Человек вышел из дома, чтобы, пройдя улицей обыденности, взлететь, растворившись в пространстве неведомости. Вы не верите? Хармс верил, созидая свой мир, свой космос, в котором перекидывались воздушные мостки к феномену Кафки, какой не читал Хармса, судя по дневниковым записям, где фиксировал все свои литературные интересы.
Жестокие ритмы смещённого градуса мировосприятия: трагедия упирается в потолок, как свет, больше не брызжущий туда:
Стучался в дверь Антон Бобров.
За дверью, в стену взор направив,
Мария в шапочке сидела.
В руке блестел кавказский нож,
часы показывали полдень.
Мечты безумные оставив,
Мария дни свои считала
и в сердце чувствовала дрожь.
Смущен стоял Антон Бобров,
не получив на стук ответа.
Мешал за дверь взглянуть тайком
в замочной скважине платок.
Часы показывали полночь.
Антон убит из пистолета.
Марию нож пронзил. И лампа
не светит больше в потолок.
Поэтому и необходим взлёт: сулящий возможности выхода, а погасшая лампа: это как мысль о смерти, что тушит свет, когда она – на деле – тушит лампу, если настал рассвет.
Читал ли Хармс Тагора?
Боялся ли смерти?
Или – воспринимал её фантастическим космосом, сходным с тем, который он запускал в своих речениях, созвучиях, прозе, стихах…
Калейдоскоп мерцал пестро.
…собаки разговаривают особенно, по-хармсовски, они не могут не разговаривать – ведь поэт слышит их:
Над косточкой сидит бульдог,
Привязанный к столбу.
Подходит таксик маленький,
С морщинками на лбу.
«Послушайте, бульдог, бульдог!–
Сказал незваный гость.–
Позвольте мне, бульдог, бульдог,
Докушать эту кость».
Это он основал «ОБЭРИУ».
Он, основав оное, отменил реальность, где так сильна замшелая заурядность…
Фантазия делилась с ним принципами: и было в них нечто алхимическое, ибо целый день из окна падали старушки.
Комедия?
Он очень трагичен – Хармс, иначе не ломал бы так действительность, подчиняя её облаку мечты.
Вот проплывает, нежно розовея, фантасмагорически светясь.
Резко вброшенный в реальность, непонятный псевдоним: изломистый, как молния, связанный не то с английским, не то с санскритом: так и не выяснили исследователи; а у самого Хармса было около сорока вариантов написания…
Разбушуется буря: выживешь ли?
Буря мчится. Снег летит.
Ветер воет и свистит.
Буря страшная ревет,
Буря крышу с дома рвет.
Крыша гнется и грохочет.
Буря плачет и хохочет.
Злится буря, точно зверь,
Лезет в окна, лезет в дверь.
Самуил Маршак и Борис Житков привлекают Хармса к детской литературе: он входит в неё органично, у нём много детского, будто и вырасти окончательно не дано…
Весёлая назидательность вспыхивает огоньками:
Ну-ка Петя, ну-ка Петя
Закусили, вытрем рот
и пойдем с тобою Петя
мы работать в огород.
Ты работай да не прыгай
туда сюда напоказ
я лопатой ты мотыгой
грядки сделаем как раз…
Препоясанный абсурдом, врывается Хармс в мир, гарцуя на волшебном коне звука:
Каспар Шлих, куря табак,
Нес под мышкой двух собак.
«Ну! — воскликнул Каспар Шлих.—
Прямо в речку брошу их!»
Хоп! взлетел щенок дугой —
Плих! и скрылся под водой.
Хоп! взлетел за ним другой —
Плюх! и тоже под водой.
Нет, кончится всё хорошо, как в большинстве рифмованных историй, рассказанных Хармсом детям.
Всё должна кончатся хорошо.
Почему так не бывает?
Короткие прозаические тексты вспыхивают, озаряя листки: Хармс не перепечатывал ничего за ненадобностью.
Ждал вечности?
Грядущее советское подполье легко впитывало его уроки…
И представление, разыгранное им, продолжается…
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик
