Появление в русской литературе Саши Соколова крайне симптоматично. Россия прочно вошла в мировую литературную традицию.

Александр Всеволодович Соколов родился 6 ноября 1943-го года в Канаде, где работали его родители. Отец его служил в аппарате торгового советника посольства СССР. Спустя несколько лет после рождения Саши семья переезжает в Москву. Соколов учится в школе, по окончании которой некоторое время работает санитаром в морге.

В 1962-м году он поступает в Военный институт иностранных языков, в 1965-м — бросает его; он симулирует психическое расстройство, дабы избежать призыва в армию, и несколько месяцев проводит в Кащенко. Наконец, тогда же Соколов впервые пытается покинуть Советский Союз, но его задерживают при попытке пересечь советско-иранскую границу. От тюрьмы, в которой он, впрочем, пробыл около трёх месяцев, его сумел избавить отец.

В 1965-м году Соколов становится участником литературного объединения СМОГ. Он публикует стихи в самиздате (под псевдонимом Велигош), поступает на факультет журналистики МГУ.

В 1967-1968-м годах выходят первые очерки и статьи Соколова. К тому же периоду относятся и его первые художественные опыты.

В 1973-м году после нескольких лет работы был закончен самый известный роман автора – «Школа для дураков».

Одни считают этот роман нетипичным для русской литературы прорывным произведением (известна комплементарная фраза Набокова), другие — прозой вторичной, непоследовательной и скучной. Попробуем разобраться.

Каков рецепт «Школы для дураков»? Право же, новизна книги не в ингредиентах (довольно традиционных), а в их концентрации. И в способах их сочетания.

Приёмы и правда традиционны. Нелинейность времени в тексте для вас новость (после «Бойни номер пять»)? В постмодернизме, да и ранее (Джойс хотя бы) никогда не было длиннющих перечислений? Или бессюжетный поток сознания после Пруста кого-то способен удивить? Ироническое смешение античного, мифологического и литературного с бытовым советским (после Ерофеева) — ново? А уж выбор героя, слабоумного мальчика с чистым, поэтически-образным восприятием действительности в мире равнодушных и косных взрослых — разве не воскрешает в памяти добрый десяток хрестоматийных текстов, от Сэлинджера до Киза? Всё так.

Но новизна «Школы для дураков» не в приёмах — иначе вряд ли бы книга перепахала столь многих. Поток речи (а не сознания в прямом смысле) героя по-русски трогателен и свеж. Отсылки и реминисценции не нужно искать в словарях и примечаниях — они понятны на интуитивном уровне. Алогичность событий и искажение привычного времени не пугают и не подавляют, как, к примеру, у обэриутов или Кафки — скорее, работают на поэтический взгляд на мир. И главное, книга не заражена родовыми болячками постмодерна — беспощадной иронией и игрой ради игры. Тёплая книга, что редкость. Сочувствуешь мальчику, сочувствуешь географу Савлу/Павлу, сочувствуешь обитателям дачного поселка… Не ужасаешься миру, но удивляешься, хотя, казалось бы, удивляться уже и нечему.

Не будем растекаться мыслию по древу – и просто не откажем себе и читателю в удовольствии и приведём отрывок из первой главы романа:

 «Горит стосвечевая лампочка, пахнет сургучем, веревкой, бумагой. За окном – ржавые рельсы, мелкие цветы, дождь и звуки узловой станции. Действующие лица. Начальник Такой-то – человек с видами на повышение. Семен Николаев – человек с умным видом. Федор Муромцев – человек обычного вида. Эти, а также Остальные Железнодорожники сидят за общим столом и пьют чай с баранками. Те Кто Пришли стоят в дверях. Говорит Начальник Такой-то: Николаев, пришли Те Кто Пришли, они желали бы послушать стихи или прозу японских классиков. С. Николаев, открывая книгу: у меня с собой совершенно случайно Ясунари Кавабата, он пишет: «Неужели здесь такие холода? Очень уж вы все закутаны. Да, господин. Мы все уже в зимнем. Особенно морозно по вечерам, когда после снегопада наступит ясная погода. Сейчас, должно быть, ниже нуля. Уже ниже нуля? Н-да, холодно. До чего ни дотронешься, все холодное. В прошлом году тоже стояли большие холода. До двадцати с чем-то градусов ниже нуля доходило. А снегу много? В среднем снежный покров – семь-восемь сяку, а при сильных снегопадах более одного дзе. Теперь, наверное, начнет сыпать. Да, сейчас самое время снегопадов, ждем. Вообще-то снег выпал недавно, покрыл землю, а потом подтаял, опустился чуть ли не на сяку. Разве сейчас тает? Да, но теперь только и жди снегопадов». Ф. Муромцев: вот так история, Семен Данилович, вот так рассказец. С. Николаев: это не рассказец, Федор, это отрывок из романа. Начальник Такой-то: Николаев, Те Кто Пришли хотели бы еще. С. Николаев: пожалуйста, вот наугад: «Девушка сидела и била в барабан. Я видел ее спину. Казалось, она совсем близко – в соседней комнате. Мое сердце забилось в такт барабану. Как барабан оживляет застолье!» – сказала сорокалетняя, тоже смотревшая на танцовщицу. Ф. Муромцев: подумать только, а? С. Николаев: я прочту еще, это стихи одного японского поэта, это дзенский поэт Доген. Ф. Муромцев: дзенский? понятно, Семен Данилович, но вы не назвали даты его рождения и смерти, назовите, если не секрет. С. Николаев: извините, я сейчас вспомню, вот они: 1200-1253. Начальник Такой-то: всего пятьдесят три года? С. Николаев: но каких! Ф. Муромцев: каких? С. Николаев, вставая с табуретки: «Цветы весной, кукушка летом. И осенью – луна. Холодный чистый снег зимой». (Садится). Все. Ф. Муромцев: Все? С. Николаев: все».

В 1975-м году Соколов получает разрешение на выезд из Советского Союза. Он работает лесорубом в Австрии. Спустя год «Школа для дураков» выходит в американском издательстве, и Соколов перебирается в США.

«Обаятельная, трагическая, трогательнейшая книга».

Владимир Набоков о «Школе для дураков».

В 1977-м году Соколов получает канадское гражданство и окончательно обосновывается за рубежом; читает лекции в университетах Канады и США. Один за другим выходят ещё два его романа – «Между собакой и волком» (1980) и «Палисандрии» (1985).

Казалось бы, впереди ещё много блестящих книг. Однако после гибели рукописи четвёртого романа в пожаре Соколов перестает печататься. Имеется ли что-нибудь в пресловутом «столе» писателя — неизвестно.

Именно благодаря многолетнему творческому молчанию Соколова с чьей-то легкой руки принято называть русским Сэлинджером. Однако это верно лишь по сходству некоторых внешних фактов биографий этих писателей. Стилистически же Соколов гораздо ближе Джойсу, также прослеживается некоторое влияние того же Набокова – звукопись, анаграммы, сновидческая бессюжетность.

Традиционно не оспаривается влияние Саши Соколова на литературу русского постмодерна. Многие его традиции продолжает, к примеру, Михаил Шишкин. Вообще, как нам кажется, между двумя крайностями («Школа для дураков» и «Москва-Петушки»), как между Сциллой и Харибдой, пытается лавировать вся современная авангардная русская литература. Беспощадная ирония, граничащая с самоуничижением, душевыворачивающий цинизм, политика и реклама — это наследство Венедикта Ерофеева; Соколов же (страшное дело, если задуматься!) построил своеобразный постмодернизм с человеческим лицом. Что, согласитесь, даже несколько противоречит самим условием задачи. Трогательность, поэтичность, элегическая бессюжетность, казалось бы, чужды постмодернистской традиции. Но, как мы видим, нет.

После распада Советского Союза Соколов иногда приезжает в Россию. Практически инкогнито — без шума и громогласных заявлений. Не сказать, что он совсем забыт – скорее, в лучших традициях того же Сэлинджера, не навязывает себя публике. Смеем надеяться, что тремя романами и несколькими повестями и рассказами наследие Соколова не исчерпывается, и мы ещё прочтём новые книги самого таинственного из русских писателей двадцатого века.

 Иван Родионов,

поэт, эссеист, литературный критик 

(из книги «сЧётчик»)

ОСТАВЬТЕ ОТВЕТ

Please enter your comment!
Please enter your name here