, потрясших Россию екатерининского времени.

Поэтому, чтобы мы не говорили возвышенного о Екатерине II, она была прежде всего государственной преступницей и главарем кровавого заговора с целью убийства собственного мужа, законного престолонаследника, узурпаторшей. Странно, что сегодня историки этой немке поют осанну и с таким же тупым усердием предают анафеме крестьянского вождя русского патриота Емельяна Ивановича Пугачева.

Самозванка Ангальт-Цербстская, то бишь Екатерина II, была прежде всего человеком западнической культуры и в своей политике искала ответы в границах своего евроцентристского мировоззрения и отстаивала превосходство ценностей западного культурного ареала. Подтверждения тому — закулисное убийство императора Петра III по всем европейским технологиям того времени, поощряемая правительством в угоду царице колонизация иностранными переселенцами — главным образом деклассированными элементами — земель в местах традиционного обитания русского крестьянства (например, в Поволжье), насаждение чуждых форм административного управления (магистраты, ратуши, бургомистры, ратманы), привлечение на военную службу и на службу в Академию наук европейцев, особенно немцев, насаждение в русской дворянской среде европейского этикета и чужого языка.

Впоследствии, в середине ХIХ века, известный русский философ и писатель Иван Сергеевич Аксаков (младший из трех сыновей выдающегося писателя ХIХ века С.Т. Аксакова), с сарказмом отзываясь о «выписанных из-за границы доктрин и теорий», отмечал: «В наше время защитники средневековой цеховой организации уже не являются, но в ХVIII веке русское общество, точно так же, как и в ХIХ, увлекалось внешним благообразием Запада, так же жило чужим умом и верило чужой верой, — и стало вводить в Россию цеховое ремесленное устройство. Дико звучали русскому рабочему люду все эти иностранные названия и слова «альдерманы», «экзамены», «мейстеры», «бюргеры», «магистраты» и «ратуши»; непонятны были ему эти, теснившие его жизнь, «привилегии», это право собираться в «гербергах», которое и поныне читаем в Ремесленном Уставе, эти значки, трости и печати с гербами и всевозможные деления и подразделения, всякие администрации и регламентации. Но требование общества не было какими-нибудь pia desideria, или платоническою мечтою: оно было приведено в исполнение. Молодые доктринеры, передовые люди и прогрессисты того времени, глумясь и потешаясь над упрямством и невежеством русского народа, усердствовали на просторе со всею искренностью непонимания, со всей дерзостью тупоумной благонамеренности. Стоном стояла русская земля, упорно сопротивляясь, — кряхтел русский быт в объятиях прогрессистов, трещал и ломался древний обычай…». (И.С. Аксаков «Отчего так нелегко живется в России?», М. РОССПЭН, 2002, стр. 120-121)     

Не удивительно, что самыми ретивыми карателями русских бунтов и восстаний в пугачевское время были генералы и бригадиры фон Траубенберг, Деколонг, Рейнсдорп, Фрейман, Корф, Валленштерн, Билов, Брант и другие, чином  чуть пониже — Михельсон, Меллин, Муфель, Диц, Деморин, Дуве и прочие (все немцы) – «славная» офицерская когорта русской армии, лишенная абсолютно какого-либо понимания усмирять по-суворовски бунтовщиков «человеколюбивною ласковостью, обещанием высочайшего императорского милосердия», жаждавшая  лично «схватить за бороду» Пугачева.

Видно по всему, «мерзкая харя» (определение Секретной комиссии) самозванца, донского казака, и через века отняла покой у почитателей воцарившихся в России порядков – редакторов-составителей книги А.Ф. Петрушевского и их единомышленников: как же, «злодей и самозванец» замахнулся «на основы тогдашнего мироздания», на всю государственную машину екатерининского времени! До чего же живучи, бывают, мелкобуржуазные стереотипы!  Толкования ими прошлого звучит вызывающим диссонансом тому, что писалось и говорилось не только в советское время, но и в царское. Этими креативными современными биографами в срочном порядке проводится чистка страниц нашей истории – или, точнее сказать, деруссификация и десоветизация ее. Глядишь, еще чуть-чуть напора – и уже видятся толпы недорослей, швыряющих в костры забвения «Капитанскую дочку» А.С. Пушкина, «Емельяна Пугачева» В.Я. Шишкова (на российском ТВ давно уже в числе непроходных соответствующие художественные фильмы «тяжелого» прошлого: мы-то чем хуже других?) – в советских школах и университетах незаменимых, настольных книг по истории Крестьянского восстания 1773 – 1775 годов. Не со школьного ли амвона советские учителя цитировали пушкинскую фразу перед недорослями: «Суворов с любопытством спрашивал славного мятежника о его военных действиях и намерениях»? Цитировали — и не раз и не два.

Но нынешние переписчики отечественной истории без всякого сумления посрамили великого русского поэта: какой там «славный мятежник» — государственный преступник, главарь кровавого бунта, предтеча антихриста! Поэт от этих словесов, поди, трижды перевернулся в гробу. Человеком был-то он православным! И ему не претила «любовь к отеческим гробам», то есть любовь и уважение к своей истории, пусть драматической и трагической временами, пусть с праведными и неправедными поступками и делами ее героев. Александр Сергеевич склонен был ради объективности делать беспристрастные выводы из уроков Пугачевского восстания — русского бунта бессмысленного и беспощадного. Однако ж, он далеко не всегда показывал русский бунт бессмысленным. Марина Цветаева резонно утверждала: Пушкин Пугачевым зачарован. В лице Пугачева он увидел прежде всего фигуру исторического масштаба, к которой неспроста потянулись тысячи, десятки тысяч русских людей, замордованных самовластью дворян и помещиков. Уж не забыты ли нами знаменитые пушкинские строки о русской крепостной деревне?..

Здесь Барство дикое, без чувства, без Закона,

Присвоило себе насильственной лозой

И труд, и собственность, и время земледельца.

Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,

Здесь Рабство тощее влачится по браздам

Неумолимого Владельца.

Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,

Надежд и склонностей в душе питать не смея.

Здесь девы юные цветут

Для прихоти бесчувственной злодея…

 (Александр Пушкин. Сочинения. Счастливый баловень Венеры. Стихотворения 1813 — 1824. Москва, 2003. Стр. 306 —307).

Пугачёвщина – это явление русской жизни, вектор русского движения в защиту традиционных ценностей, православной веры, образа национального существования от агрессивного новостроя по заемным западным лекалам. И это явление породили серьезные, фундаментальные причины:

«Власти помещиков над крестьянами не положено было никаких пределов… Екатерина дозволила помещикам отдавать крестьян и в каторжные работы и брать обратно по произволу… Другие наказания помещики налагали также по своей фантазии: крестьян чаще всего секли плетьми, батогами и розгами, взыскивали с них штрафы, заковывали их в цепи, надевали рогатки, обривали им бороды и головы, посылали на тяжелую работу и проч.. Сам Румянцев (прославленный полководец – Е.М.) предписывал месячное жалованье за один пропущенный рабочий день, а за оскорбление приказчика 5 рублей, да, кроме того, назначал батоги и плети. Один из помещиков установил, чтобы получивший более 100 ударов плетьми лежал никак не долее недели, иначе грозил вычетом из жалованья. Известный богач Никита Демидов только и писал на заводы своим приказчикам о плетях, палках и штрафах. Но, конечно, и тогда были исключением лица, подобные Салтыковой, которая поджигала раскаленными щипцами уши своих дворовых, обливала их кипятком и проч.. Салтыкова наконец лишена была имения, после того, как не один десяток из своих крепостных замучила до смерти, и дело о ней, которое прекращалось и возобновлялось 21 раз, дошло до императрицы.

Помещики свободно торговали своими людьми, продавая их в одиночку и целыми деревнями на вывоз. Цены за душу возвысились при Екатерине от 30 рублей до 100 рублей и более; женщина стоила половину и менее… При продаже крестьян иной помещик не стеснялся разлучать членов семьи: жену от мужа, детей от родителей и проч. Браки совершались по распоряжению помещика. Когда являлся жених из чужой деревни, то должен был заплатить за невесту выводные деньги. Как многие помещики поступали с более красивыми из деревенских девушек, хорошо известно: у некоторых господский двор был постоянным местом разгула и разврата.

Все это самовластие господ могло смягчиться лишь образованием; но против их произвола крестьянам не было никакой защиты: не существовало даже закона, карающего за злоупотребления помещичьей властью. Крестьяне не имели права жаловаться на своих господ…». (Водовозов В.И. Очерки из русской истории XVIII века. С.-Петербург, 1882. Стр. 400 — 401).

Тут мы прервем цитирование и спросим наших «современных историков»: разве насилие над народом укладывалось в христианские каноны, разве церковь оправдывала от имени Христа творимые дворянством зверства над крестьянами? Или это имело все же место? Не в лице ли русского дворянства, уже тогда жившего двойными стандартами (ходили в церковь, молились, обращались к Богу и при этом беспощадно секли крестьян батогами и палками, заковывали в цепи, вырывали ноздри и производили по своей фантазии другие  изощренные прелести), мы видим самого настоящего антихриста? Ведь при бесконечном насилии любой человек терял всякое доверие и любовь даже к вере, отвечал на злодейство злодейством.

Рано или поздно в русском православном народе должно же было пробудиться чувство элементарного человеческого достоинства. Или русский народ – бессловесная тварь, которой суждено было бесконечно терпеть издевательства?

Читаем дальше:

«Но, конечно, волнения и происходили от того, что жизнь крепостных и их достояние не были ничем обеспечены. В 1775 году, по окончании Пугачевского бунта, Сиверс (новгородский губернатор Я.Е. Сиверс — Е.М.) писал Екатерине: «Я позволю себе сказать, что неограниченное рабство погубит государство, и мне кажется, что невыносимое рабское иго было главною причиною волнений (выделено мной — Е.М.) от Оренбурга до Казани и на нижнем течении Волги. Пусть помещики хотя не наказывают кнутом без судебного разбирательства, что равняется праву казнить смертью; пусть крепостные с семьею из двух, трех душ хотя бы могли выкупиться за 500 рублей».

Слова Сиверса оправдывались самыми событиями. Еще до Пугачевского бунта во внутренних губерниях и также в Симбирской, в Воронежской, на Урале были постоянные возмущения. Помещиков нередко убивали, и в заговорах участвовали девушки, даже дети. Крестьяне вооружались, разоряли помещичьи дома и житницы, против высланных команд выходили с дубьем, пиками, топорами и нередко их прогоняли, а в случае невозможности сопротивляться  уходили в лес. Волнения поддерживались ложными толками об освобождении от власти помещиков: по обычаю, крестьяне думали, что начальство скрывает от них распоряжения правительства, особенно после того, как Петром III издан был манифест о вольности дворянства. Крестьяне ждали и себе воли; многие прямо объявляли, что желают быть «дворцовыми» … (Водовозов В.И. Очерки из русской истории XVIII века. С.-Петербург, 1882. Стр. 402)         

Написал эти строки не какой-то российский социал-демократ марксистского толка, а выходец из знатного петербургского купеческого рода, один из основателей русской педагогики, видный публицист и историк второй половины XIX века Василий Иванович Водовозов, учебники которого для учеников и учителей в свое время были одобрены не только Министерством Народного Просвещения, но и — внимание! — Святейшим Синодом. Стало быть, с оценками В.И. Водовозова Пугачевщины, пусть и опосредованно, пусть не голословно, счел необходимым согласиться Священный Синод. Вот-то дело как повернулось в последней четверти девятнадцатого века!..

Конечно, хорош и Сиверс, хоть и знатный царский чиновник, а был совсем не в восторге от царившего в России государственного порядка, озвучил по-пугачевски причины крестьянского восстания. Не испугался самодержицы, выложил ей все как на духу, по-христиански: «неограниченное рабство погубит государство, и мне кажется, что невыносимое рабское иго было главною причиною волнений от Оренбурга до Казани и на нижнем течении Волги». По существу Сиверс предсказал судьбу России почти на 150 лет вперед! А вот «современным историкам» — прогрессистам XXI века, еще вчера считавшим себя потомками пламенных революционеров, а ныне демонстративно бравирующих своим имперским и православным мышлением, новгородский губернатор никак не угодил. Впрочем, не один Сиверс был такой.

Главный преследователь и каратель пугачевцев генерал-аншеф А.И. Бибиков писал разным лицам в Петербург (жене, Фон-Визину, графу Чернышову): «Зло велико, ужасно. Не неприятель опасен, а народное колебание… Важен не Пугачев, а всеобщее негодование (выделено мной — Е.М.). А Пугачев чучела, которою воры, яицкие казаки, играют…». (Водовозов В.И. Очерки из русской истории XVIII века. С.-Петербург, 1882. Стр. 433).

Не от баловства же поиграть в войну с мнимыми разбойниками и ворами командующий карательными войсками сосредоточил в своих руках 8 полков кавалерии и пехоты, 4 легких полевых команды, 3 полка малороссийских и донских казаков, гарнизонные и полевые команды Казанской и Тобольской губерний и находившийся в Бугульме корпус генерала Ф.Ю. Фреймана. Бибикову репу чесать было отчего: в январе 1774 года пугачевские повстанцы овладели рядом селений, крепостей и заводов в Пермской провинции, затем осадили Кунгур, взяли в блокаду Екатеринбург. Успешно они действовали в горнозаводском районе южного Урала, захватили Челябинск, Курган. Повстанческое движение развернулось в Зауралье и Западной Сибири, в Закамье и Заволжье.

О причинах Пугачевского восстания по горячим следам смело, откровенно писал и опытный следователь Яицкой отделенной секретной комиссии гвардии капитан-поручик С.И. Маврин. Ранее он производил дознания над пленными повстанцами в Казанской секретной комиссии, затем над видными соратниками Пугачева в Оренбургской секретной комиссии, вел следствие в августе — сентябре 1774 года над участниками восстания казаков Яицкого войска 1772 года, а также дознание над самим «самозванцем» в Яицком городке. Будучи искушенным в пугачевском деле, он на свой страх и риск, в обход секретной комиссии, послал донесение Екатерине II, в котором не побоялся назвать подлинные причины массового восстания «черни»: самодурствующий произвол властей на местах, а также помещиков и заводчиков, хищническая эксплуатация рабочего люда, особенно приписных и заводских крестьян.  (Емельян Пугачев на следствии. Сборник документов и материалов. Ответственный исполнитель Р.В. Овчинников. Москва, 1997. Стр. 26). Что могут возразить гвардии капитан-поручику С.И. Маврину современные биографы, для которых пугачевское возмущение вовсе не крестьянское, а некоего уголовного сброда? С таким пониманием нашего исторического прошлого мы можем потерять не только совесть, но и голову.

2. Вождь повстанческого движения

Так кто же он такой, крестьянский вожак с именем славного сказочного героя?

«Родиною я – донской казак Зимовейской станицы Емельян Иванов сын Пугачов, грамоте не умею, от роду мне тритцать два года. Отец мой – донской же казак, Иван Михайлов сын (оной умре). Брат мой, Дементей Пугачов, находился в Турецком походе, а ныне где обретается, — того не знаю. Имею еще две сестры, большая Ульяна, в замужестве Донскаго войска за казаком Федором Брыкалиным; а другая – Федосья, в замужестве ж за вывезенным еще в малолетстве пруской нации за полонеником Симаном Никитиным сыном, по прозванию Павловым, которой потом и написан Донскаго же войска в казаки, и переведен был с протчими для житья в Таганрог, которой, уповательно, и теперь там находится.

До семнадцатилетнего возраста жил я все при отце своем так, как и другия казачьи малолетки в праздности; однакож не раскольник, как протчия донския и яицкия казаки, а православнаго греческаго исповедания кафолической веры, и молюсь богу тем крестом, как и все православныя християне, и слагаю крестное знамение первыми тремя перстами (а не последними). На осмнатцатом году своего возраста написан я в казаки в объявленную же Зимовейскую станицу на место отца своего, ибо оной пошел тогда в отставку. А на другом году казачьей службы женился Донскаго же войска Ясауловской станицы на казачьей Дмитрия Недюжева дочери Софье, и жил с нею одну неделю; наряжон был в Пруской поход. Сие было в котором году, — не помню, также – и которая была кампания. Командиром в то время был при том нареженном Донском войске полковник Илья Федоров сын Денисов, которой и взял меня за отличную проворность к себе в ординарцы так, как и от других станиц у него состояло для разных посылок немалое число».

Так рассказывал о своем происхождении и молодых годах вождь крестьянского восстания, 32-летний донской казак Емельян Иванович Пугачев на допросе в Яицкой секретной комиссии 16 сентября 1774 года.

Далее речь пойдет непосредственно о тех событиях пугачевского повстанческого движения, которые произошли в нашей округе и слободе Николаевской в августе и сентябре 1774 года.

Именно на август приходится пик крестьянского восстания, перекинувшегося в нижнее Поволжье. Напомню лишь, что в июне Пугачев взял Казань. Но не удержал ее и переправился на правый берег Волги, чем вызвал панический страх у всего российского дворянства. Правительство объявило в Москве военное положение. Царский двор стал собираться к переезду из Петербурга в Ригу. Перепуганная Екатерина II почувствовала свое шаткое положение среди русских. Большинство восставших относилось к ней как к иноземке-узурпаторше – этот неоспоримый факт впоследствии многими историками будет подвергнут замалчиванию. Бунтовщики хотели видеть на престоле законного русского царя, поэтому многие из них легко приняли на веру явление «Петра III» в лице Емельяна Пугачева.

Для русских еще памятными оставались времена бироновщины, когда вокруг престола, у самой вершины власти оказались немцы. Эту «пятую колонну» пришедшая на трон дочь Петра Великого Елизавета разогнала, многих отправила в отдаленную ссылку. Во время ее правления вспыхнула Семилетняя война (1756 – 1763). Она принесла славу русскому оружию и поставила на грань катастрофы Пруссию, совершившую агрессию на западе и востоке.

Положение Пруссии резко изменилось после смерти Елизаветы и с приходом на престол Петра III, который заключил с королем Фридрихом II союзный договор и возвратил ему все занятые русскими войсками территории. Результаты победы были отданы противнику (точно так поступит пройдоха Горбачев и его подельник Ельцин в конце ХХ века). Но Семилетняя война вконец разорила Пруссию. По стране бродили десятки тысяч бездомных, безработных, нищих. Последствия этой войны аукнулись далеко на востоке – аж в Поволжье, в наших с вами родных местах. Сюда по велению немки Екатерины II хлынул поток ее одноплеменников, которые получили немыслимые для русских крестьян льготы. В Саратове была создана даже специальная Контора опекунства иностранных колонистов. Вот как великодушно отнеслась к побежденному врагу «чадолюбивая мать» нашего Отечества Екатерина II. Кто бы так заботливо мог относиться к русскому обездоленному мужику на цивилизованном Западе? Примеров тому нет. Наоборот, царица-немка, поклонница пламенного вольнодумца Вольтера, еще более ужесточила холопство на русской земле после пугачевского восстания.

Страх Екатерины II был настолько велик, что она посчитала подавление русского бунта, «бессмысленного и беспощадного», делом сугубо русским. Поэтому царица в спешном порядке отозвала из действующей армии известного уже в то время героя Измаила Александра Васильевича Суворова. Засилье карателей-иноземцев типа генерала Деколонга в сознании русских людей расценивалось неоднозначно и могло вызвать неадекватную для Петербурга реакцию.

Деколонг (Ксавье де Колонг) Иван Александрович (1720 – 1780) – генерал-поручик, ветеран Русско-турецкой войны 1736 – 1739 годов и Семилетней войны. В 1771 – 1777 года командовал войсками Сибирской пограничной линии. С октября 1773 года руководил карательными операциями против крестьянских повстанцев в Исецкой провинции и в западной части Тобольской губернии. 21 мая 1774 года нанес главному войску Пугачева поражение в битве у Троицкой крепости.

В то время, когда в центральных губерниях спешно собиралось дворянское ополчение и где уже давали знать многочисленные крестьянские волнения, Пугачев решил идти вниз по Волге к Дону, где его «знают и примут». 1 августа он занял Пензу, затем двинулся на Петровск, 6 августа взял штурмом Саратов.

«Войдя во оной, — свидетельствовал Емельян Иванович яицкому следователю капитан-поручику С.И. Маврину, — забрав пушки и гоубицу, вошел в стан и, простояв сутки, пошел к Камышенке. А не дойдя оной, прибежали ко мне несколько царицынских казаков.

В Камышенке большаго супротивления не было. Комендант  засел было в кремль, однакож Авчинниковым был взят, и как он, так и протчия побиты. Оттуда пошел в Антиповскую станицу, и той станицы казаки охотою со мною пошли, также и каравайская, да еще, из каких, — не упомню».

Тот же эпизод был повторно изложен Пугачевым во время третьего допроса 4 – 14 ноября 1774 года в Московском отделении Тайной экспедиции Сената. Протокол и допрос пленника вел обер-секретарь экспедиции С.И. Шишковский в присутствии генерал-аншефа, сенатора М.Н. Волконского. Оба играли ведущую роль в судебном процессе над Пугачевым и его сподвижниками. Показания Емельяна Ивановича изложены собственной рукой обер-секретаря от имени третьего лица и потому грешат весьма пристрастными оценками:

«И потом со всею своею сволочью пошол он к Камышенке сухим путем, а упомянутые бурлаки ехали в своем судне по реке в виду его толпы. По приходе к Камышинке встретили ево, не доезжая оной, царицынских казаков тритцать человек, кои были на заставе, и добровольно пристали к ево толпе. Как он пришол к городу Камышенке, то все того города жители встретили ево, Емельку, с хлебом и с солью, а поп – с крестом. Но камендант, не стреляя по них, заперса в крепость. Казаки же толпы ево, разбив крепость, каменданта скололи до смерти, а салдат десять человек и с ними афицер взяты и причислены к его толпе. Камендантов двор, також и тех жителей, кои в крепость бежали, домы раззорили. Казна государева разграблена, но кем, — не знает, а он грабить не велел.

В бытность в Камышенке пришол к нему Перфильев и сказал: «Один-де афицер, што взят в Саратове, хочет бежать». И он, Емелька, сказал: «Та смотри, штоб не ушол. Вить ты ево хвалил, так ты за ним и смотри, а дело-то разбери». А на другой день оной Перфильев сказал ему: «Афицер-ат-де тот, которой бежать хотел, ушол». И он, Емелька, сказал: «Да как ему уйтить? Разве ты его уходил?» И оной Перфильев сказал: «Да уш так быть – ушол». А сам разсмехнулся. А потом услышал он, Емелька, от казаков, что тот афицер истреблен. Как он был в Камышенке, то пришло к нему, Емельке, малороссийских казаков шесть сот человек конных.

С Камышенки ж пошол он чрез три царицынских казаков станицы»…

Эти скупые показания Пугачева не дают нам полного представления о событиях в нашей окрестности, охваченной повстанческим движением. Обратимся к другим свидетельствам, позволяющим представить более полной картину происходившего на нижней Волге.

9 августа, будучи в лагере – слободе Улеши, что в четырех верстах южнее Саратова, Емельян Пугачев обратился к правителю дербетевых калмыков с именным указом о присоединении калмыцкой конницы к главной армии «Петра III». Чем для нас интересен этот факт? А тем, что кочевья калмыков Дербетева улуса располагались в заволжской степи южнее Саратова на сто верст. То есть поблизости от правого берега реки Еруслан. Словом, были нашими соседями, от которых покровские и николаевские солевозчики терпели всякие «обиды и грабительствы». Пришедшие из далекой Джунгарии (Китая), калмыцкие кочевники нашли для себя богатые пастбища в пойме рек Еруслан и Торгун, берега которых уже обживали русские люди.

Далее вновь обратимся к показаниям Пугачева во время московского допроса:

«В то ж время, как он был в Саратове, пристало к нему с судов бурлаков сто человек и один есаул, с ружьями, и иные с саблями, и иные с шпагами, у коих было на том судне, на коем оне плыли, как сказывал есаул, и сам он, быв на том судне, видел денег медных два бочонка, сундук с серебреною посудою, двести рублев серебреных денег, и шесть дворянских жон. И он, Емелька, деньги серебереные взял к себе, а протчее все оставил на судне. А притом спросил он, Емелька: «А женщины-де какие?» И есаул сказал: «Мужья-де их были дворяне, но мы их всех, коих было шесть человек, покидали в воду». Причем женщины просили ево, Емельку, чтоб он с судна их взял к себе. Но он их не взял, а есаулу накрепко приказал, чтоб он тех женщин сберег и отнюдь бы их нихто ничем не обижал, а привез бы сохранно в Царицын к нему».

В показаниях Пугачева речь идет о речном судне, захваченном восставшими 7 августа ниже Саратова. На этом судне находилась денежная казна Саратовской соляной конторы – свыше двух тысяч рублей. День спустя пугачевцы захватили еще одно судно с казной Саратовской конторы опекунства иностранных колонистов – всего 15 тысяч рублей. На этих двух суднах, составивших речную флотилию Пугачева, погрузилось около тысячи повстанцев с несколькими пушками, запасами провианта, боеприпасами и денежной казной.  Флотилия поплыла вниз по Волге, параллельно движению пугачевского войска.

Что касается шести дворянских жен на судне соляной конторы, то среди них были дочери и племянницы саратовского коменданта полковника Томаса Юнгера. Впоследствии они были освобождены из плена.

А как, собственно, отнеслись иностранные колонисты к восстанию Пугачева?           «При выходе из Саратова, — свидетельствует запись показаний Емельяна Ивановича на допросе, — пошол он поселенными колонистами, коих он прошол пять селений, но оные драки с ево толпою не делали; охотников же набралось в его толпу пятьсот человек». Во время движения повстанцев вниз по Волге многие из них сбежали.

12 августа войско Пугачева направилось к Дмитриевску-Камышину. Утром к нему присоединились 50 волжских казаков во главе с хорунжим, походным атаманом Иваном Поповым, который заявил о своей готовности служить «Петру III». За это он был удостоен чина полковника и медали. Пугачевские медали были изготовлены алатырскими мастерами-серебряниками. Из Алатыря они, кстати, ушли в поход с Е.И. Пугачевым. Эти мастера приделывали к серебряным рублям («рублевикам») петровского времени ушки для шелковой ленты – таким образом получались своеобразные наградные знаки. В большинстве своем под эти медали использовались серебряные монеты, выбитые на Монетном дворе в 1725 году в память о кончине Петра Великого.

В полдень 12 августа восставшие подошли к Дмитриевску. В городовой крепости укрылся комендант полковник Каспар Захарович Меллин со 106 солдатами, 50 казаками и ополчением из горожан с несколькими пушками. Вопреки показанию Пугачева никакого сопротивления его войску не было, потому что сержант местной команды Иван Сергеевич Абызов уговорил гарнизон сложить оружие и вместе со всеми горожанами торжественно встретить «Петра III». Пугачев присвоил чин полковника Абызову. (Позднее Иван Сергеевич участвовал в сражении под Черным Яром, был захвачен в плен карателями, по приговору военного суда подвергнут тяжкому телесному наказанию — 4 тысячами ударов шпицрутенами – и разжалован в рядовые.)

Накануне вступления повстанцев в Дмитриевск комендант К.З. Меллин (1716 – 1774) рапортовал астраханскому губернатору П.Н. Кречетникову: «Я остаюсь во обороне вовсе безнадежен», а городская «чернь вся колеблется и, уповательно, не иное что от них произойти может, кроме измены». Мрачные предчувствия Меллина сбылись: повстанцы коменданта закололи. Вместе с ним казнили капитана С. Агишева, поручиков И. Башилова и С. Богатырева, шестерых канцелярских служителей.

Весть о приходе повстанцев в Дмитриевск быстро распространилась по слободе Николаевской. Среди местного населения началось волнение. В то время в нашей слободе была расквартирована дмитриевская командированная рота казаков под командованием поручика Волкова. Он, пристав и прочие слободские служивые люди бежали. Николаевским чумакам, конечно же, страстно хотелось увидеть народного заступника – царя-батюшку «Петра III». Охотников пополнить войско Пугачева среди слободских чумаков вызвалось немало. Показания на допросе Емельяна Ивановича о присоединении в Дмитриевске 600 малороссийских конных казаков не совсем верно. На самом деле не казаков, а малороссийских солевозчиков. Причем не только из Николаевской, но и Покровской слободы.

Пугачёвское возмущение стало предметом тщательного исследования Александра Сергеевича Пушкина. Он посвятил ему целую книгу под названием «История Пугачёва». Великий русский поэт посчитал необходимым упомянуть в ней и нашу слободу – Николаевскую в связи с разыгравшейся трагедией на берегах Волги. В книге есть такие строчки: «В городе Дмитриевске, что на Камышенке, убито до смерти: полковник и Дмитриевский комендант Каспар Меллин, капитан Семён Агишев, городовой лекарь Степан Беляев, жена его Катерина Фёдорова, дочь девица Матрёна. Бывшие в Николаевской слободе при соляном комиссарстве: присутствующий, титулярный советник Илья Башилов, поручик Сергей Богатырёв»…

14 августа население Антиповской станицы Волжского казачьего войска встретило Пугачева «с пригнутием своих знамен», с образами и колокольным звоном. Отсюда, в этот же день, Емельян Иванович отправил своего сотника Петра Алексеевича Пустобаева вместе с переводчиком Идеркеем Баймековым  на левый берег Волги, в ставку Цендена-Даржи. Пустобаев имел при себе пугачевский указ с предписанием правителю калмыцкой орды следовать на соединение с войском «Петра III».

№9, Именной указ Е. И. Пугачева князю калмыцкой орды Банбуру о присоединении калмыков к “главной армии” и о пожаловании их за службу ²⁴

14 августа 1774 г.

Божиею милостию мы, Петр Третий, император и самодержец всероссийский и проч., и проч., и проч.

Объявляется Калмытской Орды господину князю Банбуру и всей Калмытской Орде во всенародное известие.

Мы уверены обстоятельным слухом, что вы, господин Банбур, с Калмытской Ордой следуете к нашему величеству для оказания к службе ревности и усердия, о чем к вам и прежде Покровской слободы с атаманом послан наш всемилостивейший указ со изъяснением: как уже вы довольно претерпели от злохидных и вредительных обществу дворян великия притеснения и несносности, как-то: жены ваши беззаконное надругательство, деты же ваши отнимаемы и запродаваны были в другие земли в порабощение.

А как мы ныне, стараясь от всего онаго освободить и учинить вам свободную вольность, посылаем сей наш всемилостивейшей указ с монаршим и отеческим нашим милосердием.

Того ради, по получении сего, имеете следовать вы, господин Банбур, с находящейся при тебе Калмытской Ордой для присовокупления в главную нашу армию, где мы и сами присудствуем, и перебраться с луговой на нагорную сторону против города Камышенки. где от нас повелено о том учинить камышенским жителям вам вспомоществование и приуготовить для вас завозки и лотки, съестного хлебного и протчего припасу достаточное число, для сего прислать за известием человека с три немедленно. По прибытии ж вашем в нашу армию без монаршей нашей милости и награждения [не останетесь]: на первой случай каждому невзачет жалованья по десяти рублев, а по оказательству вашей ревности и усердия и вящую монаршую нашу милость и награждение получить можете.

Во свидетельство того мы собственною рукою подписать с приложением нашей короны соизволили. Писан августа 14-го дня 1774 года.

На под[линном] Петр.

(На л. 270 над текстом отметка: Копия с воровского указа, взятого в Камышенке.

На л. 270 над текстом печать красного воска с надписью: Петра III. Б[ожиею] м[илостию] императора каруна. ЦГАДА, ф. Госархив, разряд VI, д. 490, ч. 1, лл. 270 и об. — Копия).

Этот документ, а также последующий (№ 10) были захвачены в Камышине и Дубовке после ухода оттуда отрядов Е. И. Пугачева. Эти указы были пересланы графу Панину, который приказал снять с них копии, а оригиналы были сожжены палачом под виселицей на городской площади в г. Щацке. Копии были приложены к рапорту Панина Екатерине II от 30 августа 1774 г. (Сборник Русского исторического общества, т. VI, стр. 128).

Второй указ №10 касался непосредственно слободы Николаевской. Между николаевскими солевозчиками и кочующими по заволжской степи калмыками изначально царили далеко недружелюбные отношения. Кочевники позволяли себе грабежи чумацких обозов на Николаевском и Покровском солевозных трактах, уводили в орду русских людей с целью продажи их на невольничьих рынках Средней Азии. Емельян Пугачев знал, что переправа калмыцкой орды с лугового на нагорный берег в районе города Дмитриевска (в пугачевском указе он фигурирует под названием речки Камышенки) могла породить столкновение с николаевскими чумаками и сорвать задуманную операцию. Чтобы не допустить этого, Пугачев предусмотрительно направил атаману слободы другой указ.

№10, Указ Военной коллегии Пугачева атаману заволжской Николаевской слободы М. Молчанову об ограждении жителей слободы от обид и притеснений со стороны калмыков, идущих на соединение с “главной армией”

14 августа 1774 г.

Указ

Его Императорского Величества самодержца всероссийскаго из Государственной Военной коллегии заволской Николаевской слободы атаману Михайле Молчанову

По указу его императорскаго величества и по определению Государственной коллегии велено во время следования господина князя Банбура с Калмытской Ордой Николаевской слободе и живущим в нем обывателем обид и налог не чинить, понеже имеют быть награждены от его величества жалованьем, как о том вам в прежде посланном указе предписано. Августа 14 дня 1774 года.

Подлинно подписал Иван Творогов
Секретарь Алексей Дубровской Повытчик Герасим Степанов

(На л. 271 над текстом отметка: Воровской указ, взятой в Дубовке.

ЦГАДА, ф. Госархив, разряд VI, д. 490, ч. 1, л. 271 — Копия).

Калмыки орды князя Банбура не сумели соединиться с армией Пугачева. Тем не менее, 17 — 18 августа через Волгу в районе Дмитриевска все же переправился трехтысячный отряд калмыцкой конницы во главе с князем Ценденом. Для этого были заранее заготовлены переправочные средства и провиант. В любом случае здесь не обошлось без участия николаевских слобожан и волжских казаков. Делать это они могли с большой неохотой.

Таким образом, миссия Петра Пустобаева в калмыцкую орду завершилась довольно успешно.

О яицком казаке, пугачевском сотнике Петре Алексеевиче Пустобаеве известно то, что он с ноября 1773 года служил в повстанческом войске. В августе ему был присвоен чин полковника.  (После разгрома пугачевского войска в битве у Солениковой ватаги неподалеку от Черного Яра Пустобаев разыскал в заволжской степи отряд А.П. Перфильева и пытался склонить его к капитуляции. Затем он находился под следствием в Яике и Москве. По приговору Сената от 10 января 1775 года Пустобаева отправили на поселение в Прибалтику, в город Пернов, где он и умер в августе 1786 года).

15 августа Пугачев занял Караваинскую станицу, на подходе к которой к нему присоединились казаки Балыклеевской станицы.  В последнюю он вступил вечером того же 15 августа.  Тем временем к реке Пролейке, вблизи Балыклеевской станицы, подошел из Царицына сводный военный корпус под командованием полковника А.И. Дундукова, который непосредственно возглавлял еще и своим конным отрядом из трех тысяч калмыков. В корпус также входили первая легкая полевая команда царицынского гарнизона из 800 человек с десятью пушками, возглавляемая секунд-майором А.Т. фон Дицем, донской казачий полк численностью около 500 человек во главе с полковником Ф. Кутейниковым.

Утром 16 августа произошло сражение, в котором участвовало порядка 20 тысяч человек. Калмыцкая конница Дундукова бросилась в бегство после первых же выстрелов повстанческой пушечной батареи. Пугачев обошел неприятеля с фланга и с тыла.  В плен попала команда во главе с майором А.Т. фон Дицем. Казачий полк Кутейникова и 25 оставшихся калмыков вместе с полковником Дундуковым спаслись бегством. Таким образом, путь на столицу Волжского казачьего войска Дубовку был открыт. 17 августа здесь торжественно встречали победителей. 19 августа к Дубовке прибыла трехтысячная калмыцкая конница во главе с Ценденом-Даржой. С ним приехали тайши. Конница расположилась в лагере повстанцев в девяти верстах к югу от Дубовки, вблизи речки Верхняя Пичуга. Пугачев объявил о подданстве калмыков Дербетева улуса «Петру III» и о их готовности служить в его войске. Емельян Иванович щедро одарил калмыков деньгами, богатыми одеждами, тканями и другими «знатными» товарами.

В первом часу пополудни 21 августа многотысячная армия Пугачева с 30 пушками подошла к Царицыну. В крепости военных сил оказалось вчетверо меньше, но зато на ее стенах удачно расположилась батарея из 63 пушек. Она и решила исход второго грандиозного сражения. Бой начался 21 августа и продолжался с часу дня до семи часов вечера. В нем Пугачев потерял около двух тысяч убитыми и пленными. Узнав о подходе к Царицыну корпуса полковника И.И. Михельсона, Пугачев снял осаду города и прорвался через Царицынскую линию в сторону Черного Яра. Казаки начали покидать войско. Одновременно ушла к своим кочевьям и калмыцкая конница правителя Цендена-Даржи, который видел в пугачевском возмущении одну лишь цель — поживиться на дармовщину богатством урусов. Но вместо трофеев калмыки увидели огненные жерла пушек, и их обуял панический страх.

Вечером 23 августа Пугачев стал лагерем у Солениковой ватаги (рыбопромысловое заведение царицынского купца В. Соленикова) в 83 верстах от Царицына.  На рассвете 25 августа состоялось третье сражение. Войско Пугачева насчитывало 10 тысяч человек с 25 пушками, корпус регулярных войск полковника Михельсона – около 4800 человек также с 25 пушками. Стремительный натиск противника посеял панику среди повстанцев. Пугачев потерял около двух тысяч убитыми, четыре тысячи было взято в плен, захвачена вся батарея пушек и огромный обоз.  Потери Михельсона в этом сражении составили 16 человек убитыми и 74 ранеными. Позднее Пугачев посчитал одной из главных причин своего поражения предательские действия начальника повстанческой артиллерии Ф.Ф. Чумакова, который в самом начале боя сделал пушечную батарею легкой добычей противника.

3. Предательство соратников

После разгрома в битве у Солениковой ватаги Емельян Иванович c двумя сотнями повстанцев бежал вдоль Волги и к вечеру 25 августа переправился с правого на левый берег Волги (примерно в 20 верстах выше Черного Яра). Пройдя 15 верст, беглецы форсировали реку Ахтубу и вечером 26 августа на ее левом берегу остановились на ночлег. Здесь состоялся совет Пугачева с казаками. Он предложил несколько планов действий: пойти к Каспийскому морю и оттуда пробраться к запорожским казакам, уйти в Башкирию или Сибирь, укрыться в калмыцких улусах Цендена-Даржи и т.д. Но в оставшемся отряде численностью 164 человека уже верховодили полковники И.И. Творогов, Ф.Ф. Чумаков, И.П. Федулев и их сообщники, которые  замыслили тайный сговор – арестовать «Петра III» и явиться с повинной в Яицкий городок, надеясь получить помилование Екатерины П. Заговорщики наотрез отказались от всех планов Пугачева и приняли решение идти к речкам Узеням, лежащим на пути к Яицкому городку.

27 августа отряд Пугачева вышел на левый берег Волги – против Царицына, после чего направился вверх по реке.

«Шод по Волге двои суток, — говорится в изложенных показаниях Пугачева следователям, — нашли калмык ставропольских двенатцать человек; из них поймали двоих, а десять ушло. Те двое сказали, што оне по Волге гуляли; взяв у тех казаков с хлебом навьюченых четыре лошади, и оных от себя отпустили.

И потом, чрез несколько дней спустя, наехали они на поставленную ис Камышенки заставу, ис которой двух человек скололи: одного он – Емелька, а другова – племянник казака Федулева, Василей Федулев.

Во время ж сего их беганья один казак увел у Творогова дву лошадей и с оными бежал, но после того казака харунжей  его толпы и помянутой татарин Садык убили. После сего дошол он до малороссийской слободы, — а как зовут, — не знает, — где, купя одну лошадь и телегу, посадил в оную жену свою Софью, ибо она с самаго разбития под Царицыным по переходе за Волгу до сей слободы таскалась за ним верхом. Потом, оставя Елтонское озеро вправе, пошли на Узени, и пришли на Узень, называемой Марцо».

Упомянутый татарин Садык – житель слободы Каргалы под Оренбургом Садык Сеитов, повстанческий полковник, пропавший без вести в заволжских степях в сентябре 1774 года.

Творогов Иван Александрович – илецкий казак, вступивший в войско Пугачева 23 сентября 1773 года. День спустя, на казачьем круге, был избран полковником и командиром илецких казаков. Он входил в состав Военной коллегии в качестве судьи. В конце августа 1774 года Творогов вместе с Ф.Ф. Чумаковым и И.П. Федулевым возглавил заговор против Пугачева. (По определению Сената от 10 января 1775 года Творогов был выслан на поселение в Прибалтику, в город Пернов. Последние прижизненные сведения о нем относятся к февралю 1819 года.)

В то время, когда отряд Пугачева, двигался к нашей слободе, в Дмитриевске-Камышине находились эскадрон улан, рота 22-й легкой полевой команды и конный отряд из 150 казаков. Эти силы не только охраняли Дмитриевск, но и посылали разъезды на левый берег Волги для наблюдения за степью. Видимо, в показаниях Пугачева и говорится о дмитриевской казачьей заставе.

Упомянутая во время допроса Емельяном Ивановичем малороссийская слобода как раз и есть Николаевская слобода.

Конечно, ее чумаки знали о дислокации в Дмитриевске большой воинской команды и во время приближения отряда Пугачева легко могли дать ей знать о том. Но не сделали, посчитав для себя предательство последним делом. Мало того, наши пращуры отнеслись к крестьянскому вождю с почтением и оказали ему дружественный прием. Обстановка в слободе совсем не располагала для исполнения заговорщиками в стане Пугачева своих подлых намерений. Иначе они это непременно сделали, зная о расположении правительственных войск в Дмитриевске.

В слободу Николаевскую Пугачев прибыл 31 августа. Он взял лошадей, два десятка подвод и несколько бричек, провиант. Почти не задерживаясь в слободе, он отправился по чумацкому шляху на юго-восток, к соленому озеру Эльтон. Емельян Иванович в этот раз ехал верхом на чужой, а не на своей  любимой лошади соловой масти, которая по отзыву генерала П.С. Потемкина, славилась тем, что была «столь быстра, сколь собою некрасива». В обозе находилась жена Софья Дмитриевна (урожденная Недюжева), дочь казака Есауловской станицы на Дону. (По определению Сената в январе 1775 года она с детьми Трофимом, Аграфеной и Христиной, а также вторая жена Пугачева были заключены в крепость Кексгольм. Софья умерла здесь предположительно в июле 1803 года.)

Двигаясь по заволжской степи, мог ли Пугачев рассчитывать на помощь чумаков или киргиз-кайсаков, к которым он обращался за поддержкой еще в начале восстания? Степь уже была заполонена правительственными войсками, о чем знали ломщики и возчики эльтонской соли. К тому же многие из них сложили свои головы в сражениях под Балыклеевской станицей, при штурме Царицына, в битве у Солениковой ватаги. Что касается киргиз-кайсаков, то правитель Младшего жуза (северо-запад Казахстана) Нуралы с первых дней крестьянского восстания занял двойственную по отношению к нему позицию. Формально он поддерживал контакты с Пугачевым, но уклонялся всякий раз от предоставления ему помощи, удерживал от этого и султана Дусали. В сношениях с оренбургским губернатором И.А. Рейнсдорпом, астраханским губернатором П.Н. Кречетниковым, яицким комендантом И.Д. Симоновым хан Нуралы не только заявлял о своей лояльности, но и выражал готовность послать конные отряды казахов для совместных военных карательных операций против восставших.

У хана Нуралы служил секретарем и переводчиком казанский татарин мулла Забир Карамуллин. 18 сентября 1773 года Забир прибыл в ставку для тайного выяснения личности новоявленного «Петра III» и его планов. В ставке у Чаганского форпоста Пугачев вручил гостю подарки для хана и вступил с ним в переговоры о помощи восставшим. Забир возвратился к хану Нуралы с именным указом Пугачева, который содержал требование о военной поддержке. Увы, правитель Младшего жуза имел свои виды на возникшую смуту в русском стане: как бы погреть руки на междоусобице. Именно так и поступали киргиз-кайсаки в Заволжье. В то время, когда Емельян Пугачев уходил от погони карателей из слободы Николаевской вглубь заволжских степей в сторону озера Эльтон, поручик Гавриила Романович Державин, будущий великий русский поэт, вынужден был заниматься поисками не только «злодейских скопищ» Пугачева от слободы Покровской до рек Иргиз и Большой и Малый Узени,  но и преследовать киргиз-кайсаков, чинивших разбой в русских селениях и колониях иностранцев. В своих знаменитых «Записках», охвативших период с 1743 по 1812 годы (в виде отдельной книги они в полном объеме, без купюр опубликованы в 2000 году, то есть век спустя), Державин написал о событиях начала сентября 1774 года следующее:

«Тогда же приказано было до 1000 человек конных вооруженных набрать ратников и 100 телег с провиантом. В одни сутки все то исполнено; 700 исправных конников явилось перед ним с сказанным обозом из ста телег.

С сим отрядом по известям, что киргиз-кайсаки в разных местах чинят нападение на колонии и разоряют их до основания, так что не успеешь обратиться в одну сторону, уже слышишь совершающееся бедствие в другой, 1-го числа сего месяца, переправясь чрез Волгу, учинил он (то есть Державин: рассказ идет от третьего лица) распоряжение: 1) Отобрав 200 человек, разделил их на 4 форпоста, поставил на 100 верстах, от Шафгаузена до Екатериненштата, по 50 человек на каждом, подчинил комиссарам колоний, с таковым приказанием, чтоб они в каждой колонии, собрав колонистов, могущих каким ни есть оружием обороняться, учредили напереди их на пригорках маяки с караульными посменно день и ночь, человека по три, и коль скоро где завидятся на степи киргизцы, то чтобы к тому маяку, который зажжен, сбирались с той и другой стороны по 50 человек помянутых вооруженных крестьян и колонистов, сколько где собрано будет; а как таковым распоряжением могло составляться на каждом форпосте по 200 человек вооруженных людей, то и учинились колонии на луговой стороне Волги защищены безопасным кордоном. 2) Поелику от Волги к Яику, куды ему в погонь  за киргизцами следовать надлежало, лежит степь ровная с небольшими в иных только местах наволоками или пригорками, то от нечаянного нападения не привыкшие к строю крестьяне чтоб не пришли в замешательство и робость, то из ста телег с провиантом построил он вагенбург, в средину коего поставил 100 человек с долгими пиками, а 400 остальных, разделя на два эскадрона и разочтя на плутонги, из гусар назначил между ими офицеров и унтер-офицеров; поставил на флигелях в передней шеренге пушку под прикрытием 20 фузелер, составил свою армию и пошел прямо чрез степи к Узеням, по сакме, или дороге, пробитой прошедшими с пленом киргизцами. Маршируя в таком порядке всем вагенбургом и имея по флигелям конницу около недели, усмотрели передовые, или фланкёры, в долине, на вершинах малой реки Керамана, ополченную неприятеля великую толпу, которая с пленными людьми и с великим множеством у колонистов и иргизских поселян отогнанным скотом казалась страшною громадою; но коль скоро с наволока показались передние шеренги, красные мундиры, и с боков, во фланг сей толпы, стала заезжать конная рать под предводительством гусар, то варвары дрогнули и, ударясь в бегство во все стороны, оставили плен. Переколото, однако, на месте их 50, взято в плен шесть человек, в том числе два молодых султана, или султанских детей; колонистов отбито обоего пола 800, прочих русских поселян с 700, всего около 1500, да скота несколько тысяч.  Разбойников толпа была немалая, по уверению пленных около 2000 человек. За сей подвиг получил Державин от князя Голицына, его в сию экспедицию отрядить согласившегося, благодарный ордер следующего содержания…

По учинении сего не мог он глубже в степь простираться за остальными пленниками, которых увели киргизцы до 200 человек, потому что те, которые отбиты, были так изнурены и измучены, что его слишком обременяли; а паче что как их должно было всех кормить, то и запас сильно истощился, а потому, довольствуясь сим успехом, пошел на ближайшую колонию, Тоикошуравиль называемую, где и отдал весь плен с имуществом и со скотом комиссару польской службы подполковнику Григорию Гогелю; а Опекунской конторе дал знать а дальнейшем об оном попечении и получил от нее в принятии пленных и скота квитанцию».

По Междуречью Волги и Яика – от Рын-песков до речки Торгун и далее вверх кочевала неизвестная пугачевцам киргиз-кайсацкая орда. При всем желании, им не видать было ни поддержки, ни спасения.

Тем временем в Царицын были стянуты правительственные войска: с Дона полковник Иловайский со сводным полком, генерал-майор Мансуров с яицкими казаками и другие. В Дмитриевске (Камышин) находился отряд генерал-поручика Мальгунова, чтобы «изверг, злодей и вор» не переправился на нагорную сторону. По правобережью, до самого Саратова и выше, несли наблюдение войска князя Багратиона. От Сызрани к Яику через самарские степи вышел князь Голицын. А по обе стороны Волги, как выше уже говорилось, расставил свои пикеты поручик Гавриила Державин. Его подвижные отряды проникали из слободы Покровской к реке Большой Иргиз в раскольничьи скиты.

2 сентября в Царицын прибыл герой Измаила генерал-поручик Александр Васильевич Суворов, который взял на себя общее руководство по поимке Пугачева.

Перестроив в течение двух дней скопившиеся правительственные войска в Царицыне, Суворов перебрался на левый берег Волги. Утром рано позавтракав у хозяина шелковичного завода Рычкова, Суворов вместе с донским казаком Тимофеем пустился нагонять ушедшие вперед воинские части. По заволжской степи в разных направлениях пустились за беглецами команды И.И. Михельсона, К.Г. Меллина, казачьи отряды А.И. Иловайского и М.М. Бородина, калмыцкий полк А.И. Дундукова.

Вот как описал этот эпизод в своей книге «История Пугачёва» Александр Сергеевич Пушкин: «Он (Суворов – Е.М.) принял начальство над Михельсоновым отрядом, и в Царицыне переправился через Волгу. В одной из бунтовавших деревень он взял под видом наказания пятьдесят пар волов и с сим запасом углубился в пространную степь, где нет ни леса, ни воды и где днём должно было ему направлять путь свой по солнцу, а ночью по звёздам».

Упоминание здесь «одной из бунтовавших деревень» может свидетельствовать только об одном, что речь, конечно же, идёт о Николаевской слободе. Только в ней и можно было взять 50 пар волов – такое внушительное количество рабочего скота.

Отсюда, из Никольской слободы, Суворов рапортовал графу Панину: достиг слободы 8 сентября с деташаментом (личной охраной) К.Г. Меллина (одного из руководителей правительственных отрядов, преследовавших Пугачева в заволжской степи) и хотел идти отсюда по следам Пугачева, но опасался всяких неожиданностей, ретирад с его стороны; предполагал, что гонимый, будучи отрезанным от Иргиза, проявит свою волю и начнет к Яику и Башкирии накопляться. Не исключалась и возможность переправы его через Волгу в Тетюшах и даже побега к Таману. Завершалась записка сообщением, что прибывший с аръергардом член правительственной комиссии Галахов «отправляется отсюда в Саратов».

За последней суворовской строчкой стоит целый приключенческий роман. Но прежде следует сказать о некоторых упомянутых выше фигурантах пугачевского преследования и эпопеи.

Премьер-майор Павел Рунич оставил «Записки о Пугачевском бунте». И ему было что рассказать, ведь он присутствовал на допросе Пугачева в Симбирске. Впоследствии, в 1870 году, записки Рунича были опубликованы в десятом номере журнала «Русская старина». В них даны сведения и о слободе Николаевской.

Панин Петр Иванович (1721 – 1789) – граф, участник Семилетней войны, генерал-аншеф. С 1771 года – в отставке. В конце июля 1774 года, в момент наивысшего подъема Крестьянского восстания под предводительством Е.И. Пугачева, Екатерина II назначила графа главнокомандующим карательными войсками и наместником в Казанской, Оренбургской и Нижегородской губерниях. В декабре 1774 года вошел в состав суда по делу Пугачева.

Галахов Александр Павлович (1739 – 1798) – гвардии капитан. В начале августа 1774 года Екатерина II назначила его главой секретной экспедиции, посланной с А.Т. Долгополовым в нижнее Поволжье для захвата Е.И. Пугачева, которого будто бы собирались выдать его сподвижники. Астафий Дмитриевич Долгополов (1725 – 1797) – ржевский купец и раскольник, поставщик фуража ко двору Петра III. Во время Крестьянского восстания под предводительством Е.И. Пугачева он отважился на авантюрную и опасную политическую игру: 21 июня 1774 года в повстанческом лагере под пригородом Осой представился «Петру III» московским купцом Иваном Ивановым и посланцем от цесаревича Павла Петровича, который-де послал своему «отцу» подарки (сапоги, шляпу, перчатки, два полудрагоценных камня). Долгополов осмелился напомнить о давнем денежном долге (1500 рублей) за поставленный Петру III овес. Пугачев сразу разгадал, что за «посланник цесаревича» перед ним, приказал ему не болтать лишнего и оставил его в своем войске для продолжения разыгранного ржевским купцом сценария.

Не сумев поживиться на службе у Пугачева, Долгополов решил сделать это за счет правительства: с полученными от Емельяна Ивановича 50 рублями он был отпущен якобы для возвращения к цесаревичу Павлу. По дороге в Петербург сей искатель приключений задумал новую аферу: сообщить Екатерине II о будто бы готовящемся заговоре и аресте Пугачева сообщниками из числа яицких казаков. В Чебоксарах Долгополов сочинил подложное письмо от имени 324 яицких казаков в адрес генерал-адъютанта князя Г.Г. Орлова. В нем предлагалось выдать Пугачева.

В начале августа 1774 года авантюрист явился к Орлову, представился яицким казаком Астафьем Трифоновым и посланцем мнимых заговорщиков. Князь тотчас отвез Долгополова к императрице в Царское Село. Екатерина II сразу же согласилась с «предложением» несуществовавших заговорщиков и распорядилась выдать две тысячи рублей купцу на его дорожные издержки и на оплату долгов.  Для приема Пугачева от заговорщиков была снаряжена тайная экспедиция капитана А.П. Галахова, которая отправилась в низовое Поволжье с 32 тысячами рублей золотыми империалами для вручения заговорщикам. Самое удивительное, что таковые заговорщики уже имелись в окружении Пугачева. Но о них Долгополов ничего не знал.

1 сентября 1774 года экспедиция Галахова добралась до Царицына. По дороге к слободе Николаевской Долгополов уговорил капитана выдать ему из казенной суммы 3100 рублей и отпустить с несколькими надежными людьми на поиски Пугачева. На самом деле купец, предчувствуя скорый арест крестьянского вождя, на пятки которого наступали преследователи – карательные отряды, бежал во Ржев. На этом тайная экспедиция Галахова и закончилась. Поэтому Суворов в рапорте графу Панину из слободы Николаевской докладывал, что прибывший с арьергардом член правительственной комиссии гвардии капитан А.П. Галахов отправляется в Саратов. Вот, оказывается, какая приключенческая история, достойная пера никак не меньше самого Александра Дюма-старшего, лежит за скупой суворовской строчкой, написанной в волжской слободе. Интересно, знал ли герой Измаила, как ржевский купец одурачил саму царицу, высших царских сановников и члена правительственной комиссии Галахова?

Во Ржеве Долгополов появился 1 октября, а день спустя был арестован и 12 октября сопровожден в Петербург, затем в Москву на следствие в Тайной экспедиции Сената. Проводивший дознание в Москве генерал-аншеф князь М.Н. Волконский в донесении Екатерине II писал, что Долгополов – «человек не только коварный, но и весьма дерзкий и не робкий». По определению Сената от 10 января 1975 года несчастный авантюрист был бит кнутом, клеймен и сослан на пожизненные каторжные работы в Балтийский порт (ныне эстонский город Палдиски). Последние сведения о нем относятся к июлю 1797 года…

…8 сентября 1774 года отряд Пугачева, форсировав реку Малый Узень, остановился на берегу реки Большой Узень. Главари заговора И.А. Творогов, Ф.Ф. Чумаков, И.П. Федулев и другие арестовали Емельяна Ивановича на месте современного города Александров Гай (Саратовская область) и двинулись в сторону Яицкого городка. Днем 14 сентября сотник П.О. Харчев у Кош-Яицкого городка взял из рук предателей Е.И. Пугачева и заклепал его в колодку, а вечером привез в Яицкий городок и передал пленника в секретную комиссию капитан-поручику С.И. Маврину, который 15 и 16 сентября провел первые допросы. 18 сентября конвойный отряд генерала А.В. Суворова отбыл из Яицкого городка вместе с предводителем Крестьянского восстания и прибыл 1 октября в Симбирск. Здесь Пугачева допрашивали в течение пяти дней командующий карательными войсками генерал-аншеф граф П.И. Панин и начальник секретных комиссий генерал-майор П.С. Потемкин. Затем вожака крестьянского бунта отправили в Москву под усиленной охраной, но уже без генерал-поручика Александра Суворова.

4. Расправа с народным вожаком

Как установили еще советские ученые-историки, в начале декабря 1774 года, перед отъездом в Москву,  генерал-прокурор Сената А.А. Вяземский подал докладные записки императрице о том, какие будут ее указания в связи с предстоящим судебным процессом над пугачевцами. Екатерина II предписала в обязательном порядке включить, в частности, в число судей от духовенства находящихся в первопрестольной «двух архиереев и одного архимандрита, чтоб духовных не менее трех персон было». («Емельян Пугачев на следствии. Сборник документов и материалов». Ответственный исполнитель Р.В. Овчинников. Москва, 1997. Стр. 36).  Как себя повели судьи от духовенства при подготовке приговора бунтовщикам? В поданном ими заявлении суду они написали: «Слушав в собрании следствие злодейских дел Емельки Пугачева и его сообщников и видя собственное их во всем признание, согласуемся, что Пугачев с своими злодейскими сообщниками достойны жесточайшей казни, а следовательно, какая заключена будет сентенция, от оной не отрицаемся, но, поелику мы духовного чина, то к подписанию сентенции приступить не можем». («Емельян Пугачев на следствии. Сборник документов и материалов». Ответственный исполнитель Р.В. Овчинников. Москва, 1997. Стр. 41).

Процесс по делу Е.И. Пугачева проходил в присутствии судей – 14 сенаторов, 11 персон первых трех классов, 4 членов Синода, 6 президентов коллегий. На самом же деле верховное руководство над процессом втайне осуществляла императрица через верных ей сановников. В приемлемом для Петербурга духе суд вынес приговор: «Емельку Пугачева четвертовать, голову воткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям города и положить на колеса, а после на тех местах сжечь». При этом судьи лицемерно заявляли, что при решении судьбы обвиняемых они руководствовались «милосердием императрицы», ее сострадательным и человеколюбивым сердцем, законом и долгом, которые требуют правосудия, а не мщения. Позже возникла версия о непричастности Екатерины II к решению участи подсудимых: из архивов исчезли оригиналы переписки императрицы с генерал-прокурором о суде над Пугачевым. Однако в бумагах генерал-прокурора Сената А.А.  Вяземского чудом сохранились черновики. Поскольку они остаются неоспоримыми свидетельствами, то зададимся вопросом: присутствие на суде по уголовному делу Емельяна Пугачева членов Синода 9 декабря 1774 года – Богово ли это дело или не Богово? Быть святым отцам соучастником карательного процесса как-то уж совсем не к месту…

При назначении подсудимым меры наказания авторы сентенции опирались не только на действующие законы Российской Империи, но и на священное писание. Казнь Пугачева и его пятерых соратников в виде четвертования была обоснована ссылками на тексты книг отцов христианской церкви Соломона, Матфея, Марка, Моисея, при этом судьи лицемерно заявляли, что они руководствовались «милосердием императрицы», ее «сострадательным и человеколюбивым сердцем», законом и долгом, которые требуют «правосудия, а не мщения». 5 января 1775 года Екатерина II одобрила приговор суда. Сентенцию подписали все судьи кроме представителей Священного Синода.

9 января 1775 года, за день до казни, протоиерей кремлевского Архангельского собора Петр Алексеев явился к Пугачеву для последней исповеди. В рапорте крутицкому епископу Самуилу от 10 января 1775 года он написал, что во время увещевания Пугачев «с сокрушением сердечным покаялся в своих согрешениях перед Богом». По поручению Священного Синода протоиерей освободил Пугачева от анафемы как «раскаявшегося грешника». То же самое совершил протоиерей с другими узниками Монетного двора. Лишь один из них, раскольник А.П. Перфильев, отказался исповедоваться у священника-никонианина: «по раскольнической своей закоснелости он не восхотел исповедоваться и принять божественного причастия» и остался навсегда преданным анафеме. (Следствие и суд над Е.И. Пугачевым. Вопросы истории. 1966, №9, стр. 147).

Таким образом, члены Священного Синода в полной мере сознавали, что судебная расправа над пугачевцами не Богово дело. Но им ничего не стоило выкрутить руки: чуть ли не в каждом селе местные священники чуть ли не со всем своим приходом встречали под торжественный колокольный звон Емельяна Пугачева, то есть становились соучастниками народного возмущения. Очевидно, и они ждали прихода русского царя. Таким образом проявилась православная парадигма восстания, о чем еще ниже будет сказано. Это, конечно, не могло не взволновать российскую владычицу, принцессу Ангальт-Цербстскую с арийской кровью, которая, зная о шаткой легитимности своего пребывания на российском престоле, имела все основания считать Священный Синод в пугачевской эпопее не иначе как запятнанным. Чтобы дать «очиститься» Синоду от «скверны», надо было вовлечь и его в небоговое уголовное дело. И вовлекли к участию в заемной экзекуции европейской инквизиции. Все это было на руку царице: Священный Синод, по существу, становился игрушкой в её руках.

Но Синод — это не вся русская православная церковь. А если вся, кто в таком случае ответит, в каких Евангелиях говорится о применении к заблудшим и покаявшимся овцам изуверства — четвертования?

10 января 1775 года на Болотной площади в Москве состоялась казнь вождя Крестьянского восстания. По воспоминаниям одного из свидетелей выглядело это так: «По прочтении манифеста духовник сказал им (казнимым — Е.М.) несколько слов, благословил их и пошел с эшафота. Читавший манифест последовал за ним. Тогда Пугачев сделал с крестным знамением несколько земных поклонов, обратясь к соборам, потом с уторопленным видом стал прощаться с народом; кланялся во все стороны, говоря прерывающимся голосом: «Прости, народ православный, отпусти мне, в чем я согрубил пред тобою; прости, народ православный!». (Александр Пушкин. Сочинения. История Пугачева. Москва, 2006. Стр. 196).

Известно, русский православный человек жил не по писаным законам, которых не мог знать в силу элементарной неграмотности, а по совести, потому и по вере своей имел соответствующее представление о справедливости и милосердии. По словам очевидца казни А.Т. Болотова, среди народа, собравшегося на месте казни, «были многие, которые думали, что не воспоследует ли милостивого указа и ему (Пугачеву) прощение, и бездельники того желали, а все добрые того опасались». (Болотов А.Т. Записки. СПб, 1873, т. 3, стр. 490).

Вот такие настроения, оказывается, царили в умах многих собравшихся. Думали как? По-божески! Стало быть, думали не по писаным законам, о которых понятия не имели, а по совести, по вере. И нет у нас никаких оснований сомневаться в признании прямого свидетеля печального события. К тому же в народе не забыли еще елизаветинское повеление об отмене смертной казни в России.

Но милостивого указа не последовало. При чтении приговора Пугачев «стоял… почти в онемении и сам вне себя и только что крестился и молился». По сигналу обер-полицмейстера Н.П. Архарова палачи сняли оковы с Емельяна Ивановича и «бросились раздевать его: сорвали белый тулуп; стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтана. Тогда он всплеснул руками, опрокинулся навзничь, и вмиг окровавленная голова уже висела в воздухе; палач взмахнул ее за волосы». (Из записок очевидца А.Т. Болотова, опубликованных в 1873 году.)

Очевидец расправы над Пугачевым А.Т. Болотов далее вспоминал: «Со всем тем произошло при казни его нечто странное и неожиданное, и вместо того, чтоб в силу сентенции, наперед его четвертовать и отрубить ему руки и ноги, палач вдруг отрубил ему голову, и богу уже известно, каким образом это сделалось, ни то палач был к тому от злодея подкуплен, чтоб он не дал ему долго мучиться, ни то произошло от действительной ошибки и смятения палача, никогда еще в жизни своей смертной казни не производившего, но как бы то ни было, мы услышали только, что стоявший там подле самого его какой-то чиновник вдруг на палача с сердцем закричал: «Ах, сукин сын! Что ты это сделал!» И потом: «Ну, скорее — руки и ноги». В самый тот момент пошла стукотня и на прочих плахах, и вмиг после того очутилась голова Пугачева, воткнутая на железную спицу, на верху столба, а отрубленные его члены и кровавый труп, лежащие на колесе». (Болотов А.Т. Записки. СПб, 1873, т.3, стр. 490).

Опять-таки, Богово ли это дело или не Богово? По-христиански это или нет? Народ простой, собравшийся на месте казни, считал: не по-христиански.

Вокруг казни четвертованием был не случайно разыгран фарс с откатом назад, чтобы самой императрице при оказии не пришлось бы оправдываться перед сердечным другом маркизом Вольтером и всем западным истеблишментом того времени: дескать, в этой дикой стране еще царят азиатские порядки, разлюбезные вольтерьянцы, и не всё пока в моей власти, а что касается сцены с отсечением головы у Пугачева, так гильотина — любимейшая забава у свободолюбивых маркизов. «Все дело кончится вешанием, — писала она еще в декабре 1773 года новгородскому губернатору Я.Е. Сиверсу, — но каково мое положение, так как я не люблю вешания? Европа подумает, что мы еще живем во временах Иоанна Васильевича; такова честь, которой мы удостоимся, вследствие этой выходки преступного мальчишки». (Брикнер А.Г. История Екатерины II. СПб, 1885, т. 2, стр. 230). Очевидно, что Екатерина II с одной стороны стремилась сохранить в глазах европейской знати престиж премудрой и гуманной государыни, а с другой стороны вынуждена была прислушиваться к требованиям дворянства подвергнуть бунтовщиков и их вожаков жестокой казни.

Но показательное публичное «шоу» с четвертованием потребовалось самодержице еще и для «внутреннего потребления» и с одной целью: чтобы навсегда отбить охоту бунтовать у русского холопа-крестьянина супротив самодурствующей власти, супротив крепостничества, то есть для устрашения. Будучи из немок, царица, постоянно ощущавшая свою шаткую легитимность на троне, а также в силу своего прусского менталитета, не питала горячей любви к русскому крестьянству за его грозную социальную силу и совсем уж за его желание и стремление видеть на царском троне родного русского монарха, способного отвечать на чаяния народа, за его стремление построить на социокультурном пространстве русской истории через бунт и с помощью бунта по собственным понятиям православное царство. И вот это самое национальное стремление взбунтовавшегося русского народа наши «современные историки» оценивают как злодеяние, как преступление! Сегодня бандеровские власти на Украине в точности так же оценивают желание русского мира самоопределиться с помощью бунта (иного решения не существовало) на собственной земле в Донбассе, чтобы говорить и жить по-русски, по-справедливости. Бунта какого: бессмысленного и беспощадного?  И на чьей же стороне оказалось местное духовенство? Большая часть — на стороне восставших, то есть бунтовщиков… Как видим, история повторяется.

11 января обер-полицмейстер Архаров рапортовал Сенату о сожжении останков Пугачева вместе с эшафотом и санями, на которых его доставили к месту казни. Но расправа над Пугачевым не означала конца Крестьянской войны. Ее вспышки имели место до середины 1775 года.

5. Пугачевское восстание шиворот-навыворот

Как отмечали потом историки, из идейной платформы Крестьянской войны 1773 — 1775 годов реально получил призыв Пугачева к истреблению угнетателей народа, к уничтожению рабской зависимости крестьян. Народное движение против ненавистного крепостничества раскололо дворянский класс, оно породило А.Н. Радищева и эволюционным путем привело царизм к подготовке и проведению реформы 1861 года, отменившей крепостное право. В Крестьянской войне 1773 – 1775 годов ярко проявилась личность Е.И. Пугачева не только как вождя и заступника обездоленного и свободолюбивого народа, но и как легендарного народного полководца, проявившего свой военный искрометный талант в организации повстанческого движения. В бесчисленных сражениях и штурмах бесстрашно сражались и гибли созданные на скорую руку пугачевские дружины, гибли и вновь создавались. Понадобилось против них отмобилизовать целые воинские соединения, которые потратили больше двух лет на разгром антикрепостнического повстанческого движения. Как вынужденно признавалась Екатерина II в письме к Панину, против Пугачева было «столько наряжено войска, что едва не страшна ли таковая армия и соседям была» (то есть соседним государствам).

Тем не менее, сказка про белого бычка вновь и вновь повторяется. В предисловии к книге А. Петрушевского «Генералиссимус князь Суворов» (Москва, 2016, стр. 12) автор пишет:

«Бунт Пугачева, именовавшего себя царем Петром III, также во многом был поддержан масонами, в том числе и некоторыми офицерами, членами лож. Именно поэтому так затягивалось его подавление: несмотря на неоднократные поражения войск разбойников, Пугачеву удалось скрыться, и он вновь собирал мятежные войска. И только стремительное, неумолимое, неостановимое преследование Суворова, повергшее Пугачева в страх и трепет, обеспечило окончательное подавление мятежа и пленение разбойника». (Александр Петрушевский. Генералиссимус князь Суворов. Москва, 2016. Стр. 12).

Тут столько буйной фантазии, что поневоле создается впечатление об ангажированности автора строк. В «Истории Пугачёвского бунта» А. С. Пушкина есть такие строки: «Суворов имел от графа Панина предписание начальникам войск и губернаторам — исполнять все его приказания. Он принял начальство над Михельсоновым отрядом, посадил пехоту на лошадей, отбитых у Пугачева, и в Царицыне переправился через Волгу. В одной из бунтовавших деревень он взял под видом наказания пятьдесят пар волов и с сим запасом углубился в пространную степь, где нет ни леса, ни воды и где днём должно было ему направлять путь свой по солнцу, а ночью по звёздам». (Александр Пушкин. Сочинения. История Пугачева. Москва, 2006. Стр. 118).

Зададимся вопросом, каким это образом Суворов с обозом в пятьдесят пар волов, взятых в знатной слободе эльтонских солевозчиков Николаевской на Волге (ныне город Николаевск Волгоградской области), собирался настигнуть конных Пугачева с сотоварищами, которые находились от него на расстоянии почти триста верст, в районе речек Узеней? Почти целую неделю понадобилось генерал-поручику, чтобы добраться от волжской слободы Николаевской до Яицкого городка, где уже находился плененный Емельян Пугачев. Что-то тут не видится «стремительного и неостановимого» суворовского преследования беглецов. И Пушкин его не увидел. Но подметил совсем неслучайно и точно: углубился. Он же, Пушкин, назвал Михельсона главным победителем Пугачева и ни одним словом не обмолвился о каких-то особых заслугах генерал-поручика Суворова в подавлении крестьянского восстания.

Однако легендами о суворовском разгроме пугачевских войск занимают читателей многие другие, кроме упомянутых, «современные» биографы. Но и то правда, что далеко не все из них обнаружили масонский след в Пугачевском возмущении, как не нашла его и сама государыня. Так что подавление бунта затягивалось вовсе не из-за мифического масонского заговора, а по причине «всеобщего негодования».

На пике восстания в Поволжье Пугачев действовал не только с помощью военной силы, но и словом, приносившим ему не меньшие победы. В нашей истории нет подобного прецедента, когда бы вор или разбойник обращался к народу вот с таким воззванием:

«Чтобы всем, находившимся прежде в крестьянстве и в подданстве помещиков быть верноподданными собственно нашей короне, и мы награждаем всех вечною вольностью и свободою, не требуя рекрутских наборов, подушных и прочих денежных податей, награждаем во владение землями, лесными, сенокосными угодьями, рыбными ловлями и солеными озерами, без покупки и без оброку; освобождаем всех от чинимых прежде от злодеев дворян и градских мздоимцев судей крестьянам и всему народу налагаемых податей и отягощений, и желаем вам спасения душ и спокойной в свете жизни; а как ныне имя наше в России процветает, того ради повелеваем, сим нашим именным указом, — кои прежде они дворяне противники нашей власти, возмутители империи и разорители крестьян, — всех ловить, и казнить и вешать, и поступать равным образом так, как они, не имея в себе христианства, чинили со своими крестьянами, и проч.». (Водовозов В.И. Очерки из русской истории XVIII века. С.-Петербург, 1882. Стр. 454).

Легко понять, какое волнение производили подобные указы вместе с полной верой, что их издавал настоящий государь, Петр Федорович. Каждое слово в документе достойно глубокого осмысления. Обращает на себя внимание характеристика дворян: возмутители империи и разорители крестьян, «не имеющие в себе христианства». Это удивительный образец понимания проводимой правящим эксплуататорским классом чуждой масштабной и многомерной модернизации в России на европейский манер, потрясавшей глубинные основы традиционной жизни православного русского народа. Это одновременно тяжкое и справедливое обвинение в отсутствии христианства у дворянского сословия, не признававшего никаких норм морали и нравственности в отношении подневольных крестьян. Вызов был принят восставшим народом: око за око, глаз за глаз. Такой народ с таким осознанием воцарявшихся порядков в государстве достоин восхищения. И Александр Пушкин, как никто другой из современников, тонко прочувствовал его настроения. Подтверждение тому — его поэтическая сага в прозе «Капитанская дочка».

Как в своих указах, так и в пушкинском произведении, «самозванец» со всей очевидностью говорил устами народа. Но иные современные историки, биографы дело представляют так, что смысл пугачевских воззваний получал поддержку просто от черни по определению, от забитого и недалекого русского люда, ничего не соображавшего и не понимавшего. И в этом видится оговор, клевета на наш народ, на нашу историю.

Да, грамоты тогда нашему крестьянскому люду явно не хватало, но разума, понимания справедливости, желания и стремления жить по-христиански, чувства милосердия он был далеко не лишен, чего в большей степени лишены как раз нынешние мыслители с высшими образованиями и диссертациями, пытающиеся замарать, очернить образ народного вождя.

«Все захваченные сокровища Пугачев большею частию отдавал или приближенным, или народу. Он не был корыстолюбив: когда его взяли, то с удивлением нашли при нем лишь небольшое число червонцев, зашитых на черный день в платье. Точно также он всегда обращался к простому народу с большою ласкою, называл крестьян не иначе, как «мои детушки», и сколько от него зависело, строго наказывал за каждую обиду, нанесенную крестьянам его собственными шайками», — так писал историк царского времени В. И. Водовозов. («Очерки из русской истории XVIII века. С.-Петербург, 1882. Стр. 454). Сравните.

В своей фундаментальной книге «Суворов»  популярной серии «Жизнь замечательных людей» (издательство «Молодая гвардия», 2012 г.) Вячеслав Лопатин  речет: «Идеализируя пугачевщину, советские историки называли мятеж яицких казаков крестьянской войной, хотя сам Пугачев и его атаманы презрительно именовали крестьянский люд сволочью». (Вячеслав Лопатин. Суворов. Москва, 2012. Стр. 71). Кто говорит правду: Водовозов с советскими историками или Лопатин?.. Вопрос, конечно, риторический. Но он задан для того, чтобы получить ответ не от нелюбимых Лопатину советских историков, а из XIX века — от всё того же В.И. Водовозова:

«Восстание распространялось с необыкновенною быстротою: села поднимались одно за другим. Для этого иногда достаточно было приехать нескольким казакам и объявить, что они от батюшки царя, а иногда и без этого сами крестьяне составляли ополчение и посылали выборных к предводителю ближайшей шайки. Обыкновенно собирался сход, перед ним читали воззвание Пугачева; крестьяне тотчас вооружались дубинами, вилами, топорами, — чем попало, и брали под стражу приказчика и других начальников, а если удавалось, и помещика с его семейством. Приезжал предводитель шайки со своею толпою. Его, как и самого Пугачева, встречали колокольным звоном; впереди шло духовенство с крестами, хоругвями и иконами; старшины подносили хлеб-соль. Народ, стоявший на коленях, приводили к присяге государю Петру Федоровичу». (Водовозов В.И. «Очерки из русской истории». С.-Петербург, 1882, стр. 455).

Стало быть, рядовое духовенство вполне сознательно и добровольно переходило на сторону восставшего русского народа, чувствуя правоту его требований и пожеланий. Оно — чего уж скрывать! — косо смотрело на «самозванку» из немок, усевшуюся путем переворота после убийства законного царя-батюшки на русский престол. Известен ли кому-либо тот факт, что в мае 1775 года в одной только Астрахани ждала своей сентенции (расправы) за поддержку Пугачевского возмущения тысяча русских священников, закованных в кандалы? Целая тысяча! Это надо понимать, что практически все волжское — и не только рядовое — духовенство проявило свою солидарность с восставшим народом. Спас арестованных священников от физической расправы и каторги астраханский епископ Мефодий. Вот как это засвидетельствовал в своей книге («Архиереи Астраханской епархии за 300 лет ее существования, с 1602 до 1902 года, с 39 портретами». Астрахань, 1902, стр. 61 — 63) духовник Астраханской духовной семинарии, священник Михаил Благонравов:

«По усмирении Пугачевского бунта, когда сам Пугачев уже был казнен в Москве, приступили к суду и расправе с теми, которые принимали участие в мятеже. Императрица Екатерина II имела столь великое уважение к еп. Мефодию, что весь суд и расправу над духовными лицами, склонившимися на сторону самозванца, поручила ему: «Что он над нами сделает, тому так и быть». И вот в мае 1775 г. привезли в Астрахань до 1000 человек монахов, священников, диаконов и причетников и привели к собору в оковах, оборванных, истомленных от голода и всяких невзгод тогдашнего тюремного заключения. В 2 часа пополудни еп. Мефодий велел ударять редко в большой колокол. На этот необычайный в такое время звон народ толпами спешил к собору; собралось в соборе и все духовенство. Святитель в малом архиерейском облачении и с посохом вышел на кружало, дал несчастным знак, чтобы они к нему приблизились, посмотрел на них, заплакал и сказал: «Бог и Всемилостивейшая Государыня всех прощает, и я, по данной от нее власти, прощаю вас и разрешаю «сбивайте оковы с них»!  Когда всех расковали, он осенил их крестом и сказал: «Идите за мною, в соборе принесем благодарение Богу о здравии Государыни». Когда губернатор Бекетов стал говорить Мефодию, что с бунтовщиками так не поступают, он сказал ему: «Разве они виноваты? Вы — военные и все чиновники — что с пушками делали? — бежали, оставили свое звание, нарушили присягу! Разве вас попы с крестом и с кадилом могут защитить? Вы виноваты, а не попы… Бекетов бы сам сделал еще хуже, как бы попался в руки бунтовщиков». И Бекетов замолчал. После этого преосвященный отпустил всех духовных по своим местам и щедро одарил их на дорогу, сказав: «Поминайте за милосердие к вам Государыню» …

А вот что по этому поводу писал сам Александр Сергеевич Пушкин в своем исследовании Пугачевщины:

«В Саранске архимандрит Александр принял Пугачева со крестом и Евангелием и во время молебствия, на ектении упомянул государыню Устинию Петровну…

Весь черный народ был за Пугачева. Духовенство ему доброжелательствовало, не только попы и монахи, но и архимандриты и архиереи. Одно дворянство было открытым образом на стороне правительства». (Александр Пушкин. Сочинения. История Пугачева. Москва, 2006. Стр. 201 — 202).

Сегодня для многих историков это пушкинское признание — опасная крамола. Оно всячески замалчивается даже исследователями от науки. Ему нет места в научном обороте.

А теперь зададимся самым важным вопросом: чего же ради положил множество головушек взбунтовавшийся русский православный народ? Кажется ответ прост: ради того, чтобы не быть холопом на родной земле. Несмотря на его очевидность, наши многие современные историки в силу конъюнктуры времени (всякий бунт в их толковании есть зло, даже если он направлен против насилия) представляют нам Пугачевщину «шиворот-навыворот», и связано это прежде всего с культом Екатерины II.

Как же, Великая! А у всяких Великих, находящихся у кормила государства,  всё должно быть прекраснодушно. Такой взгляд носит откровенно антиисторический характер и показывает нам русский мир того времени в перевернутом виде. Собственно, он, этот взгляд, всегда доминировал в русском обществе на протяжении всех столетий со дня подавления Пугачевского восстания, за исключением советского периода. Но вместе с тем у ряда исследователей зрело и другое отношение к народному бунту, другая точка зрения на него, матрицу которой заложил еще А.С. Пушкин. В  результате мы имеем сегодня блестящее объективное научное исследование, и оно, наберемся смелости сказать, расставляет все точки над i, обнажая поверхностный, ангажированный взгляд  современных историков и биографов на такое народное явление, как Пугачевское возмущение. По каким-то причинам этот научный труд они не удостоили своим вниманием. А напрасно. Он имеет вполне предметное название — «Социокультурное пространство русского бунта (по материалам Пугачевского восстания)». Его автор уже упомянутый доктор исторических наук В.Я. Мауль. Первое издание вышло в Томске, в 2005 году. Итак, читаем (стр. 21 — 22):

«Если в XVII в. направления будущих реформ еще только закладывались, то вскоре с нерешительностью было покончено, и страна стала ареной масштабной и многомерной модернизации, в духе европеизации, в необходимости которой для России историки практически не сомневаются. Их оценка означает, однако, «взгляд сверху», с высоты высших эшелонов власти. Они декларируют необходимость и неизбежность модернизации с позиций интересов государства, может быть, — страны. Но непросвещенный русский народ, к сожалению, не понимал этих «высоких материй», а потому активно отвечал на модернизацию протестом. Мощным инструментом модернизации являлось государственное вмешательство, что вело к усилению централизации власти, бюрократизации всей системы управления, придавало модернизации особую культурную семантику. В условиях системного кризиса компенсаторские механизмы мирного снятия социального напряжения еще не сформировались, поэтому осуществлять модернизацию приходилось через навязывание новых культурных установок, почва для которых не была подготовлена органичным развитием российской истории. Дело в том, что в основе новоевропейской культуры лежали принципы рационализма и секуляризации. Но для их усвоения необходимо было освободить сознание русских простецов от религиозных пут. На смену религии должна была прийти наука. Русский же народ в массе своей был неучен, достижения науки обошли его стороной. Религия по-прежнему оставалась психологической доминантой народной «картины мира». Отсюда и отчаянное цепляние за традицию, обычай, норму, ритуал, религиозную санкцию в условиях, когда привычные ценности подвергались инновационному прессингу. Под знаком кризиса традиционной идентичности прошел весь российский XVIII век. Этот кризис во многом был спровоцирован не столько внутренней беспомощностью традиционной системы, сколько инновациями, шедшими из Европы и становившимися «руководством к действию» для правящей элиты. Из привычного социального равновесия народ был выбит такими символически кощунственными нововведениями Петра, как пресловутое бритье голов, ношение европейской одежды, новый календарь, рекрутчина, титулатура монарха, подушная подать и т.п. Их результатом стала оценка мира господ как мира смехового, т.е. перевернутого. Нет ничего удивительного, что эти обстоятельства провоцировали социальный протест, возросло количество политических процессов по делам о преступлениях против государственной власти. В дальнейшем подобные представления только усиливались, чему в немалой степени способствовал социально-психологический фон частых дворцовых переворотов, когда поочередно менявшие друг друга монархи становились символами социокультурного неблагополучия. Недовольство вызывало затянувшееся «женское царство», и основания для него давали сами царствующие «дамы». Длительное «царство женщин» и детей породило множество временщиков и превратило фаворитизм в характерное явление жизни государства, ставшее способом приобщения дворянства к власти. Социально-психологические стереотипы народного монархизма позволяли прочитать эту ситуацию на привычном языке: всеми делами в России заправляют дворяне, из-за этого простым людям живется плохо. Поэтому народные «пасквили» середины XVIII века обрушивают на дворян сокрушительную критику, угрожая им Страшным судом.

Психологическое напряжение ментальной атмосферы, вызываемое традиционно понимаемой символикой поведения правящих кругов, ощущалось повсеместно и повседневно. Действия господ не могли не шокировать народ своей святотатственной откровенностью. Травмировали народную психологию бесконечные балы и маскарады высшего света, их видимая «бесовская» форма. Все это воспринималось простонародьем как узнаваемое наступление последних времен. Элитарная культура, утверждавшая себя через антиповедение, несомненно, должна была рассматриваться народом сквозь смеховую «призму». В результате, кризис традиционной идентичности, разрушая авторитет, способствовал нарастанию агрессивного страха по отношению к власти. В такой ситуации Пугачевщина стала народной реакцией на построенный господами мир «навыворот» (выделено мной — Е.М.).

Из тупика системного кризиса традиционная культура искала спасение в самой себе, используя защитные механизмы, важнейшим из которых является бунт, призванный выполнить специфические социокультурные задачи… Народная альтернатива реализовывала себя в бунтах, которые, являясь апологией традиционализма, корректировали модернизацию. Всеобщее негодование, вызванное политическими, социальными, экономическими и другими симптомами культурного сдвига, готовило почву для проявления на небосклоне российской истории и лидеров, и возглавленных ими движений народного протеста. Через бунт традиционная культура пыталась транслировать свои ценности в будущее, с его помощью пыталась реанимировать рвущую связь времен. В этой эмоциональной атмосфере бунты становились своего рода лекарством от коллективного страха, психологической же его основой была утрата чувства безопасности, которая скорее переживалась, чем осознавалась. Все это дополнялось эмоциональным негодованием из-за ущемления привычного образа жизни. Иначе говоря, ментальным основанием протеста становилась культурная традиция, но лишь до определенной степени. Следует помнить, что месторазвитием русского бунта было не просто сакрализованное пространство традиционной культуры, подвергшееся мощному натиску инновационных сил. И чем дальше заходил процесс «порабощения» России достижениями европейской цивилизации, тем большему давлению подвергались традиционные ментальные стереотипы. Объективно тяготея к традициям, коллективное воображение не успевало приспосабливаться к переменам, безнадежно отставало от менявшейся объективной реальности, а потому старалось цепко держаться за прошлое. Традиции и инновации столкнулись в смертельном поединке». (В.Я. Мауль «Социокультурное пространство русского бунта (по материалам Пугачевского восстания)». Томск, 2005. Стр. 21 — 22).

Восставший православный люд инстинктивно и даже где-то сознательно шел на Голгофу, чтобы заставить власть предержащих дрогнуть сердцем, проникнуться нравственным состраданием и любовью к ближнему, если, конечно, холоп мог считаться таковым. И в этом видится великая очистительная христианская миссия Пугачевского возмущения. «Нет худа без добра, — писал сам А.С. Пушкин, — Пугачевский бунт доказал правительству необходимость многих перемен…». (Александр Пушкин. Сочинения. История Пугачева. Москва, 2006. Стр. 2003).

Примечательно, что в советское время непревзойденная русская литература в оценке Пугачевского восстания набралась мужества взять на себя роль поводыря, старца, умудренных знаниями Священного Писания:

«- А нам известно, что каналья-злодей повсеместно лютость оказывает! – запальчиво проговорил Галахов.

— Слухи идут всякие, — вздохнув, ответил пастор. – Я склонен думать, что сам Пугачев не столь жесток, как про него молва идет. А вот его сподвижники, по своей темноте и коренящемуся в них сатанинскому духу мщения, поистине могут быть в своем поведении жестоки… И что вы хотите, господа! – вскинув седую голову и сделав рукой нетерпеливый жест, воскликнул пастор. – Ведь бунт, ведь темного народа восстание проистекает! Силы адовы распоясались, сатана спущен с цепи. Но я верую, господа, можете осудить меня, а я верую, что в смуте сей действует указующий перст божий.

— А Пугачев, выходит, по-вашему, чуть ли не посланец с неба? – с язвительностью спросил Галахов.

— Я этого не хочу сказать. Но… что свыше предначертано, тому не миновать.

— А вот увидим, откуда оно предначертано, — с той же запальчивостью возразил Галахов. – Когда государственный преступник будет схвачен, суд выяснит всё начистоту.

— Да, но сей государственный преступник, — подчеркнутым тоном произнес пастор, — будет судим не токмо судом человеческим, но и судом человеческой истории! А первей всего предстанет он пред судом божьим! – и пастор взбросил руку вверх. – Однако милосердный бог не преминет судить не токмо его, а вкупе с ним всех, кто сеял бурю среди народа жестокостями своими.

— Вы, отец пастор, чрезмерно смелы в своих суждениях! — возмущенный Галахов поднялся, стал в волнении ходить по горнице.

— Да, смел, —  дрогнув голосом и потупясь, ответил пастор. – Иначе я не носил бы на своей груди распятого по приговору синедриона Христа!» (В.Я. Шишков «Емельян Пугачев». Книга третья. Москва, 1985. Стр. 479).   

Этот диалог – вершина христианского осмысления и оценки событий Крестьянского антикрепостнического восстания 1773 – 1775 годов под предводительством Емельяна Пугачева. Кто мог такое написать? Только глубоко верующий человек. Когда и кем это было написано? В самые, казалось бы безбожные времена. Но почему-то за публично продемонстрированное христианское откровение писателя Вячеслава Шишкова не отправили на Лубянку, а взяли да и единодушно присвоили в 1946 году высочайшую по тем временам награду – Сталинскую премию первой степени в области литературы за эпопею «Емельян Пугачев» (правда, уже после кончины автора, не успевшего закончить свой великий роман, на создание которого ушло семь лет). И эта премия, стало быть, не иначе как указующий перст Божий. С тех пор прошло около 80 лет. Со времени Пугачевского бунта еще больше.

Но в душе совестливого русского человека – православного христианина сохраняется и будет сохраняться имя искателя справедливой жизни, народного правдолюбца Емельяна Ивановича Пугачева. На Руси он остался народным вождем на все времена, стоиком, христолюбцем, которого духовенство встречало почтительно. Он повернул ход русской истории, вынеся свой беспощадный приговор безнравственному и спровоцировавшему фактически гражданскую войну барскому насилию над русским крестьянством. Пугачевщина породила Радищева с «Путешествием из Петербурга в Москву», Пушкина с «Капитанской дочкой» и «Историей Пугачевского бунта», то есть задала координаты выхода литературного процесса в России на высоты критического реализма. Русское дворянство с ориентацией на западные ценности, развращенное господством над холопами, над их трудом, так и не пожелало искать социального компромисса с общинным крестьянством.

И как тут не сказать о том, что роман В.Я. Шишкова «Емельян Пугачев» — это народная эпопея, в которой с исключительным мастерством, виртуозностью передана цветущая симфония стихии народного бунта, русского слова и русской души, это гениальное произведение социалистического реализма, овеянное народной мудростью, правдоискательством русского православного человека от сохи по пути своего восхождения на Голгофу. Распятый на колесе русский крестьянин-бунтарь уподобился Христу, своей смертью смерть поправ. Побольше бы нам сегодня таких произведений соцреализма, как «Емельян Пугачев», «Тихий Дон», «Хождение по мукам», «Белая гвардия» и многих других «тяжелого» советского прошлого. Но, увы, сегодня эпоха другая — эпоха полной свободы слова и личности и, как следствие, — полного творческого бессилия этой самой свободной личности в области русской словесности.

Подавление крестьянского бунта стоило России гибели 100 тысяч русских людей. Возможно, и больше. Потери для того времени колоссальные. А потому есть все основания признать Пугачевский бунт не иначе как Крестьянской войной, вылившейся, по сути, в гражданскую войну, в которой русские убивали русских. И участие в ней претило Суворову, как только он столкнулся с реальностью, разгадал ее внутренние пружины: на поле русской государственности столкнулись два вектора силы — прозападническая, модернистская, и традиционно славянская, русско-православная.  Суть первой прекрасно раскрыл философ и писатель Иван Сергеевич Аксаков (выше приводилась его характеристика). Суть второй — известный историк Василий Иванович Водовозов в своих «Очерках из русской истории XVIII века», а затем уже и современный российский историк доктор исторических наук В.Я. Мауль.

Однако ж сегодня личность народного заступника подается в нашей исторической литературе в таком превратном свете, в такой глумливой форме, а личность самозванки-царевны и государственной преступницы Ангальдт-Цербстской, то бишь Екатерины II, в таком благолепном виде, что впору всех святых выноси. После подавления Пугачевского восстания «премудрая мать Отечества» опубликовала манифест, в котором это восстание предавалось «вечному забвению и глубокому молчанию». Причем, желая истребить воспоминания об этой ужасной эпохе, Екатерина II приказала переименовать Яицкий городок в Уральск, а реку Яик в Урал. Даже во времена нашего светоча поэзии А.С. Пушкина материалы по делу Е.И. Пугачева были опечатаны. Под грифом «секретно» они пролежали на полке до конца правления династии Романовых. Во время работы над «Историей Пугачева» поэту удалось добыть из архива сведений всего на 36 страницах, что совершенно не позволяло написать ему фундаментальный труд без противоречий, полный достоверности. Пушкин выражал пожелание, что когда-нибудь потомки дополнят и исправят его работу. Вскрывать подлинные причины крестьянского восстания под водительством Емельяна Пугачева было не в интересах царской власти. Да и сегодня сама пугачевская тема остается негласно под запретом в интересах современной буржуазии и дворянства. Она, совершенно очевидно, наводит страх на власть предержащих. Екатерининская политика замалчивания одного из самых памятных и великих исторических событий, которое нанесло сокрушительный удар по крепостнической России, продолжается. Русский народ сегодня прозябает под крепостничеством капитала.

Евгений Малюта,

писатель-документалист, краевед      

                           

Справка «Отчего края»

МАЛЮТА Евгений Васильевич — писатель-документалист, краевед. Родился в 1945 году. Живёт в Москве. Окончил факультет журналистики МГУ имени М. В. Ломоносова, работал в областной и центральной печати, корреспондентом ТАСС, на московском канале Центрального телевидения.

Автор книги «Волжский утес Шолохова», один из авторов фундаментального труда «Шолоховская энциклопедия», автор историко-краеведческих книг о городе Николаевске, старинных волжских селах Николаевского района, а также двухтомника «Летопись Николаевского благочиния». Один из создателей мемориального Дома-музея М. А. Шолохова в городе Николаевске, член Волжского Шолоховского центра (Москва).

***

Скульптор заслуженный художник РФ Иван КОРЖЕВ. Емельян Пугачев. Бронза, дерево. 1996 г.

***

«Заключенная в пределы клетки могучая фигура Пугачева выражает не столько безысходность положения, сколько волевой импульс, идущий изнутри его страдающей, но все-таки героической личности. В фигуре чувствуется та мощь и энергия народа, который уже будучи схвачен и закован, на пороге жестокой казни, осознает и не отступает от желания свободы. Русский народный дух, верность своим устремлениям, умение находить выход из сложившихся драматичных обстоятельств делают эту скульптуру современной и актуальной». А. Ю. ВЕРШИНИНА, кандидат искусствоведения, старший научный сотрудник Государственного института искусствознания. (Арабчиков К. Н. «Иван Коржев. Скульптура». Москва, 2011. Стр. 54).