К 195-летию Льва Толстого
Предвещали ранние – акварельные, но и уплотнённые разводы повестей о детстве ту монументальную мощь, что развернётся, поднимаясь до небес в романах, в поздней прозе?
Толстой и смерть…
Она изучается, маня и пугая, она вворачивает ужас в сознание, и «Три смерти», изготовленные ранним Толстым, ни в одном ракурсе не походят на смерть работника и хозяина из позднего рассказа.
Противоположные Толстые: но язык, неповторимый и непроворотный, максимально выразительный и столь же тяжелостопный формировался уже на первых этапах литературного бытия.
Толстой, ниспровергающий литературу, и вчитывающийся в Евангелия, как вчитывался мало кто.
…дуб, небо Аустерлица…
А где-то шумел первый бал восхитительной девочки Наташи, столь рано повзрослевшей, узнавшей острые иглы чувственности.
Толстой – знаток женской – отрицающий эту сторону жизни: грязь и низость пола мешают лучшему, заложенному в недрах людей.
Музыка «Крейцеровой сонаты» смешивает отчаяние с запредельным бредом; и, входя в чужие лабиринты, Толстой опустошал их, чтобы показать всем – как устроен человек.
Было в его знание оного нечто от алхимии: превращение одного в другое, бесконечная изменчивость человека, его своеобразный протеизм.
Толстой и жизнь: он любил её густо: всю – от катания на коньках по восхитительному бело-синему льду и ветки сирени, сочно обрызганной дождём, до неукоснимого финала: он любил, кажется, и смерть, бесконечно вглядываясь в неё, словно формулу оной можно вывесть; и ведь Иван Ильич, замученной болезнью, увидит в конце свет…
Неистовость дневников: каждый день почти, неустанно фиксировать себя, своё содержание, свои промахи и болезни, свои надежды и упования, и мыслить, мыслить, мыслить…
Тут не тростник – дуб: столь живописанный в самом толстом романе.
Глаза, мощно вдвинутые в глубину черепа, словно обладающие свойством душевного рентгена…
Анна, просвеченная насквозь, как все участники жизненной мистерии, Анна прекрасная, влекущая, несчастная…
Верил ли он в душевное обновление… хотя бы? Какое уж тут воскресенье?
Или живописал вариант собственной утопии…
Но завет вечного путника Сковороды исполнен в точности: оставлены коперниковы сферы, а душевные пещеры, в которые воззрил Толстой, изучены детально.
Тяжело ставятся слова.
Весомость фраз такова, что можно взять в руку.
Ходжи-Мурат и отец Сергий сопротивляются каждый на свой манер: и духовные фантомы пострашнее будут – пуль.
Словно и из запредельности продолжает он изучать людей, творя эпопеи такого колоссального размаха, который тут, скитающимся в низине, не представить…
Александр Балтин,
поэт, эссеист, литературный критик
