Однажды в маленьком волгоградском «Букинисте» я увидел два скупо изданных тома – «Антологию гнозиса». На бирюзово-зелёном фоне – только заглавие и номера томов, но и этого было достаточно, чтобы почувствовать: внутри таится нечто необыкновенное. Так и оказалось.
ЗАПИСКИ ИЗ ПОДПОЛЬЯ
«Гнозис» не следует путать с одноимённым американским журналом, посвящённым западной эзотерической традиции, хотя он вполне близок ему по духу. В поле зрения «нашего» «Гнозиса» – духовная традиция всего мира, то общее, что объединяет духовные поиски мыслителей, писателей, поэтов, художников, учёных и богословов, вынужденных жить в ситуации торжества позитивизма, материализма и рационализма. Но не смирившихся с навязываемой одномерностью человека и уплощённостью его познавательного опыта.
Авторы «Гнозиса» стремились внятно «артикулировать своё религиозно-мистическое и эстетическое мироощущение». Но если американские авторы – в большинстве своём сотрудники университетов или представители других благополучных профессий – могли артикулировать своё мироощущение вполне открыто, то русских авторов это приговаривало к маргинальности – и в СССР, где у них не было устроенной жизни (а у некоторых за плечами тюремные сроки), и даже иногда после переезда в США, где политизированное общественное мнение требовало не меньшей политизированности и от русско-еврейских эмигрантов. Их хотели видеть оружием в идеологической борьбе, а они выпуском журнала всего лишь хотели дать право голоса себе, оставшимся в СССР соратникам и американским единомышленникам. Первый номер «Гнозиса» вышел в Нью-Йорке в 1978 году на двух языках, а последний, после очень долгого перерыва, в 2006-м. Уже в России и уже после смерти одного из его создателей и бессменных, наряду с Аркадием Ровнером, редакторов – Викторией Андреевой.
Кроме двенадцати номеров журнала в Америке вышла и двуязычная «Антология гнозиса» – собрание образцов поэзии, прозы и живописи 1970-1980-х. А в 1994 году в России издан двухтомный аналог «Антологии», который оказался полнее и интереснее для исследования: помимо художественных произведений, составивших второй том, изданы и избранные философские, религиоведческие и культурологические статьи из журнала разных лет – в томе первом. Именно это российское издание и попало в мои руки в маленьком волгоградском «Букинисте».
ИНВАРИАНТЫ ДУХОВНОГО ОПЫТА
Какими вы привыкли воспринимать русские 1970-е? Застой, блеющий Брежнев, истмат и диамат, разоблачение ревизионизма западных марксистов и идеалистического уклона в буржуазной философии? У Аркадия Ровнера свой взгляд: «Даоизм, генонизм, христианство – такова картина русских 70-х годов». Не в официозе, конечно, а там, в подполье, в глубинной жизни, но не народа, а тонкого слоя экзальтированных, рафинированных, ищущих людей, романтиков поиска скрытых истин. Это не просто тоска по трансцендентному, не умеющая себя выразить в системе понятий, это именно поиск собственных способов выражения либо подходящей готовой системы; это метания, очарования и разочарования, перемена духовных блюд и одежд, попытки построить своё – лучшее, истинное, всеобъемлющее. Последнее – самое трудное. «Религиозный романтизм, – пишет Ровнер, – в нём больше порыва, томления духа, чем результата. В нём благодатная почва для семян любого рода. Очень часто после кружения Штейнер – Гурджиев – дзен неофит возвращается в православие, торопливо сбрасывая с себя заёмные одежды, прячась за авторитет и ясность домашней мудрости. Трудно определить, что при этом оказалось важнее – чистые, тяжело-мудрые формы Успенского собора, Карамазовы Достоевского или крестное знамение старушки, провожающей внука в школу».
Есть в этой характеристике нечто уничижительное – мол, слишком они неразборчивы, эти искатели, слишком непостоянны, не укоренены ни в чём. Но в то же время видна и любовь: эти, по крайней мере, понимают свою неукоренённость и ищут, ищут ту почву, в которой прорастёт семя их духовности. А другие не ищут, ибо, по их мнению, нечего искать: каждый человек – сам себе почва, сам себе система ценностей, сам источник закона. «Всепозволенность» и «самоволие» – именно эти понятия Достоевского Ровнер приводит для характеристики типичного человека эпохи. Он в полном смысле автономен: в переводе с греческого – сам себе источник закона. В этом и состоит главное противоречие с ищущими духовного рождения: те видят над собой нечто большее, нечто высшее, дарующее не только закон, но и смысл; превосходящее меня, тебя и целый мир; указующее путь, по которому можно выйти за границу себя. Трансцендирование – вот дорога за пределы душного унылого самообожения, творящего мир плоского, самодовольного мещанства.
Однако трансцендирование становится гораздо проще и доступнее, если ты являешься частью какой-нибудь живой традиции. Тогда у тебя появляются учителя, есть и сложная, но понятная процедура инициации – всё это сохранено в церкви и даже в университете. А для искателей индивидуального духовного опыта ничего этого нет: «Ещё никогда в истории человеческая душа не была так предоставлена самой себе, отрезана от традиционной и религиозной среды и поставлена – не перед Богом, от которого она оторвана, – а перед Неизвестным», – пишет Юрий Мамлеев о современном ему Советском Союзе. Но и в остальном мире ситуация не намного лучше, ведь, к примеру, христианство – одна из немногих оставшихся религиозных традиций – переживает, по мнению Виктора Савинского, период консервации – духовного окостенения, когда дух побеждён буквой, а живое религиозное творчество и тем более непосредственный мистический опыт задавлены всесилием канона. Период «стабилизации» рано или поздно переживает каждая духовная традиция, особенно если становится социальным институтом.
Тем не менее, ситуацию беспочвенности, то есть оторванности от традиции, нельзя считать только негативной: по словам Мамлеева, это в то же время «ситуация абсолютной свободы», в которой возможно постепенное «восстановление душ» благодаря собственным усилиям и поискам. Ведь продолжают существовать, например, книги, живопись, музыка и другие объективации и артикуляции живого духовного опыта. А значит, механизм культурной преемственности не сломан. И новый религиозный опыт может быть пережит через изучение прежнего опыта, через поиск его универсалий, выявление общего, трансцендентного по отношению к конкретному.
Поэтому в «Антологии гнозиса» можно встретить статьи не только «диагностические» по отношению к духовной ситуации эпохи, но и исследовательские. Например, статья Григория Померанца о «Причинах упадка буддизма в средневековой Индии», «Богопознание у Евагрия Понтийского» Аркадия Ровнера, эссе Юрия Иваска о византийском историке Михаиле Пселле, авторе знаменитого «Хронографа», статья Анри Волохонского о натуральном строе в музыке, его связях с онтологическими и религиозными представлениями и о последствиях его замены на темперированный строй, и т. д. Перед нами проходит вереница русских гениев, ставших героями эссе: Киреевский и Чаадаев, Толстой и Фет, Карамзин и Достоевский, Андрей Белый и Вячеслав Иванов, Владимир Соловьёв и его менее известный брат Всеволод Соловьёв, Малевич и его философия супрематизма.
ЗА ПРЕДЕЛЫ ПОЗИТИВИЗМА
К этой же группе материалов можно отнести и теоретическое исследование Эдуарда Зильбермана «К пониманию культурных традиций через типы исследования». В ней анализируется не конкретное содержание этих традиций, ставших объектом исследования человека западной культуры, а теоретические предпосылки этого исследования. Невозможно понять хоть что-либо, полагает Зильберман, если описывать чужие культуры с онтологических, гносеологических и аксиологических позиций собственной, западной культуры с её идеалами объективного, объективирующего и очищенного от ценностей (по Максу Веберу) научного знания. Поэтому философ предлагает «модальную методологию», которая позволяет надеяться на «плюральное понимание» традиций путём отказа от методологической «моноинтенции».
И словно бы примером отказа от ограничивающего воздействия западных позитивистских установок вслед за статьёй Зильбермана следуют главы «Розы мира» Даниила Андреева. Андреев – великий визионер, взявшийся переписать всю человеческую историю и даже наши представления об устройстве объективной реальности своими собственными, глубоко оригинальными понятиями и концепциями. Без трансформации онтологии и гносеологии здесь, конечно, не могло обойтись: вместо различных научных форм постижения исторического бытия религии в истории Андреев предлагает метаисторический подход, согласно которому метаистория – это «совокупность событий, протекающих в тех слоях инобытия, которые, будучи погружены в другие потоки времени и другие виды пространства, просвечивают иногда сквозь процесс, воспринимаемый нами как история».
То есть наша история – это всего лишь одна из граней метаистории, а наш пространственно-временной континуум – грань инобытия, для постижения которого тоже нужна своя методология – трансфизическая. Поэтому «Роза мира» – это совершенно фантастическое произведение, описывающее грандиозную панораму мировых процессов, в которых знакомое нам предстаёт лишь маленькой деталью паззла и потому наделяется совсем иным, неочевидным для нас смыслом. Приведём пример: «После окончательного разгрома евреев при Адриане еврейских уицраоров больше не было и нет. Но за уицраором стояла ещё одна, более страшная демоническая иерархия – исчадие Гагтунгра, истинный соперник Демиурга; он продолжал воздействовать на еврейство и в эпоху рассеяния».
Знаменитое творение Андреева – это пример, скажем так, системостроительства, когда духовные поиски заканчиваются созданием системы знания со своей онтологией, гносеологией и даже философией истории. Каков подлинный источник этого знания? Действительно ли визионер получает откровение из некой трансцендентной реальности и затем фиксирует его в образах и понятиях? Либо речь идёт только о творении духа, замкнутом в самом себе, но способном порождать системы из самого себя, объективируясь? А может, истина где-то посередине: начав с уровней, лежащих даже не в Я, а где-то глубоко под ним, метафизик затем всё-таки прорывается в объективное и даже трансцендентное? Или не прорывается, оставаясь бродить в тенетах собственной субъективности?
ИЗНУТРИ НАРУЖУ
Эти вопросы встают с новой силой, когда мы переходим ко второму тому «Антологии гнозиса», посвящённому литературе и живописи. Здесь разнообразия ещё больше, чем в первом томе, где наряду с духовидческими экзерсисами присутствовали и обычные исследования об истории человеческой культуры. В этом разнообразии жанров и форм исследователю нелегко найти прокрустово ложе общего, позволяющее дать трактовку частному. И, пожалуй, идея внутрь обращённого зрения, призванного отыскать дорогу к вечному и трансцендентному, – это та путеводная нить, которая способна нас куда-то вывести.
Впрочем, оговоримся сразу, что не все авторы стремятся выйти во вне субъективного опыта. Особенно это касается американцев, нации вообще не метафизической. Здесь преобладают импрессионистские зарисовки переживаний текущего момента или выяснение отношений с собственным телом и испытываемыми им чувствами и ощущениями. Вот, например, типичнейшие строки стихотворений Аллена Гинзберга: «Когда я сижу, я вижу пыльные точки в глазах», «Сверкающий диск солнца, что движется медленно / освещает гамак / согревает кожу лица / и колени», «Сначала ты смотришь на свои мысли / потом на луну / потом на отражение луны в твоём зрачке / всплеск света на сетчатке его». И всё, на регистрации чувственных впечатлений у американцев обычно всё и заканчивается. Предостерегающее замечание Анри Волохонского «В картину мира всякий раз мы напрасно вписываем духа» явно не про эту поэзию без размера и рифмы.
Даже экспериментов в области формы здесь довольно мало, хотя как раз в это время набирал силу постмодернизм, а поэтическому авангардизму насчитывалось более полувека. Хотя примеры есть. Стихотворение Юджина Дэниэла Ричи посвящено частице «Это» и представляет собою «пучок дифференцированных характеристик, которые означены фонологически по контрасту звуковых элементарных частиц». К стихотворению прилагается пять способов его чтения. Но что, собственно, для постижения сущности мира даёт финальная констатация «При всех способах чтения объективная частица «это» определена и определённа»? Она говорит нам о мире примерно столько же, сколько распространённая в англо-американской культуре аналитическая философия, в своём стремлении к точности и определённости языка несколько подзабывшая о том, что, собственно, этот язык должен описывать.
Русская часть тома совершенно другая – снова безудержность в экспериментах, снова поток метафизических образов, снова путь к миру и надмирному через Я. Или застревание в нём. Описать всё мы в этой статье не сможем, поэтому остановимся на наиболее характерном. Таком, где Я – это действительно исходная точка пути к надындивидуальному. Вот, к примеру, произведение Виктора Тупицына. Главное событие таинственного «господина №Я» – «я начал жить жизнью «я»». Он выключает радиоприёмник при первых же звуках музыки, не вспоминает о книгах и вообще не обращает внимания на искусство. Но его внутренний мир отнюдь не пуст. Пережив «феодальную раздробленность» на гласные и согласные буквы, господин №Я стал синтезировать новое содержание, «мысленно пересекая пески пустынь на верблюде воображения», или становясь больше птицей, чем птица, благодаря своим «идеям о воздухоплавании». Ещё господин №Я рассчитал, что всемирные листопады наблюдаются раз в 183858 лет. Оказывается, имена четырёх квадратов – нигде, ничто, никто и никогда, а имя демона четырёх квадратов – «нигдешний ничтополь никтожный никогдаль». Была у господина №Я и своя лаборатория, в которой проводились опыты по достижению нетворческого состояния. Судя по тому, что произведение на этом обрывается, опыты прошли удачно.
Погружение вглубь Я не закончилось ничем хорошим и для героя рассказа метафизического реалиста Юрия Мамлеева «Пальба». Он открыл в себе подлинную страсть – охота на крыс. Сначала он в них стрелял, потом начал просто прыгать на них, толпящихся на полу его убогой комнатки. Потом герой стал прыгать на призраки крыс, что избавило его от необходимости дожидаться ночи, ведь днём крысы не являлись. А спустя десятилетия сожительства с крысами в жизни и в разуме он встретил в лесу крысоподобного человека, всадившего ему нож в грудь. Видимо, крысы – это не совсем то содержание сознания, которое требуется для отталкивания в метафизические высоты.
А какое требуется? Едва ли кто-то может сказать заранее, а потому смело бросается искать в глубине себя, не смущаясь тем, что дорога к сверхобъективному может лежать через топь субъективизма. Поэт Илья Бокштейн так и определяет кредо своей «экстремической поэзии» – «предельное выражение поэтического субъективизма». Поэт должен создавать собственную поэтическую Библию, но для этого ему требуется философская ситуация или погружение в миф. Тогда поэтический акт может стать «философским скачком сознания». «Душа становится на миг / Минутой Божества, / И Нуль имеет шанс на лик / Иного естества», – пишет Бокштейн в «Эмфенте №1».
А его «Фрагменты по метафизике» по изощрённости и обилию вновь введённых в мир метафизических сущностей могут посоперничать с «Розой мира» Даниила Андреева. «Ингинх видит нас в картинках, и все наши побуждения – краски его настроений». О, сколько их здесь – сущностей, видимых только тем, кто вглядывается в сверхвидимое, совершив свой скачок сознания. Вот Эмм погружается в бездну бессознательного, потому что Лоартим был слишком абстрактен. А вот Артьюм отдаёт всю свою память поверившему в его любовь и милосердие человеку, ведь стать Артьюмом может только логотворческая душа. А Эфрам, напротив, творит мир, подчиняясь нашему принципу творения – мучениям невыраженных возможностей созидания.
Да, они все существуют и действуют, открываясь сознанию поэта и философа, даже если сам он в этот момент сидит в комнате, наполненной только крысами и грязью. Или сначала пять лет в лагере, а затем в советском психиатрическом учреждении, как сам Бокштейн. Вся многообразная и причудливая «Антология гнозиса» – это воплощённая в идеях и образах метафизическая жажда, готовность отринуть скучную повседневность и своё приземлённое, такое животное бессознательное, чтобы постичь высшее, бессмертное, тысячеликое, но вместе с тем трансцендентно единое. «Сознание есть внутреннее отстранение сознающего от бессознательного. Сначала сознающий должен сказать: «во мне хаос», указывая на то, что его «я» уже не относится к хаосу».
Константин Смолий,
член литературной студии при Волгоградской областной писательской организации
Справка «Отчего края»:
СМОЛИЙ Константин Александрович – прозаик, журналист, редактор, член литературной студии при Волгоградской областной писательской организации.
Родился в 1984 году. Живёт в Волгограде.
Окончил философский и экономический факультеты Волгоградского государственного университета.
Автор романа в новеллах «Граница ночи» и сборника рассказов «Экзистенции».
