«Пятикнижие» — ежемесячная рубрика журнала «Отчий край». Одни читатели делятся с другими читателями своим списком «золотых» книжек, рекомендуют его к прочтению.
Итак, «Пятикнижие» августа!
ЛЕФТАР Вероника, Камышин:
- Михаил Пыляев «Старый Петербург»;
- Сергей Яров «Блокадная этика»;
- Наум Синдаловский «История Петербурга в городском анекдоте»;
- Анатолий Иванов «Все начиналось в Петербурге»;
- Дарья Макарова «Петербург как предчувствие».
В общем, рекомендую читателям «Отчего края» эту подборку в пору отпусков — вдруг кому пригодится. Быть может, кто-то собирается в отпуск в Санкт-Петербург или вернулся оттуда? Замечательные книги из подборки настроят на путешествие, освежат воспоминания и расскажут свои истории — чудесные или страшные. В любом случае, скучно не будет! А вот и отрывок, так сказать, для затравки из книги Михаил Пыляев «Старый Петербург»:
«Одним из красивейших домов Елисаветинского времени был дом знаменитого «предстателя муз», первого русского мецената Ивана Ивановича Шувалова; стоял он на углу Невского и Большой Садовой, где так долго на нашей памяти помещался трактир Палкина, а теперь фортепьянный магазин Шредера. Дом был выстроен в два этажа по плану архитектора Кокоринова. Шувалов праздновал в нем новоселье 24 октября 1754 года великолепным маскарадом, про который М. В. Ломоносов сказал следующие стихи:
Европа что родит, что протчи части света,
Что осень, что зима, весна и кротость лета,
Что воздух и земля, что море и леса:
Все было у тебя, довольства и краса…
Богатая анфилада комнат дома Шувалова была вся увешана портретами и картинами. В главной зале, выходящей окнами на Невский, сидели у дверей за столиком два старика, вечно играя в пикет; один из них был огромного роста, другой – низенький старичок в черном кафтане; первый был гайдук-силач, спасший Шувалову жизнь в Швейцарии, другой – камердинер, француз Бернар. Оба старика жили на пенсии и ежедневно безотлучно дежурили в картинной зале. Как раз над их головами висела большая картина с изображением печального эпизода из жизни Шувалова, чуть-чуть не стоившего ему жизни. На картине был представлен швейцарский пейзаж, где на высоте большой горы виднелась повисшая над пропастью карета, которую поддерживает своими плечами огромный гайдук. В светлой угловой комнате о семи окнах, в большом кресле у столика, окруженный книгами и друзьями, сидел маститый седой старик, сухощавый, среднего роста, в светло-сером кафтане и белом камзоле. Видевший Шувалова уже семидесятилетним старцем, Тимковский говорил о нем так: «Речью и видом он был бодр, но слаб ногами, лицо у него было всегда спокойное, поднятое; обращение со всеми упредительное, весело-видное, добродушное. В разговорах он имел речь светлую, быструю, без всяких приголосков. Русский язык его был с красивою обделкою в тонкостях и тонах, французский он употреблял, где его вводили и когда, по предмету, хотел что сильнее выразить».
В этой угловой гостиной у него собирались образованнейшие люди того времени: Ломоносов, Сумароков, Костров, Богданович, Державин, Шишков, княгиня Дашкова, Оленин, Перепечин (известный тоже меценат, директор банка), Кирилло Каменецкий (его домашний врач), автор знаменитого в свое время «Травника». Из гостиной боковой выход вел в кабинет, оттуда шли его жилые комнаты окнами на двор, прямо же вдоль Садовой улицы шла длинная галерея с библиотекою, а за ней и домовая церковь, в которой сановитого вида дьячок читал малороссийскою речью. Шувалов в церкви по большей части сидел в креслах с подостланным ковром; вельможа имел привычку во время разговоров задумываться и креститься у груди небольшим крестом. Это была его давнишняя привычка, которую он приобрел, живя в век вольнодумства. Дом Шувалова видел многих монархов. Императрица Елисавета в течение года очень часто у него обедала и ужинала; сюда же, в дом Шувалова, привозили в 1756 году бывшего императора Ивана Антоновича для свидания с императрицею. Здесь же почти ежедневным гостем был император Петр III, и позднее очень часто приезжала Екатерина Великая. Перед этим же домом на другой день кончины Шувалова, проезжая мимо верхом, император Павел остановился, снял шляпу, поглядел на окна и низко поклонился.
У Шувалова собирались все литераторы того времени. В юной возникавшей тогда журналистике происходили такие же споры, что и теперь, каждый превозносил себя, и каждое издание хотело превзойти остальные и стать во главе всех. Полемика, зависть, даже личные, не совсем церемонные намеки так и сыпались перекрестным журнальным огнем и при встрече пишущих. Ловля подписчиков в то время происходила самым комическим образом: особенно рьяные журналисты раздавали даром нерасходившиеся номера своего издания, с тем чтобы получивший даровой номер не подписывался на другие журналы. Издатель «Поденщины», Василий Тузов, глубокий провинциал, на одном вечере у Шувалова прямо сказал жене Рубана, издателя еженедельного журнала «Ни то ни сё»: «Скажите вашему мужу, что я его не боюсь и что он неосновательно думает, что у меня нет денег на издание; вот оне», – и он показал при этом пачку ассигнаций.
При встречах литераторы того времени редко церемонились, и, как рассказывал сам Шувалов Тимковскому (см. его записки в «Москвитянине» 1852 г.), особенно были такими непримиримыми врагами Ломоносов с Сумароковым. «В спорах Сумароков чем более злился, тем более Ломоносов язвил его; и если оба не совсем были трезвы, то оканчивали ссору запальчивою бранью, так что я был принужден высылать их обоих или чаще Сумарокова. Если же Ломоносов занесется в своих жалобах, то я посылаю за Сумароковым, а с тем, ожидая, заведу речь о нем. Сумароков, услышав у дверей, что Ломоносов здесь, или уходил, или, подслушав, вбегает с криком: “Не верьте ему, ваше превосходительство, он все лжет; удивляюсь, как вы даете у себя место такому пьянице, негодяю”. – “Сам ты пьяница, неуч, под школой учился, сцены твои краденые!” Но иногда, – замечает Шувалов, – мне удавалось примирить их, и тогда оба были очень приятны». Примирение, впрочем, не всегда удавалось. Существует письмо Ломоносова к Шувалову от 19 января 1761 года (см. альманах «Урания»): «Никто в жизни меня больше не изобидел, как ваше высокопревосходительство: призвали меня сегодня к себе; я думал, может быть, какое-нибудь обрадование будет по моим справедливым прошениям… Вдруг слышу: помирись с Сумароковым! Т. е. сделай смех и позор! Не хотя вас оскорбить отказом при многих кавалерах, показал вам послушание; только вас уверяю, что в последний раз, – ваше превосходительство, имея ныне случай служить отечеству спомоществованием в науках, можете лучшие дела производить, нежели меня мирить с Сумароковым. Не только у стола знатных господ, или каких земных владетелей, дураком быть не хочу…» и т. д.
Если Ломоносов и Сумароков всегда шумели на вечерах Шувалова, то встречались из литераторов того времени и такие, которых в обществе считали образцами светскости. К таким принадлежал всегдашний гость Шувалова, автор «Душеньки» Ипполит Федорович Богданович:. Ходил он всегда щеголем, в французском кафтане с кошельком[49] на спине, с тафтяной шляпой (клак) под мышкою; если он не садился играть в карты, то всегда рассказывал о дневных и заграничных новостях. Он только не любил говорить или даже напоминать о своих стихах и был очень щекотлив насчет произведений своего пера. После выхода «Душеньки» он сделался гостем большого света, все вельможи наперерыв приглашали его и почитали большою честью, чтобы автор «Душеньки» дремал за их поздними ужинами. По выходе в свет «Душеньки» (в 1778 году) носилась молва, что Богданович не был ее автором. Злые языки говорили, что у Богдановича жил молодой талантливый человек в качестве переписчика, который, тайком от Богдановича, читал в своем кругу отрывки из своей «Душеньки». Этот молодой человек вскоре умер, оставив все свои произведения Богдановичу. Вскоре после этого времени и вышла «Душенька». Может быть, тут и говорила зависть, но современники твердили: в «Душеньке» не Богдановича перо и не его воображение. Как бы в контраст опрятному Богдановичу, у Шувалова постоянным гостем бывал человек и самой неряшливой внешности – это был известный поэт Ермил Иванович Костров. Видом переводчик Гомера был человек невысокий, с лицом большим, по которому у него выступали красные пятна, особенно нос его отличался багрово-красным цветом. Платье его было всегда изношено, особенно локти всегда были протерты, зато парик его был напудрен, убран в букли и при густо напомаженной косе. Этого требовал тогда этикет… Впрочем, нередко случалось, что лицо Кострова было все засыпано мукою, букли и прическа растрепаны, и из них выпадали шпильки; коса тоже лезла из ленты и рассыпалась по плечам, а худой испачканный камзол едва держался на плечах, и сам поэт шатался.
Впрочем, Костров и трезвый был не тверд на ногах. Бекетов рассказывает: когда Костров шел по улице, то какая-нибудь старуха, увидев его, скажет с сожалением: «Видно, бедный больнехонькой!» А другой, встретясь с ним, пробормочет: «Эк нахлюстался!» Ни того ни другого: и здоров, и трезв, а такая была походка! Дмитриев говорит, что домашние Шувалова обращались с Костровым, почти не замечая его в доме. «Однажды, – рассказывает Дмитриев, – спросил я, дома ли Ермил Иванович? Лакей отвечал: “Дома, пожалуйте сюда” – и привел меня в девичью, где девки занимались работой, а Ермил Иванович сидел в кругу и сшивал разные лоскутки. На столе, возле лоскутков, лежал Гомер; на вопрос, чем это он занимается? – Костров отвечал: “Да вот девчата велели что-то сшить” – и продолжал свою работу».
Граф Д. И. Хвостов, известный певец Курбы, спросил однажды Кострова, отчего он так позабыл себя? – «Меня не разгадали… – отвечал поэт, – мне хотелось учить поэзии с кафедры».
