13 апреля – День рождения Виталия Смирнова
О Виталии Борисовиче я сначала услышал. Перед школой, в которой тогда располагался ВолГУ, был дворик пятиэтажки, а там пара скамеек и столик. Очень удобно посидеть, что-нибудь повторить, или просто так подышать. В намерении сделать что-нибудь из этого, я застал святое место занятым парой закуривающих девушек. Моя досада удвоилась. Но едва курнув, одна из них поднялась: «Ну, хватит, пошли на Смирнова…»
Они ушли, а я занял место на скамейке и задумался. Был такой писатель Смирнов, писавший о Брестской крепости и за повесть «Ненужная слава», критиковавший моего однофамильца. Плохая примета. И в моём воображении сложился образ грозного преподавателя, на переэкзаменовку к которому идут как в бой.
Предупреждён – вооружён, но без первого столкновения не обошлось. Я стирал с доски, двигаясь налево, а Виталий Борисович, начав лекцию, двигался вправо, вот так мы и толкнули друг друга. Я ожидал какого-нибудь замечания, но профессор был совершенно спокоен. Зато курс «Введение в литературоведение» я слушал предельно внимательно.
До этого я вообще считал литературоведение не наукой, а более или менее произвольным размышлением над творчеством писателей прошлого и настоящего. Подход Смирнова с упором на строгость и точность определений при признании возможности их вариативности меня поразил. Конечно, не все они принадлежали ему, но он выбирал именно те, которые в совокупности составляли определённую систему, легко укладывающиеся в голову. Определения сюжета и композиции по В.В. Кожинову, Г.Н. Поспелову, сравнительная их характеристика, признаки, обобщение, новые уточняющие примеры литературной практики и новое уточнённое определение. Кстати, в современном учебнике теории литературы Н.Д. Тамарченко, В.И. Тюпы прослеживается та же методология. Он умел активизировать наше внимание, заявив: «А мы с таким-то таким, или с такой-то такой знаем, что исключительный герой в исключительных обстоятельствах – характерный признак романтизма». Выбранный в знатоки не всегда это знал, но пытался согласиться или как-то возразить. Я попал в посвящённые по вопросу, что каждое слово в определении должно быть на своём месте и не может быть заменено синонимом, и смутно возразил, что из синонимии как раз и возникает смысл.
Практиковал короткие самостоятельные работы. Однажды мне достался анализ одного из самых противоречивых пушкинских стихотворений «Свободы сеятель пустынный…» Зная, что оно написано в 1823 году безоговорочно отнёс его к романтизму. Смирнов заметил, что вывод о романтизме Пушкина до 1825 года делается на основании анализа всего массива его творчества, при этом отнюдь не исключено локальное отступление отдельных произведений от общего правила: их забегание вперёд или отступление назад. Так в «Сеятеле» можно увидеть и реализм, и натурализм, и символизм. Теперь мне кажется совсем не случайным, что в период моего краткого сотрудничества с «Отчим краем» он дал мне почитать роман-хронику о локальном забеге вперёд царицынской организации большевиков, взявших власть в городе ещё до Великой Октябрьской… Раскапывая потом историю местной литературы в книге «По следам времени», он тоже искал и находил это непроизвольное забегание вперёд, куда официальная литература и журналистика и не заглядывала. Его «Отчий край» тоже был явлением исключительным в эпоху всеобщего развала, на отличной бумаге, отлично иллюстрированный и я, уже привыкший к тому, что за публикацию своей статьи надо платить, с удивлением узнал, что «Отчий край» не только печатает бесплатно, но ещё и платит гонорары.
Наш лектор легко перебрасывал мосты между столетиями. Сходные общественные условия порождают сходную литературу. Можно говорить как о социалистическом классицизме, так и о социалистическом романтизме. Разумеется, ни в одном учебнике тогда нельзя это было прочитать. А В.Б. Смирнова, подняв над головой краснообложечный учебник «Введения в литературоведение» под редакцией Г.Н. Поспелова, говорил: «В этом красном сверху учебнике не всё красно по содержанию». Мы тогда не знали, что Г.Н. Поспелов глава крупной научной школы в теории литературы, но нам импонировало то, что наш преподаватель своего рода мятежник и стоит выше признанных авторитетов. Позже, уже читая лекции своим студентам, я поймал себя на том, что копирую приёмы В.Б. Смирнова иногда вплоть до интонации.
Моим научным руководителем была его жена, но Виталий Борисович зеркально умел усилить эффект. Сказал, передавая мне мою незрелую работу: «В восторге она от вашей курсовой». Кроме похвал, у Альфии Исламовны было ещё несколько конкретных замечаний. Но с его стороны это был иронический направляющий луч. «На конференции надо ездить, – твердила Альфия Исламовна, а Виталий Борисович спрашивал: «Ну, что так и будете сидеть на месте?» Меня всегда поражала в нём смесь холодноватого учёного аристократизма и тёплой простонародности. Угощал меня своими щами, когда Альфия Исламовна была в отъезде: «Ну, вот вам щи профессора некислых щей». Заметил, направляя меня в Нижний Новгород с рекомендательным письмом к Ивану Кирилловичу Кузьмичёву: «Ну, он мужик хороший». Так оно потом и оказалось. Солдат Иван Кузьмичёв принял боевое крещение под Сталинградом, Виталий Смирнов увидел происходящее в городе глазами пятилетнего мальчика.
Ничем не огранённый талант, которому было тесно в литературоведении и журналистике. В последней своей книге «На переломе» он дал своё понимание Сталинградской битвы, поглядев на неё с позиций двух воюющих сторон, воссоздав изумительные по силе сцены, забегая уже в предельно общую философию истории. Даря мне эту книгу, спросил: «Что же вам написать?» – Ответ у меня был готов: «Подмастерью от мастера с пожеланием творческих успехов». Ироничный Виталий Борисович всё переиначил и написал то, что, конечно же я никак не заслужил: «Мастеру от подмастерья, который не считает триалектику улучшением нашей гносеологической системы. Жду от Вас убедительных доводов».
Владимир Воронин,
доктор филологических наук
