ПОЭТИЧЕСКИЕ ОРНАМЕНТЫ ТРЕТЬЕГО НОМЕРА «ОТЧЕГО КРАЯ»

Третий номер журнала «Отчий край» только что вышел, но уже получил первый критический разбор… Поэзии…

Стихи Анатолия Кима менее привычны, чем его проза, но едва ли менее интересны: причудливо извиваясь, созидая словесно-музыкальные орнаменты, они хорошо ложатся в почву реальности:

Ты

который зовёшься «Я»

и слушаешь себя

как слушает влюблённый

соловья

находя что он звучит

совсем недурственно

в цветущем яблоневом саду.

Ты

который радуешься тому

что на голове твоей

хомут увитый

лаврами

а не венец терновый.

Стихотворение, наименованное «Поэту», словно сквозной стрелой звенящий призыв: жить, видеть и писать по-другому. Да, на предельной струне, с прорастанием душою в звёздные миры, чтобы, почерпнув из них, передать другим, не способным на такое странствие душевного и духовного роста.

Ким вьёт стих, туго закручивая орнаменты смыслов, и узоры метафизических цветов, распускающиеся в недрах строк, поражают – как зеркала, отражающие запредельную реальность.

Но и – тоска запредельная, словно – идущий дождь вечной тоски – открываются в стихах, составленных из неровно-выразительных, шероховато-прекрасных строчек:

Зачем я стану жить когда ты умерла.

Зачем мне слово «жизнь» —

заброшенное гнездо орла.

Не буду больше жить я

когда тебя нет дальше в жизни.

Я лучше стану

орланом-призраком

и буду прилетать

незнамо издали

в заброшенное своё гнездо.

Гнездо жизни пустеет, обозначая пустотою этой трагедию: звенящую и вибрирующую, тянущую строки и тянущуюся в жизни.

Жизнь, однако, всегда продолжается: и человек не может представить всего многообразия форм её.

…метафизический Харон возникает, и – словно по контрасту — утренние туманы: такие розовато-чудесные, освещающие собою пространство стиха…

Поэзия А. Кима связана с его прозой: неразрывно, светящимися дугами яркой индивидуальности. Так дар писателя раскрывается многообразием различных величин.

Владимир Александров представляет вариант поэзии уплотнённой, когда через предметность мира своеобразно просвечивает тяжёлая запредельность или радужная, зависит от восприятия:

Где душа, а где ливрея,

Чёрт-те что это такое,

на скрипучей галдарее

с тараканами покои,

у комолого комода

блох лакей усердно ищет,

позаботилась природа

о духовной пище.

Но – именно создание духовной пищи есть цель поэта, и Александров вполне справляется с приготовлением оной.

Владимир Мавродиев исследует феномен времени своеобразно – используя все музыкальные и живописные оттенки, а их – слово предлагает бессчётно:

Год к октябрю пожелтел, как бумага,

город забросил стило —

ночью напился браги тумана,

утром глядит тяжело.

Дождь в куцых тучах нашарил три горсти,

кинул, стоит в стороне

в парке заброшенном, как на погосте, —

так уже видится мне.

Мавродиев интересно делает пейзаж: сухо и чётко, но сквозь сеть жёстких слов проступает, словно душа его – показанного пейзажа:

Сиза и холодна

бездушная луна.

Шуршит всю ночь, как мышь,

худой, пустой камыш:

ни утки, ни кота.

Сухая темнота.

Как реченька ушла —

камыш тоска ожгла,

и обнажилось грустно,

всё в белых кочках, русло…

Грусть, разлитая в стихотворение, не определяет тональность поэтической волны Мавродиева: ибо сама сила слов, позволяющих рисовать пейзаж, или исследовать время, оставляет в пространстве бытия широкие возможности радости.

Можно ли надышаться воздухом, космосом земли, великой явью, предложенной нам?

Задающаяся таким вопросом Людмила Кузнецова-Киреева, не даёт, разумеется, ответов, но рисует картины: чёткие в графической своей красоте, но и переливающиеся богатством словесного живописного масла:

Не надышаться, говорят,

До встречи с вечностью…

Листву роняет вертоград

С земной беспечностью.

Редеет сень его дерев,

Просветы синие

Займёт закат, забагровев,

Застудят инеи…

Гнезда голубка не совьёт

На хвойной лапушке,

А соловейка не споёт

Романсов ладушке…

Есть нечто уютно-домашнее в ладе и покрое её стихов: умиротворяющее даже…

Юлия Грачёва склонна к повествовательному ладу, совмещённому, впрочем, с лирическим дыханием бытия:

Сидели двое в кабинете.

Главврач читал больничный лист:

«Бывают чудеса на свете!

Ага! Голубчик, ты — связист!»

В ответ сержант кивнул: «Позвольте,

Там не опасно — рай земной!

При самом штабе был на фронте,

А это за передовой».

Старик сложил очки кривые:

«Наслышан. Да… Тепло, уют…

А вам награды боевые

По блату, что ли, раздают?»

Сержант потупился на это,

А врач добавил: «Дорогой!

Тебя достали с того света!

С твоим ранением — домой!»

История просвечивает сквозь современность, и, исследованная поэтическим словом, раскрывается она в новых ракурсах, точно осмысленная через поэтические возможности.

И панорамы жизни, выстраиваемые Ю. Грачёвой в слове, достаточно впечатляют, чтобы отнестись к ним со вниманием.

Евгений Рыжов предлагает вариант поэзии экспрессивной, круто замешанной на ассоциациях и цветовых оттенках, тонко вложенных в стих:

Молния мертвеннобледным разрядом

вытянулась

на манер струны,

из брюха огромного аэростата

времен

Первой

        мировой

                  войны

на головы мирного населенья,

рàвно товарищам и господам,

оружием массового пораженья

с неба

     хлещет

       вода.

Впрочем, не чужд ему и медитативный вариант осмысления действительности через призмы и окуляры поэзии:

Движенье мимолётное руки,

и двое выпадают из обоймы.

И это называется любовью?

Холодному рассудку вопреки

с другим своё дыханье породнив,

приобретаешь, в сущности, немного:

ничтожный шанс стать первым после бога

 и, может быть, последним перед ним.

А такая амплитуда демонстрирует щедрые возможности поэта.

Так, пестро и разнообразно, на разных полюсах что называется, представляет новый номер «Отчего края» современную поэзию.

Александр Балтин,

поэт, эссеист, литературный критик